Наделяев Анатолий Христос Кришна Будда из города Благовещенск на Амуре...

---------------------------------------------------------------
© Copyright Аркадий и Борис Стругацкие
по изданию: А. Стругацкий, Б. Стругацкий. Собр. соч., т. 4.
Понедельник начинается в субботу. Сказка о Тройке. М.: Текст, 1992.
-----------------------------------------------------------------------

Я и простым глазом видел, как отвинтилась крышка автоклава и

беззвучно упала в снег. Из автоклава ударила длинная, до самых звезд,

струя пара.

-- Даю пояснение для прессы... -- начал было Выбегалло, но тут

раздался страшный рев.

Земля поплыла и зашевелилась. Взвилась огромная снежная туча. Все

повалились друг на друга, и меня тоже опрокинуло и покатило. Рев все

усиливался, и, когда я с трудом, цепляясь за гусеницы грузовика,

поднялся на ноги, я увидел, как жутко, гигантской чашей в мертвом свете

Луны ползет, заворачиваясь внутрь, край горизонта, как угрожающе

раскачиваются бронещиты, как бегут врассыпную, падают и снова вскакивают

вывалянные в снегу зрители. Я увидел, как Федор Симеонович и Кристобаль

Хунта, накрытые радужными колпаками защитного поля, пятятся под натиском

урагана, как они, подняв руки, силятся растянуть защиту на всех

остальных, но вихрь рвет защиту в клочья, и эти клочья несутся над

равниной подобно огромным мыльным пузырям и лопаются в звездном небе. Я

увидел поднявшего воротник Януса Полуэктовича, который стоял,

повернувшись спиной к ветру, прочно упершись тростью в обнажившуюся

землю, и смотрел на часы. А там, где был автоклав, крутилось освещенное

изнутри красным, тугое облако пара, и горизонт стремительно загибался

все круче и круче, и казалось, что все мы находимся на дне колоссального

кувшина. А потом совсем рядом с эпицентром этого космического безобразия

появился вдруг Роман в своем зеленом пальто, рвущемся с плеч. Он широко

размахнулся, швырнул в ревущий пар что-то большое, блеснувшее бутылочным

блеском, и сейчас же упал ничком, закрыв голову руками. Из облака

вынырнула безобразная, искаженная бешенством физиономия джинна, глаза

его крутились от ярости. Разевая пасть в беззвучном хохоте, он взмахнул

просторными волосатыми ушами, пахнуло гарью, над метелью взметнулись

призрачные стены великолепного дворца, затряслись и опали, а джинн,

превратившись в длинный язык оранжевого пламени, исчез в небе. Несколько

секунд было тихо. Затем горизонт с тяжелым грохотом осел. Меня

подбросило высоко вверх, и, придя в себя, я обнаружил, что сижу,

упираясь руками в землю, неподалеку от грузовика. Снег пропал. Все поле

вокруг было черным. Там, где минуту назад стоял автоклав, зияла большая

воронка. Из нее поднимался белый дымок и пахло паленым. Зрители начали

подниматься на ноги. Лица у всех были испачканы и перекошены. Многие

потеряли голос, кашляли, отплевывались и тихо постанывали. Начали

чиститься, и тут обнаружилось, что некоторые раздеты до белья.

Послышался ропот, затем крики: "Где брюки? Почему я без брюк? Я же был в

брюках!", "Товарищи! Никто не видел моих часов?", "И моих!", "И у меня

тоже пропали!", "Зуба нет, платинового! Летом только вставил...", "Ой, а

у меня колечко пропало... И браслет", "Где Выбегалло? Что за безобразие?

Что все это значит?", "Да черт с ними, с часами и зубами! Люди-то все

целы? Сколько нас было?", "А что, собственно, произошло? Какой-то

взрыв... Джинн... А где же исполин духа?", "Где потребитель?", "Где

Выбегалло, наконец?", "А горизонт видел? Знаешь, на что это похоже?",

"На свертку пространства, я эти штуки знаю...", "Холодно в майке, дайте

что-нибудь...", "Г-где же этот Вы-выбегалло? Где этот д-дурак?"

Земля зашевелилась, и из траншеи вылез Выбегалло. Он был без

валенок.

-- Поясняю для прессы, -- сипло сказал он.

Но ему не дали поянить. Магнус Федорович Редькин, пришедший

специально, чтобы узнать наконец, что же такое настоящее счастье,

подскочил к нему, тряся сжатыми кулаками и завопил:

-- Это шарлатанство! Вы за это ответите! Балаган! Где моя шапка?

Где моя шуба? Я буду на вас жаловаться! Где моя шапка, я спрашиваю?

-- В полном соответствии с программой... -- бормотал Выбегалло,

озираясь. -- Наш дорогой исполин...

На него надвинулся Федор Симеонович.

-- Вы, м-милейший, за-зарываете свой талант в землю. В-вами надо

отдел Об-боронной Магии у-усилить. В-ваших идеальных людей н-на

неприятельские б-базы сбрасывать надо. Н-на страх а-агрессору.

Выбегалло попятился, заслоняясь рукавом зипуна. К нему подошел

Кристобаль Хозевич, молча, меряя его взглядом, швырнул ему под ноги

испачканные перчатки и удалился. Жиан Жиакомо, наспех создавая себе

видимость элегантного костюма, прокричал издали:

-- Это же феноменально, сеньоры. Я всегда питал к нему некоторую

антипатию, но ничего подобного я представить себе не мог...

Тут, наконец, разобрались в ситуации Г. Проницательный и Б.

Питомник. До сих пор, неуверенно улыбаясь, они глядели каждому в рот,

надеясь что-нибудь понять. Затем они сообразили, что все идет далеко не

в полном соответствии. Г. Проницательный твердыми шагами приблизился к

Выбегалле и, тронув его за плечо, сказал железным голосом:

-- Товарищ профессор, где я могу получить назад мои аппараты? Три

фотоаппарата и один киноаппарат.

-- И мое обручальное кольцо, -- добавил Б. Питомник.

-- Пардон, -- сказал Выбегалло с достоинством. -- Он ву демандера

канд он ура безуан де ву*. Подождите объяснений.

-----------------------------------------------------------------------

* Когда будет нужно, вас позовут (фр.).

-----------------------------------------------------------------------

Корреспонденты оробели. Выбегалло повернулся и пошел к воронке. Над

воронкой уже стоял Роман.

-- Чего здесь только нет... -- сказал он еще издали.

Исполина-потребителя в воронке не оказалось. Зато там было все

остальное и еще много сверх того. Там были фото- и киноаппараты,

бумажники, шубы, кольца, ожерелья, брюки и платиновый зуб. Там были

валенки Выбегаллы и шапка Магнуса Федоровича. Там оказался мой

платиновый свисток для вызова авральной команды. Кроме того, мы

обнаружили там два автомобиля "Москвич", три автомобиля "Волга",

железный сейф с печатями местной сберкассы, большой кусок жареного мяса,

два ящика водки, ящик жигулевского пива и железную кровать с

никелированными шарами.

Натянув валенки, Выбегалло, снисходительно улыбаясь, заявил, что

теперь можно начать дискуссию. "Задавайте вопросы", -- сказал он. Но

дискуссии не получилось. Взбешенный Магнус Федорович вызвал милицию.

Примчался на "газике" юный сержант Ковалев. Ковалев ходил вокруг

воронки, пытаясь обнаружить следы преступника. Он нашел огромную

вставную челюсть и глубоко задумался над нею. Корреспонденты, получившие

свою аппаратуру и увидевшие все в новом свете, внимательно слушали

Выбегаллу, который опять понес демагогическую ахинею насчет

неограниченных и разнообразных потребностей. Становилось скучно, я мерз.

-- Пошли домой, -- сказал Роман.

-- Пошли, -- сказал я.

-- Откуда ты взял джинна?

-- Выписал вчера со склада. Совсем для других целей.

-- А что все-таки произошло? Он опять обожрался?

-- Нет, просто Выбегалло дурак, -- сказал Роман.

-- Это понятно, -- сказал я. -- Но откуда катаклизм?

-- Все отсюда же, -- сказал Роман. -- Я говорил ему тысячу раз: "Вы

программируете стандартного суперэгоцентриста. Он загребет все

материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернет

пространство, закуклится и остановит время". А Выбегалло никак не может

взять в толк, что истинный исполин духа не столько потребляет, сколько

думает и чувствует.

-- Это все зола, -- продолжал он, когда мы подлетели к институту.

-- Это всем ясно. Ты лучше скажи мне, откуда У-Янус узнал, что все

получится именно так, а не иначе? Он же все это предвидел. И огромные

разрушения, и то, что я соображу, как прикончить исполина в зародыше.

-- Действительно, -- сказал я. -- Он даже благодарность тебе вынес.

Авансом.

-- Странно, верно? -- сказал Роман. -- Надо бы все это тщательно

продумать.

И мы стали тщательно продумывать. Это заняло у нас много времени.

Только весной и только случайно нам удалось во всем разобраться.

Но это уже совсем другая история.

<UL><A name=14></A><H2> * ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА * </H2></UL>

<UL><A name=15></A><H2>Глава первая</H2></UL>

Когда Бог создавал время, говорят

ирландцы, он создал его достаточно.

Г. Белль

Восемьдесят три процента всех дней в году начинаются одинаково: звенит

будильник. Этот звон вливается в последние сны то судорожным стрекотанием

итогового перфоратора, то гневными раскатами баса Федора Симеоновича, то

скрежетом когтей василиска, играющего в термостате.

В то утро мне снился Модест Матвеевич Камноедов. Будто он стал

заведующим вычислительного центра и учит меня работать на "Алдане".

"Модест Матвеевич, -- говорил я ему, -- ведь все, что вы мне советуете,

-- это какой-то болезненный бред". А он орал: "Вы мне это

пр-р-рекратите! У вас тут все др-р-ребедень! Бели-бер-р-рда!" Тогда я

сообразил, что это не Модест Матвеевич, а мой будильник "Дружба" на

одиннадцати камнях, с изображением слоника с поднятым хоботом,

забормотал: "Слышу, слышу" -- и забил ладонью по столу вокруг

будильника.

Окно было раскрыто настежь, и я увидел ярко-синее весеннее небо и

почувствовал острый весенний холодок. По карнизу, постукивая, бродили

голуби. Вокруг стеклянного плафона под потолком обессиленно мотались три

мухи -- должно быть, первые мухи в этом году. Время от времени они

принимались остервенело кидаться из стороны в сторону, и спросонок мне

пришла в голову гениальная идея, что мухи, наверное, стараются выскочить

из плоскости, через них проходящей, и я посочувствовал этому

безнадежному занятию. Две мухи сели на плафон, а третья исчезла, и тогда

я окончательно проснулся.

Прежде всего я отбросил одеяло и попытался воспарить над кроватью.

Как всегда, без зарядки, без душа и завтрака это привело лишь к тому,

что реактивный момент с силой вдавил меня в диван-кровать и где-то подо

мной соскочили и жалобно задребезжали пружины. Потом я вспомнил

вчерашний вечер, и мне стало очень обидно, потому что сегодня я весь

день буду без работы. Вчера в одиннадцать часов вечера в электронный зал

пришел Кристобаль Хозевич и, как всегда, подсоединился к "Алдану", чтобы

вместе с ним разрешить очередную проблему смысла жизни, и через пять

минут "Алдан" загорелся. Не знаю, что там могло гореть, но "Алдан" вышел

из строя надолго, и поэтому сегодня я, вместо того чтобы работать,

должен буду, подобно всем волосатоухим тунеядцам, бесцельно бродить из

отдела в отдел, жаловаться на судьбу и рассказывать анекдоты.

Я сморщился, сел на постели и для начала набрал полную грудь праны,

смешанной с холодным утренним воздухом. Некоторое время я ждал, пока

прана усвоится, и в соответствии с рекомендацией думал о светлом и

радостном. Затем я выдохнул холодный утренний воздух и принялся

выполнять комплекс упражнений утренней гимнастики. Мне рассказывали, что

старая школа предписывала гимнастику йогов, но йога-комплекс, так же как

и почти ныне забытый майя-комплекс, отнимал пятнадцать-двадцать часов в

сутки, и с назначением на пост нового президента АН СССР старой школе

пришлось уступить. Молодежь НИИЧАВО с удовольствием ломала старые

традиции.

На сто пятнадцатом прыжке в комнату впорхнул мой сожитель Витька

Корнеев. Как всегда с утра, он был бодр, энергичен и даже благодушен. Он

хлестнул меня по голой спине мокрым полотенцем и принялся летать по

комнате, делая руками и ногами движения, как будто плывет брассом. При

этом он рассказывал свои сны и тут же толковал их по Фрейду, Мерлину и

по девице Ленорман. Я сходил умылся, мы прибрались и отправились в

столовую.

В столовой мы заняли свой любимый столик под большим, уже выцветшим

плакатом: "Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями! Г. Флобер", откупорили

бутылки с кефиром и стали есть, слушая местные новости и сплетни.

Вчерашней ночью на Лысой горе состоялся традиционный весенний слет.

Участники вели себя крайне безобразно. Вий с Хомой Брутом в обнимку

пошли шляться по улицам ночного города, пьяные, приставали к прохожим,

сквернословили, потом Вий наступил себе на левое веко и совсем озверел.

Они с Хомой подрались, повалили газетный киоск и попали в милицию, где

каждому дали за хулиганство пятнадцать суток.

Кот Василий взял весенний отпуск -- жениться. Скоро в Соловце опять

объявятся говорящие котята с наследственно-склеротической памятью. Луи

Седловой из отдела Абсолютного Знания изобрел какую-то машину времени и

сегодня будет докладывать об этом на семинаре.

В институте снова появился Выбегалло. Везде ходит и хвастается, что

осенен титанической идеей. Речь многих обезьян, видите ли, напоминает

человеческую, записанную, значить, на магнитофонную пленку, и пущенную

задом наперед с большой скоростью. Так он, эта, записал в Сухумском

заповеднике разговоры павианов и прослушал их, пустив задом наперед на

малой скорости. Получилось, как он заявляет, нечто феноменальное, но что

именно -- не говорит.

В вычислительном центре опять сгорел "Алдан", но Сашка Привалов не

виноват, виноват Хунта, который последнее время интересуется только

такими задачами, для которых доказано отсутствие решения.

Престарелый колдун Перун Маркович Неунывай-Дубино из отдела Атеизма

взял отпуск для очередного перевоплощения.

В отделе Вечной Молодости после долгой и продолжительной болезни

скончалась модель бессмертного человека.

Академия Наук выделила институту энную сумму на благоустройство

территории. На эту сумму Модест Матвеевич собирается обнести институт

узорной чугунной решеткой с аллегорическими изображениями и цветочными

горшками на столбах, а на заднем дворе, между трансформаторной будкой и

бензохранилищем, организовать фонтан с девятиметровой струей. Спортбюро

просило у него денег на теннисный корт -- отказал, объявив, что фонтан

необходим для научных размышлений, а теннис есть дрыгоножество и

рукомашество...

После завтрака все разошлись по лабораториям. Я тоже заглянул к

себе и горестно побродил около "Алдана" с распахнутыми внутренностями, в

которых копались неприветливые инженеры из отдела Технического

Обслуживания. Разговаривать со мной они не хотели и только угрюмо

рекомендовали пойти куда-нибудь и заняться своим делом. Я побрел по

знакомым.

Витька Корнеев меня выгнал, потому что я мешал ему сосредоточиться.

Роман читал лекцию практикантам. Володя Почкин беседовал с

корреспондентом. Увидев меня, он нехорошо обрадовался и закричал: "А-а,

вот он! Это наш заведующий вычислительным центром, он вам расскажет,

как..." Но я очень ловко притворился собственным дублем и, сильно

напугав корреспондента, сбежал. У Эдика Амперяна меня угостили свежими

огурцами, совсем было завязалась оживленная беседа о преимуществах

гастрономического взгляда на жизнь, но тут у них лопнул перегонный куб и

про меня сразу забыли.

В совершенном отчаянии я вышел в коридор и столкнулся с У-Янусом,

который сказал: "Так", -- и, помедлив, осведомился, не беседовали ли мы

вчера. "Нет, -- сказал я, -- к сожалению, не беседовали". Он пошел

дальше, и я услышал, как в конце коридора он задает все тот же

стандартный вопрос Жиану Жиакомо.

В конце концов меня занесло к абсолютникам. Я попал перед самым

началом семинара. Сотрудники, позевывая и осторожно поглаживая уши,

рассаживались в малом конференц-зале. На председательском месте, покойно

сплетя пальцы, восседал завотделом магистр-академик всея Белыя, Черныя и

Серыя магии многознатец Морис-Иоганн-Лаврентий Пупков-Задний и

благосклонно взирал на суетящегося докладчика, который с двумя неумело

выполненными волосатоухими дублями устанавливал на экспозиционном стенде

некую машину с седлом и педалями, похожую на тренажер для страдающих

ожирением. Я присел в уголке подальше от остальных, вытащил блокнот и

авторучку и принял заинтересованный вид.

-- Нуте-с, -- произнес магистр-академик, -- у вас готово?

-- Да, Морис Иоганнович, -- отозвался Л. Седловой. -- Готово, Морис

Иоганнович.

-- Тогда, может быть, приступим? Что-то я не вижу Смогулия...

-- Он в командировке, Иоганн Лаврентьевич, -- сказали из зала.

-- Ах, да, припоминаю. Экспоненциальные исследования? Ага, ага...

Ну хорошо. Сегодня у нас Луи Иванович сделает небольшое сообщение

относительно некоторых возможных типов машин времени... Я правильно

говорю, Луи Иванович?

-- Э... Собственно... Собственно, я бы назвал свой доклад таким

образом, что...

-- А, ну вот и хорошо. Вот вы и назовите.

-- Благодарю вас. Э... Назвал бы так: "Осуществимость машины

времени для передвижения во временных пространствах, сконструированных

искусственно".

-- Очень интересно, -- подал голос магистр-академик. -- Однако мне

помнится, что уже был случай, когда наш сотрудник...

-- Простите, я как раз с этого хотел начать.

-- Ах, вот как... Тогда прошу, прошу.

Сначала я слушал довольно внимательно. Я даже увлекся. Оказывается,

что некоторые из этих ребят занимались прелюбопытными вещами.

Оказывается, что некоторые из них и по сей день бились над проблемой

передвижения по физическому времени, правда, безрезультатно. Но зато

кто-то, я забыл фамилию, кто-то из старых, знаменитых, доказал, что

можно производить переброску материальных тел в идеальные миры, то есть

в миры, созданные человеческим воображением. Оказывается, кроме нашего

привычного мира с метрикой Римана, принципом неопределенности,

физическим вакуумом и пьяницей Брутом, существуют и другие миры,

обладающие ярко выраженной реальностью. Это миры, созданные творческим

воображением за всю историю человечества. Например, существуют: мир

космологических представлений человечества; мир, созданный живописцами,

и даже полуабстрактный мир, нечувствительно сконструированный

поколениями композиторов.

Несколько лет назад, оказывается, ученик того самого, знаменитого,

собрал машину, на которой отправился путешествовать в мир

космологических представлений человечества. В течение некоторого времени

с ним поддерживалась односторонняя телепатическая связь, и он успел

передать, что находится на краю плоской земли, видит внизу извивающийся

хобот одного из трех слонов-атлантов и собирается спуститься вниз, к

черепахе. Больше сведений от него не поступало.

Докладчик, Луи Иванович Седловой, неплохой, по-видимому, ученый,

магистр, сильно страдающий, однако, от пережитков палеолита в сознании и

потому вынужденный регулярно брить уши, сконструировал машину для

путешествий по описываемому времени. По его словам, реально существует

мир, в котором живут и действуют Анна Каренина, Дон-Кихот, Шерлок Холмс,

Григорий Мелехов и даже капитан Немо. Этот мир обладает своими весьма

любопытными свойствами и закономерностями, и люди, населяющие его, тем

более ярки, реальны и индивидуальны, чем более талантливо, страстно и

правдиво описали их авторы соответствующих произведений.

Все это меня очень заинтересовало, потому что Седловой, увлекшись,

говорил живо и образно. Но потом он спохватился, что получается как-то

ненаучно, понавешал на сцене схемы и графики и стал нудно, чрезвычайно

специализированным языком излагать про конические декрементные шестерни,

полиходовые темпоральные передачи и про какой-то проницающий руль. Я

очень скоро потерял нить рассуждений и принялся рассматривать

присутствующих.

Магистр-академик величественно спал, изредка, чисто рефлекторно,

поднимая правую бровь, как бы в знак некоторого сомнения в словах

докладчика. В задних рядах резались в функциональный морской бой в

банаховом пространстве. Двое лаборантов-заочников старательно записывали

все подряд -- на их лицах застыло безнадежное отчаяние и совершенная

покорность судьбе. Кто-то украдкой закурил, пуская дым между колен под

стол. В переднем ряду магистры и бакалавры с привычной внимательностью

слушали, готовя вопросы и замечания. Одни саркастически улыбались, у

других на лицах выражалось недоумение. Научный руководитель Седлового

после каждой фразы докладчика одобрительно кивал. Я стал смотреть в

окно, но там был все тот же осточертевший лабаз, да изредка пробегали

мальчишки с удочками.

Я очнулся, когда докладчик заявил, что вводную часть он закончил и

теперь хотел бы продемонстрировать машину в действии.

-- Интересно, интересно, -- сказал проснувшийся магистр-академик.

-- Нуте-ка? Сами отправитесь?

-- Видите ли, -- сказал Седловой, -- я хотел бы остаться здесь,

чтобы давать пояснения по ходу путешествия. Может быть, кто-нибудь из

присутствующих?..

Присутствующие начали жаться. Очевидно, все вспомнили загадочную

судьбу путешественника на край плоской земли. Кто-то из магистров

предложил отправить дубля. Седловой ответил, что это будет неинтересно,

потому что дубли маловосприимчивы к внешним раздражениям и потому будут

плохими передатчиками информации. Из задних рядов спросили, какого рода

могут быть внешние раздражения. Седловой ответил, что обычные:

зрительные, обонятельные, осязательные, акустические. Тогда из задних

рядов опять спросили, какого рода осязательные раздражения будут

превалировать. Седловой развел руками и сказал, что это зависит от

поведения путешественника в тех местах, куда он попадет. В задних рядах

произнесли: "Ага..." -- и больше вопросов не задавали. Докладчик

беспомощно озирался. В зале смотрели кто куда и все в сторону.

Магистр-академик добродушно приговаривал: "Ну? Ну что же? Молодежь! Ну?

Кто?" Тогда я встал и молча пошел к машине. Терпеть не могу, когда

докладчик агонизирует: стыдное, жалкое и мучительное зрелище.

Из задних рядов крикнули: "Сашка, ты куда? Опомнись!" Глаза

Седлового засверкали.

-- Разрешите мне, -- сказал я.

-- Пожалуйста, пожалуйста, конечно! -- забормотал Седловой, хватая

меня за палец и подтаскивая к машине.

-- Одну минуточку, -- сказал я, деликатно вырываясь. -- Это

надолго?

-- Да как вам будет угодно! -- вскричал Седловой. -- Как вы мне

скажете, так я и сделаю... Да вы же сами будете управлять! Тут все очень

просто. -- Он снова схватил меня и снова потащил к машине. -- Вот это

руль. Вот это педаль сцепления с реальностью. Это тормоз. А это газ. Вы

автомобиль водите? Ну и прекрасно! Вот клавиша... Вы куда хотите -- в

будущее или в прошлое?

-- В будущее, -- сказал я.

-- А, -- произнес он, как мне показалось, разочарованно. -- В

описываемое будущее... Это, значит, всякие там фантастические романы и

утопии. Конечно, тоже интересно. Только учтите, это будущее, наверное,

дискретно, там, должно быть, огромные провалы времени, никакими авторами

не заполненные. Впрочем, все равно... Так вот, эту клавишу вы нажмете

два раза. Один раз сейчас, при старте, а второй раз -- когда захотите

вернуться. Понимаете?

-- Понимаю, -- сказал я. -- А если в ней что-нибудь сломается?

-- Абсолютно безопасно! -- Он замахал руками. -- Как только в ней

что-нибудь испортится, хоть одна пылинка попадет между контактами, вы

мгновенно вернетесь сюда.

-- Дерзайте, молодой человек, -- сказал магистр-академик. --

Расскажете нам, что же там, в будущем, ха-ха-ха...

Я взгромоздился в седло, стараясь ни на кого не глядеть и чувствуя

себя очень глупо.

-- Нажимайте, нажимайте... -- страстно шептал докладчик.

Я надавил на клавишу. Это было, очевидно, что-то вроде стартера.

Машина дернулась, захрюкала и стала равномерно дрожать.

-- Вал погнут, -- шептал с досадой Седловой. -- Ну ничего,

ничего... Включайте скорость. Вот так. А теперь газу, газу...

Я дал газу, одновременно плавно выжимая сцепление. Мир стал

меркнуть. Последнее, что я услышал в зале, был благодушный вопрос

магистра-академика: "И каким же образом мы будем за ним наблюдать?.." И

зал исчез.

<UL><A name=16></A><H2>Глава вторая</H2></UL>

Единственное различие между

временем и любым из трех

пространственных измерений

заключается в том, что наше

сознание движется вдоль него.

Г. Дж. Уэллс

Сначала машина двигалась скачками, и я был озабочен тем, чтобы

удержаться в седле, обвившись ногами вокруг рамы и изо всех сил цепляясь за

рулевую дугу. Краем глаза я смутно видел вокруг какие-то роскошные

призрачные строения, мутно-зеленые равнины и холодное, негреющее светило в

сером тумане неподалеку от зенита. Потом я сообразил, что тряска и скачки

происходят от того, что я убрал ногу с акселератора, мощности двигателя

(совсем как это бывает на автомобиле) не хватает, и машина, двигаясь

неравномерно, то и дело натыкается на развалины античных и средневековых

утопий. Я подбавил газу, движение сразу стало плавным, и я смог наконец

устроиться поудобнее и оглядеться.

Меня окружал призрачный мир. Огромные постройки из разноцветного

мрамора, украшенные колоннадами, возвышались среди маленьких домиков

сельского вида. Вокруг в полном безветрии колыхались хлеба. Тучные

прозрачные стада паслись на травке, на пригорках сидели благообразные

седые пастухи. Все, как один, они читали книги и старинные рукописи.

Потом рядом со мной возникли два прозрачных человека, встали в позы и

начали говорить. Оба они были босы, увенчаны венками и закутаны в

складчатые хитоны. Один держал в правой руке лопату, а в левой сжимал

свиток пергамента. Другой опирался на киркомотыгу и рассеянно играл

огромной медной чернильницей, подвешенной к поясу. Говорили они строго

по очереди и, как мне сначала показалось, друг с другом. Но очень скоро

я понял, что обращаются они ко мне, хотя ни один из них даже не взглянул

в мою сторону. Я прислушался. Тот, что был с лопатой, длинно и монотонно

излагал основы политического устройства прекрасной страны, гражданином

коей он являлся. Устройство было необычайно демократичным, ни о каком

принуждении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым

ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и даже

самый последний землепашец имел не менее трех рабов. Когда он

останавливался, чтобы передохнуть и облизать губы, вступал тот, что с

чернильницей. Он хвастался, будто только что отработал свои три часа

перевозчиком на реке, не взял ни с кого ни копейки, потому что не знает,

что такое деньги, а сейчас отправляется под сень струй предаться

стихосложению.

Говорили они долго -- судя по спидометру, в течение нескольких лет,

-- а потом вдруг сразу исчезли, и стало пусто. Сквозь призрачные здания

просвечивало неподвижное солнце. Неожиданно невысоко над землей медленно

проплыли тяжелые летательные аппараты с перепончатыми, как у

птеродактилей, крыльями. В первый момент мне показалось, что все они

горят, но затем я заметил, что дым у них идет из больших конических

труб. Грузно размахивая крыльями, они летели надо мной, посыпалась зола,

и кто-то уронил на меня сверху суковатое полено.

В роскошных зданиях вокруг меня начали происходить какие-то

изменения. Колонн у них не убавилось, и архитектура осталась по-прежнему

роскошной и нелепой, но появились новые расцветки, и мрамор, по-моему,

сменился каким-то более современным материалом, а вместо слепых статуй и

бюстов на крышах возникли поблескивающие устройства, похожие на антенны

радиотелескопов. Людей на улицах стало больше, появилось огромное

количество машин. Исчезли стада с читающими пастухами, однако хлеба все

колыхались. Я нажал на тормоз и остановился.

Оглядевшись, я понял, что стою с машиной на ленте движущегося

тротуара. Народ вокруг так и кишел -- самый разнообразный народ. В

большинстве своем, правда, эти люди были какие-то нереальные; гораздо

менее реальные, чем могучие, сложные, почти бесшумные механизмы. Так

что, когда такой механизм случайно наезжал на человека, столкновения не

происходило. Машины меня мало заинтересовали, наверное, потому, что на

лобовой броне каждой сидел вдохновенный до полупрозрачности

изобретатель, пространно объяснявший устройство и назначение своего

детища. Изобретателей никто не слушал, да они, кажется, ни к кому в

особенности и не обращались.

На людей смотреть было интереснее. Я увидел здоровенных ребят в

комбинезонах, ходивших в обнимку, чертыхавшихся и оравших немелодичные

песни на плохие стихи. То и дело попадались какие-то люди, одетые только

частично: скажем, в зеленой шляпе и красном пиджаке на голое тело

(больше ничего); или в желтых ботинках и цветастом галстуке (ни штанов,

ни рубашки, ни даже белья); или в изящных туфельках на босу ногу.

Окружающие относились к ним спокойно, а я смущался до тех пор, пока не

вспомнил, что некоторые авторы имеют обыкновение писать что-нибудь

вроде "дверь отворилась, и на пороге появился стройный мускулистый

человек в мохнатой кепке и темных очках". Попадались и люди нормально

одетые, правда, в костюмах странного покроя, и то тут, то там

проталкивался через толпу загорелый бородатый мужчина в

незапятнанно-белой хламиде с кетменем или каким-нибудь хомутом в одной

руке и с мольбертом или пеналом в другой. У носителей хламид вид был

растерянный, они шарахались от многоногих механизмов и затравленно

озирались.

Если не считать бормотания изобретателей, было довольно тихо.

Большинство людей помалкивало. На углу двое юношей возились с каким-то

механическим устройством. Один убежденно говорил: "Конструкторская мысль

не может стоять на месте. Это закон развития общества. Мы изобретем его.

Обязательно изобретем. Вопреки бюрократам вроде Чинушина и консерваторам

вроде Твердолобова". Другой юноша нес свое: "Я нашел, как применить

здесь нестирающиеся шины из полиструктурного волокна с вырожденными

аминными связями и неполными кислородными группами. Но я не знаю пока,

как использовать регенерирующий реактор на субтепловых нейтронах. Миша,

Мишок! Как быть с реактором?" Присмотревшись к устройству, я без труда

узнал велосипед.

Тротуар вынес меня на огромную площадь, забитую людьми и

уставленную космическими кораблями самых разнообразных конструкций. Я

сошел с тротуара и стащил машину. Сначала я не понимал, что происходит.

Играла музыка, произносились речи, тут и там, возвышаясь над толпой,

кудрявые румяные юноши, с трудом управляясь с непокорными прядями волос,

непрерывно падающими на лоб, проникновенно читали стихи. Стихи были либо

знакомые, либо скверные, но из глаз многочисленных слушателей обильно

капали скупые мужские, горькие женские и светлые детские слезы. Суровые

мужчины крепко обнимали друг друга и, шевеля желваками на скулах,

хлопали друг друга по спинам. Поскольку многие были не одеты, хлопание

это напоминало аплодисменты. Два подтянутых лейтенанта с усталыми, но

добрыми глазами протащили мимо меня лощеного мужчину, завернув ему руки

за спину. Мужчина извивался и кричал что-то на ломаном английском.

Кажется, он всех выдавал и рассказывал, как и за чьи деньги подкладывал

мину в двигатель звездолета. Несколько мальчишек с томиками Шекспира,

воровато озираясь, подкрадывались к дюзам ближайшего астроплана. Толпа

их не замечала.

Скоро я понял, что одна половина толпы расставалась с другой

половиной. Это было что-то вроде тотальной мобилизации. Из речей и

разговоров мне стало ясно, что мужчины отправлялись в космос -- кто на

Венеру, кто на Марс, а некоторые, с совсем уже отрешенными лицами,

собирались к другим звездам и даже в центр Галактики. Женщины оставались

их ждать. Многие занимали очередь в огромное уродливое здание, которое

одни называли Пантеоном, а другие Рефрижератором. Я подумал, что поспел

вовремя. Опоздай я на час, и в городе остались бы только замороженные на

тысячи лет женщины. Потом мое внимание привлекла высокая серая стена,

отгораживающая площадь с запада. Из-за стены поднимались клубы черного

дыма.

-- Что это там? -- спросил я красивую женщину в косынке, понуро

бредущую к пантеону-рефрижератору.

-- Железная Стена, -- ответила она, не останавливаясь.

С каждой минутой мне становилось все скучнее и скучнее. Все вокруг

плакали, ораторы уже охрипли. Рядом со мной юноша в голубом комбинезоне

прощался с девушкой в розовом платье. Девушка монотонно говорила: "Я

хотела бы стать астральной пылью, я бы космическим облаком обняла твой

корабль..." Юноша внимал. Потом над толпой грянули сводные оркестры,

нервы мои не выдержали, я прыгнул в седло и дал газ. Я еще успел

заметить, как над городом с ревом взлетели звездолеты, планетолеты,

астропланы, ионолеты, фотонолеты и астроматы, а затем все, кроме серой

стены, заволоклось фосфоресцирующим туманом.

После двухтысячного года начались провалы во времени. Я летел через

время, лишенное материи. В таких местах было темно, и только изредка за

серой стеной вспыхивали взрывы и разгорались зарева. Время от времени

город вновь обступал меня, и с каждым разом здания его становились выше,

сферические купола становились все прозрачнее, а звездолетов на площади

становилось все меньше. Из-за стены непрерывно поднимался дым.

Я остановился вторично, когда с площади исчез последний астромат.

Тротуары двигались. Шумных парней в комбинезонах не было. Никто не

чертыхался. По улицам по двое и по трое скромно прогуливались какие-то

бесцветные личности, одетые либо странно, либо скудно. Насколько я

понял, все говорили о науке. Кого-то собирались оживлять, и профессор

медицины, атлетически сложенный интеллигент, очень непривычно

выглядевший в своей одинокой жилетке, растолковывал процедуру оживления

верзиле биофизику, которого представлял всем встречным как автора,

инициатора и главного исполнителя этой затеи. Где-то собирались

провертеть дыру сквозь землю. Проект обсуждался прямо на улице при

большом скоплении народа, чертежи рисовали мелком на стенах и на

тротуаре. Я стал было слушать, но это оказалась такая скучища, да еще

пересыпанная выпадами в адрес незнакомого мне консерватора, что я

взвалил машину на плечи и пошел прочь. Меня не удивило, что обсуждение

проекта сейчас же прекратилось и все занялись делом. Но зато, едва я

остановился, начал разглагольствовать какой-то гражданин неопределенной

профессии. Ни к селу ни к городу он повел речь о музыке. Сразу

понабежали слушатели. Они смотрели ему в рот и задавали вопросы,

свидетельствующие о дремучем невежестве. Вдруг по улице с криком побежал

человек. За ним гнался паукообразный механизм. Судя по крикам

преследуемого, это был самопрограммирующийся кибернетический робот на

тригенных куаторах с обратной связью, которые разладились и... "Ой-ой,

он меня сейчас расчленит!.." Странно, никто даже бровью не повел.

Видимо, никто не верил в бунт машин.

Из переулка выскочили еще две паукообразные металлические машины,

ростом поменьше и не такие свирепые на вид. Не успел я ахнуть, как одна

из них быстро почистила мне ботинки, а другая выстирала и выгладила

носовой платок. Подъехала большая белая цистерна на гусеницах и, мигая

многочисленными лампочками, опрыскала меня духами. Я совсем было

собрался уезжать, но тут раздался громовой треск и с неба на площадь

свалилась громадная ржавая ракета. В толпе сразу заговорили:

-- Это "Звезда Мечты"!

-- Да, это она!

-- Ну конечно, это она! Это она стартовала двести восемнадцать лет

тому назад, о ней уже все забыли, но благодаря эйнштейновскому

сокращению времени, происходящему от движения на субсветовых скоростях,

экипаж постарел всего на два года!

-- Благодаря чему? Ах, Эйнштейн... Да-да, помню.

Из ржавой ракеты с трудом выбрался одноглазый человек без левой

руки и правой ноги.

-- Это Земля? -- раздраженно спросил он.

-- Земля! Земля! -- откликнулись в толпе. На лицах начали

расцветать улыбки.

-- Слава богу, -- сказал человек, и все переглянулись. То ли не

поняли его, то ли сделали вид, что не понимают.

Увечный астролетчик стал в позу и разразился речью, в которой

призывал все человечество поголовно лететь на планету Хош-ни-хош системы

звезды Эоэллы в Малом Магеллановом Облаке освобождать братьев по разуму,

стенающих (он так и сказал: стенающих) под властью свирепого

кибернетического диктатора. Рев дюз заглушил его слова. На площадь

спускались еще две ракеты, тоже ржавые. Из Пантеона-Рефрижератора

побежали заиндевевшие женщины. Началась давка. Я понял, что попал в

эпоху возвращений, и торопливо нажал на педаль.

Город исчез и долго не появлялся. Осталась стена, за которой с

удручающим однообразием полыхали пожары и вспыхивали зарницы. Странное

это было зрелище: совершенная пустота и только стена на западе. Но вот

наконец загорелся яркий свет, и я сейчас же остановился.

Вокруг расстилалась безлюдная цветущая страна. Колыхались хлеба.

Бродили тучные стада, но культурных пастухов видно не было. На горизонте

серебрились знакомые прозрачные купола, виадуки и спиральные спуски.

Совсем рядом с запада по-прежнему возвышалась стена.

Кто-то тронул меня за колено, и я вздрогнул. Возле меня стоял

маленький мальчик с глубоко посаженными горящими глазами.

-- Тебе что, малыш? -- спросил я.

-- Твой аппарат поврежден? -- осведомился он мелодичным голосом.

-- Взрослым надо говорить "вы", -- сказал я наставительно. Он очень

удивился, потом лицо его просветлело.

-- Ах да, припоминаю. Если мне не изменяет память, так было принято

в Эпоху Принудительной Вежливости. Коль скоро обращение на "ты"

дисгармонирует с твоим эмоциональным ритмом, я готов удовольствоваться

любым ритмичным тебе обращением.

Я не нашелся, что ответить, и тогда он присел на корточки перед

машиной, потрогал ее в разных местах и произнес несколько слов, которых

я совершенно не понял. Славный это был мальчуган, очень чистенький,

очень здоровый и ухоженный, но он показался мне слишком уж серьезным для

своих лет.

За стеной оглушительно затрещало, и мы оба обернулись. Я увидел,

как жуткая чешуйчатая лапа о восьми пальцах ухватилась за гребень стены,

напряглась, разжалась и исчезла.

-- Слушай, малыш, -- сказал я, -- что это за стена?

Он обратил на меня серьезный застенчивый взгляд.

-- Это так называемая Железная Стена, -- ответил он. -- К

сожалению, мне неизвестна этимология обоих этих слов, но я знаю, что она

разделяет два мира -- Мир Гуманного Воображения и Мир Страха перед

Будущим. -- Он помолчал и добавил: -- Этимология слова "страх" мне тоже

неизвестна.

-- Любопытно, -- сказал я. -- А нельзя ли посмотреть? Что это за

Мир Страха?

-- Конечно, можно. Вот коммуникационная амбразура. Удовлетвори свое

любопытство.

Коммуникационная амбразура имела вид низенькой арки, закрытой

броневой дверцей. Я подошел и нерешительно взялся за щеколду. Мальчик

сказал мне вслед:

-- Не могу не предупредить. Если там с тобой что-нибудь случится,

тебе придется предстать перед Объединенным Советом Ста Сорока Миров.

Я приоткрыл дверцу. Тррах! Бах! Уау! Аи-и-и-и! Ду-ду-ду-ду-ду! Все

пять моих чувств были травмированы одновременно. Я увидел красивую

блондинку с неприличной татуировкой меж лопаток, голую и длинноногую,

палившую из двух автоматических пистолетов в некрасивого брюнета, из

которого при каждом попадании летели красные брызги. Я услыхал грохот

разрывов и душераздирающий рев чудовищ. Я обонял неописуемый смрад

гнилого горелого небелкового мяса. Раскаленный ветер недалекого ядерного

взрыва опалил мое лицо, а на языке я ощутил отвратительный вкус

рассеянной в воздухе протоплазмы. Я шарахнулся и судорожно захлопнул

дверцу, едва не прищемив себе голову. Воздух показался мне сладким, а

мир -- прекрасным. Мальчик исчез. Некоторое время я приходил в себя, а

потом вдруг испугался, что этот паршивец, чего доброго, побежал

жаловаться в свой Объединенный Совет, и бросился к машине. Снова сумерки

беспространственного времени сомкнулись вокруг меня. Но я не отрывал

глаз от Железной Стены, меня разбирало любопытство. Чтобы не терять

времени даром, я прыгнул вперед сразу на миллион лет. Над стеной

вырастали заросли атомных грибов, и я обрадовался когда по мою сторону

стены снова забрезжил свет. Я затормозил и застонал от разочарования.

Невдалеке высился громадный Пантеон-Рефрижератор. С неба спускался

ржавый звездолет в виде шара. Вокруг было безлюдно, колыхались хлеба.

Шар приземлился, из него вышел давешний пилот в голубом, а на пороге

Пантеона появилась, вся в красных пятнах пролежней, девица в розовом.

Они устремились друг к другу и взялись за руки. Я отвел глаза -- мне

стало неловко. Голубой пилот и розовая девушка затянули речь.

Чтобы размять ноги, я сошел с машины и только тут заметил, что небо

над стеной непривычно чистое. Ни грохота взрывов, ни треска выстрелов

слышно не было. Я осмелел и направился к коммуникационной амбразуре.

По ту сторону стены простиралось совершенно ровное поле,

рассеченное до самого горизонта глубоким рвом. Слева от рва не было

видно ни одной живой души, поле там было покрыто низкими металлическими

куполами, похожими на крышки канализационных люков. Справа от рва у

самого горизонта гарцевали какие-то всадники. Потом я заметил, что на

краю рва сидит, свесив ноги, коренастый темнолицый человек в

металлических доспехах. На груди у него на длинном ремне висело что-то

вроде автомата с очень толстым стволом. Человек медленно жевал,

поминутно сплевывая, и глядел на меня без особого интереса. Я,

придерживая дверцу, тоже смотрел на него, не решаясь заговорить. Слишком

уж у него был странный вид. Непривычный какой-то. Дикий. Кто его знает,

что за человек.

Насмотревшись на меня, он достал из-под доспехов плоскую бутылку,

вытащил зубами пробку, пососал из горлышка, снова сплюнул в ров и сказал

хриплым голосом:

-- Хэлло! Ю фром зэт сайд?*

------------------------------------------------------------------------

* Привет! Вы с той стороны? (англ.)

------------------------------------------------------------------------

-- Да, -- ответил я. -- То есть йес.

-- Энд хау из ит гоуинг он аут зэа?*

------------------------------------------------------------------------

* Ну и как там? (англ.)

------------------------------------------------------------------------

-- Со-со, -- сказал я, прикрывая дверь. -- Энд хау из ит гоуинг он

хиа?*

------------------------------------------------------------------------

* Ничего. А здесь? (англ.)

------------------------------------------------------------------------

-- Итс о'кей,* -- сказал он флегматично и замолчал.

------------------------------------------------------------------------

* Порядок... (англ.)

------------------------------------------------------------------------

Подождав некоторое время, я спросил, что он здесь делает. Сначала

он отвечал неохотно, но потом разговорился. Оказалось, что слева от рва

человечество доживает последние дни под пятой свирепых роботов. Роботы

там сделались умнее людей, захватили власть, пользуются всеми благами

жизни, а людей загнали под землю и поставили к конвейерам. Справа от

рва, на территории, которую он охраняет, людей поработили пришельцы из

соседствующей вселенной. Они тоже захватили власть, установили

феодальные порядки и вовсю пользуются правом первой ночи. Живут эти

пришельцы -- дай бог всякому, но тем, кто у них в милости, тоже кое-что

перепадает. А милях в двадцати отсюда, если идти вдоль рва, находится

область, где людей поработили пришельцы с Альтаира, разумные вирусы,

которые поселяются в теле человека и заставляют его делать, что им

угодно. Еще дальше к западу находится большая колония Галактической

Федерации. Люди там тоже порабощены, но живут не так уж плохо, потому

что его превосходительство наместник кормит их на убой и вербует из них

личную гвардию Его Величества Галактического Императора А-у 3562-го.

Есть еще области, порабощенные разумными паразитами, разумными

растениями и разумными минералами. И наконец, за горами есть области,

порабощенные еще кем-то, но о них рассказывают разные сказки, которым

серьезный человек верить не станет... Тут наша беседа была прервана. Над

равниной низко прошло несколько тарелкообразных летательных аппаратов.

Из них, крутясь и кувыркаясь, посыпались бомбы. "Опять началось", --

проворчал человек, лег ногами к взрывам, поднял автомат и открыл огонь

по всадникам, гарцующим на горизонте. Я выскочил вон, захлопнул дверцу

и, прислонившись к ней спиной, некоторое время слушал, как визжат, ревут

и грохочут бомбы. Пилот в голубом и девица в розовом на ступеньках

Пантеона все никак не могли покончить со своим диалогом. Я еще раз

осторожно заглянул в дверцу: над равниной медленно вспухали огненные

шары разрывов. Металлические колпаки откидывались один за другим, из-под

них лезли бледные, оборванные люди с бородатыми свирепыми лицами и с

железными ломами наперевес. Моего недавнего собеседника наскакавшие

всадники в латах рубили в капусту длинными мечами, он орал и отмахивался

автоматом...

Я закрыл дверцу и тщательно задвинул засов.

Я вернулся к машине и сел в седло. Мне хотелось слетать еще на

миллионы лет вперед и посмотреть умирающую Землю, описанную Уэллсом. Но

тут в машине впервые что-то застопорило: не выжималось сцепление. Я

нажал раз, нажал другой, потом пнул педаль изо всех сил, что-то

треснуло, зазвенело, колыхающиеся хлеба встали дыбом, и я словно

проснулся. Я сидел на демонстрационном стенде в малом конференц-зале

нашего института, и все с благоговением смотрели на меня.

-- Что со сцеплением? -- спросил я, озираясь в поисках машины.

Машины не было. Я вернулся один.

-- Это неважно! -- закричал Луи Седловой. -- Огромное вам спасибо!

Вы меня просто выручили... А как было интересно, верно, товарищи?

Аудитория загудела в том смысле, что да, интересно.

-- Но я все это где-то читал, -- сказал с сомнением один из

магистров в первом ряду.

-- Ну, а как же! А как же! -- вскричал Л. Седловой. -- Ведь он же

был в описываемом будущем!

-- Приключений маловато, -- сказали в задних рядах игроки в

функциональный морской бой. -- Все разговоры, разговоры...

-- Ну, уж тут я ни при чем, -- сказал Седловой решительно.

-- Ничего себе -- разговоры, -- сказал я, слезая со стенда. Я

вспомнил, как рубили моего темнолицего собеседника, и мне стало

нехорошо.

-- Нет, отчего же, -- сказал какой-то бакалавр. -- Попадаются

любопытные места. Вот эта вот машина... Помните? На тригенных

куаторах... Это, знаете ли, да...

-- Нуте-с? -- сказал Пупков-Задний. -- У нас уже, кажется, началось

обсуждение. А может быть, у кого-нибудь есть вопросы к докладчику?

Дотошный бакалавр немедленно задал вопрос о полиходовой

темпоральной передаче (его, видите ли, заинтересовал коэффициент

объемного расширения), и я потихонечку удалился.

У меня было странное ощущение. Все вокруг казалось таким

материальным, прочным, вещественным. Проходили люди, и я слышал, как

скрипят у них башмаки, и чувствовал ветерок от их движений. Все были

очень немногословны, все работали, все думали, никто не болтал, не читал

стихов, не произносил пафосных речей. Все знали, что лаборатория -- это

одно, а трибуна профсоюзного собрания -- это совсем другое, а

праздничный митинг -- это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая

подбитыми кожей валенками, прошел Выбегалло, я испытал к нему даже нечто

вроде симпатии, потому что у него была своеобычная пшенная каша в

бороде, потому что он ковырял в зубах длинным тонким гвоздем и, проходя

мимо, не поздоровался. Он был живой, весомый и зримый хам, он не помахал

руками и не принимал академических поз.

Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать

кому-нибудь о своем приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял

над лабораторным столом и смотрел на маленького зеленого попугая,

лежащего в чашке Петри. Маленький зеленый попугай был дохлый, с глазами,

затянутыми мертвой белесой пленкой.

-- Что это с ним? -- спросил я.

-- Не знаю, -- сказал Роман. -- Издох, как видишь.

-- Откуда у тебя попугай?

-- Сам поражаюсь, -- сказал Роман.

-- Может быть, он искусственный? -- предположил я.

-- Да нет, попугай как попугай.

-- Опять, наверное, Витька на умклайдет сел.

Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать.

На черной поджатой лапке у него было колечко.

-- "Фотон", -- прочитал Роман. -- И еще какие-то цифры...

Девятнадцать ноль пять семьдесят три.

-- Так, -- сказал сзади знакомый голос.

Мы обернулись и подтянулись.

-- Здравствуйте, -- сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из

дверей своей лаборатории в глубине комнаты и вид у него был какой-то

усталый и очень печальный.

-- Здравствуйте, Янус Полуэктович, -- сказали мы хором со всей

возможной почтительностью.

Янус увидел попугая и еще раз сказал: "Так". Он взял птичку в руки,

очень бережно и нежно, погладил ее ярко-красный хохолок и тихо

проговорил:

-- Что же это ты, Фотончик?..

Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы

стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошел в дальний

угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда

зеленый трупик.

-- Роман Петрович, -- сказал он. -- Будьте любезны, включите,

пожалуйста, рубильник.

Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила

необычная идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью,

старательно выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на

ветер.

-- Странно, -- сказал Роман, глядя ему вслед.

-- Что -- странно? -- спросил я.

-- Все странно, -- сказал Роман.

Мне тоже казалось странным и появление этого мертвого зеленого

попугая, по-видимому так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и

какая-то слишком уж необычная церемония огненного погребения с

развеиванием пепла по ветру, но мне не терпелось рассказать про

путешествие в описываемое будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал

крайне рассеянно, смотрел на меня отрешенным взглядом, невпопад кивал, а

потом вдруг, сказавши: "Продолжай, продолжай, я слушаю", полез под стол,

вытащил оттуда корзинку для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и

обрывках магнитофонной ленты. Когда я кончил рассказывать, он спросил:

-- А этот Седловой не пытался путешествовать в описываемое

настоящее? По-моему, это было бы гораздо забавнее...

Пока я обдумывал это предложение и радовался Романову остроумию, он

перевернул корзину и высыпал содержимое на пол.

-- В чем дело? -- спросил я. -- Диссертацию потерял?

-- Ты понимаешь, Сашка, -- сказал он, глядя на меня невидящими

глазами, -- удивительная история. Вчера я чистил печку и нашел в ней

обгорелое зеленое перо. Я выбросил его в корзинку, а сегодня его здесь

нет.

-- Чье перо? -- спросил я.

-- Ты понимаешь, зеленые птичьи перья в наших широтах попадаются

крайне редко. А попугай, которого только что сожгли, был зеленым.

-- Что за ерунда, -- сказал я. -- Ты же нашел перо вчера.

-- В том-то и дело, -- сказал Роман, собирая мусор обратно в

корзинку.

<UL><A name=17></A><H2>Глава третья</H2></UL>

Стихи ненатуральны, никто не говорит

стихами, кроме бидля, когда он приходит

со святочным подарком, или объявления

о ваксе, или какого-нибудь там простачка.

Никогда не опускайтесь до поэзии, мой

мальчик.

Ч. Диккенс

"Алдан" чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный

зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили

Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся

до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже

прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но потом пришел их

главный -- Саваоф Баалович Один, -- и меня сразу отодвинули от машины. Я

отошел в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как Саваоф Баалович

вникает в суть разрушений.

Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей

лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно белом чесучовом

костюме. К этому человеку все относились с большим пиететом. Я сам

однажды видел, как он выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а

грозный Модест стоял, льстиво склонясь перед ним, и приговаривал:

"Слушаюсь... Виноват. Больше не повторится..." От Саваофа Бааловича

исходила чудовищная энергия. Было замечено, что в его присутствии часы

начинают спешить и распрямляются треки элементарных частиц, искривленные

магнитным полем. И в то же время он не был магом. Во всяком случае,

практикующим магом. Он не ходил сквозь стены, никогда никого не

трансгрессировал и никогда не создавал своих дублей, хотя работал

необычайно много. Он был главой отдела Технического Обслуживания, знал

до тонкостей всю технику института и числился консультантом

Китежградского завода маготехники. Кроме того, он занимался самыми

неожиданными и далекими от его профессии делами.

Историю Саваофа Бааловича я узнал сравнительно недавно. В

незапамятные времена С. Б. Один был ведущим магом земного шара.

Кристобаль Хунта и Жиан Жиакомо были учениками его учеников. Его именем

заклинали нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь

Соломон писал ему восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он

казался всемогущим. И вот где-то в середине шестнадцатого века он

воистину стал всемогущим. Проведя численное решение

интегро-дифференциального уравнения Высшего Совершенства, выведенного

каким-то титаном еще до ледникового периода, он обрел возможность

творить любое чудо. Каждый из магов имеет свой предел. Некоторые не

способны вывести растительность на ушах. Другие владеют обобщенным

законом Ломоносова-Лавуазье, но бессильны перед вторым принципом

термодинамики. Третьи -- их совсем немного -- могут, скажем,

останавливать время, но только в римановом пространстве и ненадолго.

Саваоф Баалович был всемогущ. Он мог все. И он ничего не мог. Потому что

граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы

чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на

Земле, ни в иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф

Баалович, представить себе не мог. И С. Б. Один навсегда оставил магию и

стал заведующим отделом Технического Обслуживания НИИЧАВО...

С его приходом дела инженеров живо пошли на лад. Движения их стали

осмысленны, злобные остроты прекратились. Я достал папку с очередными

делами и принялся было за работу, но тут пришла Стеллочка, очень милая

курносая и сероглазая ведьмочка, практикантка Выбегаллы, и позвала меня

делать очередную стенгазету.

Мы со Стеллой состояли в редколлегии, где писали сатирические

стихи, басни и подписи под рисунками. Кроме того, я искусно рисовал

почтовый ящик для заметок, к которому со всех сторон слетаются письма с

крылышками. Вообще-то художником газеты был мой тезка Александр Иванович

Дрозд, киномеханик, каким-то образом пробравшийся в институт. Но он был

специалистом по заголовкам. Главным редактором газеты был Роман

Ойра-Ойра, а его помощником -- Володя Почкин.

-- Саша, -- сказала Стеллочка, глядя на меня честными серыми

глазами. -- Пойдем.

-- Куда? -- сказал я. Я знал куда.

-- Газету делать.

-- Зачем?

-- Роман очень просит, потому что Кербер лается. Говорит, осталось

два дня, а ничего не готово.

Кербер Псоевич Демин, товарищ завкадрами, был куратором нашей

газеты, главным подгонялой и цензором.

-- Слушай, -- сказал я, -- давай завтра, а?

-- Завтра я не смогу, -- сказала Стеллочка. -- Завтра я улетаю в

Сухуми. Павианов записывать. Выбегалло говорит, что надо вожака

записать, как самого ответственного... Сам он к вожаку подходить боится,

потому что вожак ревнует. Пойдем, Саша, а?

Я вздохнул, сложил дела и пошел за Стеллочкой, потому что один я

стихи сочинять не могу. Мне нужна Стеллочка. Она всегда дает первую

строку и основную идею, а в поэзии это, по-моему, самое главное.

-- Где будем делать? -- спросил я по дороге. -- В месткоме?

-- В месткоме занято, там прорабатывают Альфреда. За чай. А нас

пустил к себе Роман.

-- А о чем писать надо? Опять про баню?

-- Про баню тоже есть. Про баню, про Лысую гору. Хому Брута надо

заклеймить.

-- Хома наш Брут -- ужасный плут, -- сказал я.

-- И ты, Брут, -- сказала Стелла.

-- Это идея, -- сказал я. -- Это надо развить.

В лаборатории Романа на столе была разложена газета -- огромный

девственно чистый лист ватмана. Рядом с нею среди баночек с гуашью,

пульверизаторов и заметок лежал живописец и киномеханик Александр Дрозд

с сигаретой на губе. Рубашечка у него, как всегда, была расстегнута, и

виднелся выпуклый волосатый животик.

-- Здорово, -- сказал я.

-- Привет, -- сказал Саня.

Гремела музыка -- Саня крутил портативный приемник.

-- Ну что тут у вас? -- сказал я, сгребая заметки.

Заметок было немного. Была передовая "Навстречу празднику". Была

заметка Кербера Псоевича "Результаты обследования состояния выполнения

распоряжения дирекции о трудовой дисциплине за период конец первого --

начало второго квартала". Была статья профессора Выбегаллы "Наш долг --

это долг перед подшефными городскими и районными хозяйствами". Была

статья Володи Почкина "О всесоюзном совещании по электронной магии".

Была заметка какого-то домового "Когда же продуют паровое отопление на

четвертом этаже". Была статья председателя столового комитета "Ни рыбы,

ни мяса" -- шесть машинописных страниц через один интервал. Начиналась

она словами: "Фосфор нужен человеку как воздух". Была заметка Романа о

работах отдела Недоступных Проблем. Для рубрики "Наши ветераны" была

статья Кристобаля Хунты "От Севильи до Гренады. 1547 г.". Было еще

несколько маленьких заметок, в которых критиковалось: отсутствие

надлежащего порядка в кассе взаимопомощи; наличие безалаберности в

организации работы добровольной пожарной дружины; допущение азартных игр

в виварии. Было несколько карикатур. На одной изображался Хома Брут,

расхлюстанный и с лиловым носом. На другой высмеивалась баня -- был

нарисован голый синий человек, застывающий под ледяным душем.

-- Ну и скучища! -- сказал я. -- А может, не надо стихов?

-- Надо, -- сказала Стеллочка со вздохом.

-- Я уже заметки и так и сяк раскладывала, все равно остается

свободное место.

-- А пусть Саня там чего-нибудь нарисует. Колосья какие-нибудь,

расцветающие анютины глазки... А, Санька?

-- Работайте, работайте, -- сказал Дрозд. -- Мне заголовок писать.

-- Подумаешь, -- сказал я. -- Три слова написать.

-- На фоне звездной ночи, -- сказал Дрозд внушительно. -- И ракету.

Еще заголовки к статьям. А я не обедал еще. И не завтракал.

-- Так сходи поешь, -- сказал я.

-- А мне не на что, -- сказал он раздраженно. -- Я магнитофон

купил. В комиссионном. Вот вы тут ерундой занимаетесь, а лучше бы

сделали мне пару бутербродов. С маслом и вареньем. Или лучше десятку

сотворите.

Я вынул рубль и показал ему издали.

-- Вот заголовок напишешь -- получишь.

-- Насовсем? -- живо сказал Саня.

-- Нет. В долг.

-- Ну, это все равно, -- сказал он. -- Только учти, что я сейчас

умру. У меня уже начались спазмы. И холодеют конечности.

-- Врет он все, -- сказала Стелла. -- Саша, давай вон за тот столик

сядем и все стихи сейчас напишем.

Мы сели за отдельный столик и разложили перед собой карикатуры.

Некоторое время мы смотрели на них в надежде, что нас осенит. Потом

Стелла произнесла:

-- Таких людей, как этот Брут, поберегись -- они сопрут!

-- Что сопрут? -- спросил я. -- Он разве что-нибудь спер?

-- Нет, -- сказала Стелла. -- Он хулиганил и дрался. Это я для

рифмы.

Мы снова подождали. Ничего, кроме "поберегись -- они сопрут", в

голову мне не лезло.

-- Давай рассуждать логически, -- сказал я. -- Имеется Хома Брут.

Он напился пьяный. Дрался. Что он еще делал?

-- К девушкам приставал, -- сказала Стелла. -- Стекло разбил.

-- Хорошо, -- сказал я. -- Еще?

-- Выражался...

-- Вот странно, -- подал голос Саня Дрозд. -- Я с этим Брутом

работал в кинобудке. Парень как парень. Нормальный...

-- Ну? -- сказал я.

-- Ну и все.

-- Ты рифму можешь дать на "Брут"? -- спросил я.

-- Прут.

-- Уже было, -- сказал я. -- Спрут.

-- Да нет. Прут. Палка такая, которой секут.

Стелла сказала с выражением:

-- Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите

Брута там и тут.

-- Не годится, -- сказал Дрозд. -- Пропаганда телесных наказаний.

-- Помрут, -- сказал я. -- Или просто -- мрут.

-- Товарищ, пред тобою Брут, -- сказала Стелла. -- От слов его все

мухи мрут.

-- Это от ваших стихов все мухи мрут, -- сказал Дрозд.

-- Ты заголовок написал? -- спросил я.

-- Нет, -- сказал Дрозд кокетливо.

-- Вот и займись.

-- Позорят славный институт, -- сказала Стелла, -- такие пьяницы,

как Брут.

-- Это хорошо, -- сказал я. -- Это мы дадим в конец. Запиши. Это

будет мораль, свежая и оригинальная.

-- Чего же в ней оригинального? -- спросил простодушный Дрозд.

Я не стал с ним разговаривать.

-- Теперь надо описать, -- сказал я, -- как он хулиганил. Скажем,

так. Напился пьян, как павиан, за словом не полез в карман, был человек,

стал хулиган.

-- Ужасно, -- сказала Стелла с отвращением.

Я подпер голову руками и стал смотреть на карикатуру. Дрозд,

оттопырив зад, водил кисточкой по ватману. Ноги его в предельно узких

джинсах были выгнуты дугой. Меня осенило.

-- Коленками назад! -- сказал я. -- Песенка!

-- "Сидел кузнечик маленький коленками назад", -- сказала Стелла.

-- Точно, -- сказал Дрозд, не оборачиваясь. -- И я ее знаю. "Все

гости расползалися коленками назад", -- пропел он.

-- Подожди, подожди, -- сказал я. Я чувствовал вдохновение. --

Дерется и бранится он, и вот вам результат: влекут его в милицию

коленками назад.

-- Это ничего, -- сказала Стелла.

-- Понимаешь? -- сказал я. -- Еще пару строф, и чтобы везде был

рефрен "коленками назад". Упился сверх кондиции... Погнался за

девицею... Что-нибудь вроде этого.

-- Отчаянно напился он, -- сказала Стелла. -- Сам черт ему не брат.

В чужую дверь вломился он коленками назад.

-- Блеск! -- сказал я. -- Записывай. А он вламывался?

-- Вламывался, вламывался.

-- Отлично! -- сказал я. -- Ну, еще одну строфу.

-- Погнался за девицею коленками назад, -- сказала Стелла

задумчиво. -- Первую строчку нужно...

-- Амуниция, -- сказал я. -- Полиция. Амбиция. Юстиция.

-- Ютится он, -- сказала Стелла. -- Стремится он. Не бриться и не

мыться...

-- Он, -- добавил Дрозд. -- Это верно. Это у вас получилась

художественная правда. Сроду он не брился и не мылся.

-- Может, вторую строчку придумаем? -- предложила Стелла. --

Назад-аппарат-автомат...

-- Гад, -- сказал я. -- Рад.

-- Мат, -- сказал Дрозд. -- Шах, мол, и мат.

Мы опять долго молчали, бессмысленно глядя друг на друга и шевеля

губами. Дрозд постукивал кисточкой о края чашки с водой.

-- Играет и резвится он, -- сказал я наконец, -- ругаясь как пират.

Погнался за девицею коленками назад.

-- Пират -- как-то... -- сказала Стелла.

-- Тогда: сам черт ему не брат.

-- Это уже было.

-- Где?.. Ах да, действительно было.

-- Как тигра полосат, -- предложил Дрозд.

Тут послышалось легкое царапанье, и мы обернулись. Дверь в

лабораторию Януса Полуэктовича медленно отворялась.

-- Смотри-ка! -- изумленно воскликнул Дрозд, застывая с кисточкой в

руке.

В щель вполз маленький зеленый попугай с ярким красным хохолком на

макушке.

-- Попугайчик! -- воскликнул Дрозд. -- Попугай! Цып-цып-цып-цып...

Он стал делать пальцами движения, как будто крошил хлеб на пол.

Попугай глядел на нас одним глазом. Затем он разинул горбатый, как нос у

Романа, черный клюв и хрипло выкрикнул:

-- Р-реактор! Р-реактор! Надо выдер-ржать!

-- Какой сла-авный! -- воскликнула Стелла. -- Саня, поймай его...

Дрозд двинулся было к попугаю, но остановился.

-- Он же, наверное, кусается, -- опасливо произнес он. -- Вон клюв

какой.

Попугай оттолкнулся от пола, взмахнул крыльями и как-то неловко

запорхал по комнате. Я следил за ним с удивлением. Он был очень похож на

того, вчерашнего. Родной единокровный брат-близнец. Полным-полно

попугаев, подумал я.

Дрозд отмахнулся кисточкой.

-- Еще долбанет, пожалуй, -- сказал он.

Попугай сел на коромысло лабораторных весов, подергался,

уравновешиваясь, и разборчиво крикнул:

-- Пр-роксима Центавр-р-ра! Р-рубидий! Р-рубидий!

Потом он нахохлился, втянул голову и закрыл глаза пленкой.

По-моему, он дрожал. Стелла быстро сотворила кусок хлеба с повидлом,

отщипнула корочку и поднесла ему под клюв. Попугай не реагировал. Его

явно лихорадило, и чашки весов, мелко трясясь, позвякивали о подставку.

-- По-моему, он больной, -- сказал Дрозд. Он рассеянно взял из рук

Стеллы бутерброд и стал есть.

-- Ребята, -- сказал я, -- кто-нибудь раньше видел в институте

попугаев?

Стелла помотала головой. Дрозд пожал плечами.

-- Что-то слишком много попугаев за последнее время, -- сказал я.

-- И вчера вот тоже...

-- Наверное, Янус экспериментирует с попугаями, -- сказала Стелла.

-- Антигравитация или еще что-нибудь в этом роде...

Дверь в коридор отворилась, и толпой вошли Роман Ойра-Ойра, Витька

Корнеев, Эдик Амперян и Володя Почкин. В комнате стало шумно. Корнеев,

хорошо выспавшийся и очень бодрый, принялся листать заметки и громко

издеваться над стилем. Могучий Володя Почкин, как замредактора,

исполняющий в основном полицейские обязанности, схватил Дрозда за

толстый загривок, согнул его пополам и принялся тыкать носом в газету,

приговаривая: "Заголовок где? Где заголовок, Дроздилло?" Роман

потребовал от нас готовых стихов. А Эдик, не имевший к газете никакого

отношения, прошел к шкафу и принялся с грохотом передвигать в нем разные

приборы. Вдруг попугай заорал: "Овер-рсан! Овер-рсан!" -- и все замерли.

Роман уставился на попугая. На лице его появилось давешнее

выражение, словно его только что осенила необычайная идея. Володя Почкин

отпустил Дрозда и сказал: "Вот так штука, попугай!" Грубый Корнеев

немедленно протянул руку, чтобы схватить попугая поперек туловища, но

попугай вырвался, и Корнеев схватил его за хвост.

-- Оставь, Витька! -- закричала Стелла сердито. -- Что за манера --

мучить животных?

Попугай заорал. Все столпились вокруг него. Корнеев держал его, как

голубя, Стелла гладила по хохолку, а Дрозд нежно перебирал перья в

хвосте. Роман посмотрел на меня.

-- Любопытно, -- сказал он. -- Правда?

-- Откуда он здесь взялся, Саша? -- вежливо спросил Эдик.

Я мотнул головой в сторону лаборатории Януса.

-- Зачем Янусу попугай? -- осведомился Эдик.

-- Ты это меня спрашиваешь? -- сказал я.

-- Нет, это вопрос риторический, -- серьезно сказал Эдик.

-- Зачем Янусу два попугая? -- сказал я.

-- Или три, -- тихонько добавил Роман.

Корнеев обернулся к нам.

-- А где еще? -- спросил он, с интересом озираясь. Попугай в его

руке слабо трепыхался, пытаясь ущипнуть его за палец.

-- Отпусти ты его, -- сказал я. -- Видишь, ему нездоровится.

Корнеев отпихнул Дрозда и снова посадил попугая на весы. Попугай

взъерошился и растопырил крылья.

-- Бог с ним, -- сказал Роман. -- Потом разберемся. Где стихи?

Стелла быстро протараторила все, что мы успели сочинить. Роман

почесал подбородок, Володя Почкин неестественно заржал, а Корнеев

скомандовал:

-- Расстрелять. Из крупнокалиберного пулемета. Вы когда-нибудь

научитесь писать стихи?

-- Пиши сам, -- сказал я сердито.

-- Я писать стихи не могу, -- сказал Корнеев. -- По натуре я не

Пушкин. Я по натуре Белинский.

-- Ты по натуре кадавр, -- сказала Стелла.

-- Пардон! -- потребовал Витька. -- Я желаю, чтобы в газете был

отдел литературной критики. Я хочу писать критические статьи. Я вас всех

раздолбаю! Я вам еще припомню ваше творение про дачи.

-- Какое? -- спросил Эдик.

Корнеев немедленно процитировал:

-- "Я хочу построить дачу. Где? Вот главная задача! Только местный

комитет не дает пока ответ". Было? Признавайтесь!

-- Мало ли что, -- сказал я. -- У Пушкина тоже были неудачные

стихи. Их даже в школьных хрестоматиях не полностью публикуют.

-- А я знаю, -- сказал Дрозд.

Роман повернулся к нему.

-- У нас будет сегодня заголовок или нет?

-- Будет, -- сказал Дрозд. -- Я уже букву "К" нарисовал.

-- Какую "К"? При чем здесь "К"?

-- А что, не надо было?

-- Я сейчас умру, -- сказал Роман. -- Газета называется "За

передовую магию". Покажи мне там хоть одну букву "К"!

Дрозд уставясь в стену, пошевелил губами.

-- Как же так? -- сказал он наконец. -- Откуда же я взял букву "К"?

Была же буква "К"!

Роман рассвирепел и приказал Почкину разогнать всех по местам. Меня

со Стеллой отдали под команду Корнеева. Дрозд лихорадочно принялся

переделывать букву "К" в стилизованную букву "З". Эдик Амперян пытался

улизнуть с психоэлектрометром, но был схвачен, скручен и брошен на

починку пульверизатора, необходимого для создания звездного неба. Потом

пришла очередь самого Почкина. Роман приказал перепечатывать заметки на

машинке с одновременной правкой стиля и орфографии. Сам Роман принялся

расхаживать по лаборатории.

Некоторое время работа кипела. Мы успели сочинить и забраковать ряд

вариантов на банную тему: "В нашей бане завсегда льет холодная вода",

"Кто до чистоты голодный, не удовлетворится водой холодной", "В

институте двести душ, все хотят горячий душ" -- и так далее. Корнеев

безобразно ругался, как настоящий литературный критик. "Учитесь у

Пушкина! -- втолковывал он нам. -- Или хотя бы у Почкина. Рядом с вами

сидит гений, а вы не способны даже подражать ему... "Вот по дороге едет

ЗИЛ, и я им буду задавим..." Какая физическая сила заключена в этих

строках! Какая ясность чувства!" Мы неумело отругивались. Саня Дрозд

дошел до буквы "И" в слове "передовую". Эдик починил пульверизатор и

опробовал его на Романовых конспектах. Володя Почкин, изрыгая проклятья,

искал на машинке букву "Ц". Все шло нормально. Потом Роман вдруг сказал:

-- Сашка, глянь-ка сюда.

Я посмотрел. Попугай с поджатыми лапками лежал под весами, и глаза

его были затянуты белесоватой пленкой, а хохолок обвис.

-- Помер, -- сказал Дрозд жалостливо.

Мы снова столпились около попугая. У меня не было никаких особенных

мыслей в голове, а если и были, то где-то в подсознании, но я протянул

руку, взял попугая и осмотрел его лапы. И сейчас же Роман спросил меня:

-- Есть?

-- Есть, -- сказал я.

На черной поджатой лапке было колечко из белого металла, и на

колечке было выгравировано: "Фотон" -- и стояли цифры: "190573". Я

растерянно поглядел на Романа. Наверное, у нас с ним был необычный вид,

потому что Витька Корнеев сказал:

-- А ну, рассказывайте, что вам известно.

-- Расскажем? -- спросил Роман.

-- Бред какой-то, -- сказал я. -- Фокусы, наверное. Это

какие-нибудь дубли.

Роман снова внимательно осмотрел трупик.

-- Да нет, -- сказал он. -- В том-то все и дело. Это не дубль. Это

самый что ни на есть оригинальный оригинал.

-- Дай посмотреть, -- сказал Корнеев.

Втроем с Володей Почкиным и Эдиком они тщательнейшим образом

исследовали попугая и единогласно объявили, что это не дубль и что они

не понимают, почему это нас так трогает. "Возьмем, скажем, меня, --

предложил Корнеев. -- Я вот тоже не дубль. Почему это вас не поражает?"

Тогда Роман оглядел сгорающую от любопытства Стеллу, открывшего рот

Володю Почкина, издевательски улыбающегося Витьку и рассказал им про все

-- про то, как позавчера он нашел в электрической печи зеленое перо и

бросил его в корзину для мусора; и про то, как этого пера в корзине не

оказалось, но зато на столе (на этом самом столе) объявился мертвый

попугай, точная копия вот этого, и тоже не дубль; и про то, что Янус

попугая узнал, пожалел и сжег в упомянутой выше электрической печи, а

пепел зачем-то выбросил в форточку.

Некоторое время никто ничего не говорил. Дрозд, рассказом Романа

заинтересовавшийся слабо, пожимал плечами. На лице его было явственно

видно, что он не понимает, из-за чего горит сыр-бор, и что, по его

мнению, в этом учреждении случаются штучки и похлеще. Стеллочка тоже

казалась разочарованной. Но тройка магистров поняла все очень хорошо, и

на лицах их читался протест. Корнеев решительно сказал:

-- Врете. Причем неумело.

-- Это все-таки не тот попугай, -- сказал вежливый Эдик. -- Вы,

наверное, ошиблись.

-- Да тот, -- сказал я. -- Зеленый, с колечком.

-- Фотон? -- спросил Володя Почкин прокурорским голосом.

-- Фотон. Янус его Фотончиком называл.

-- А цифры? -- спросил Володя.

-- И цифры.

-- Цифры те же? -- спросил Корнеев грозно.

-- По-моему, те же, -- ответил я нерешительно, оглядываясь на

Романа.

-- А точнее? -- потребовал Корнеев. Он прикрыл красной лапой

попугая. -- Повтори, какие тут цифры?

-- Девятнадцать... -- сказал я. -- Э-э...ноль два, что ли?

Шестьдесят три.

Корнеев заглянул под ладонь.

-- Врешь, -- сказал он. -- Ты? -- обратился он к Роману.

-- Не помню, -- сказал Роман спокойно. -- Кажется, не ноль три, а

ноль пять.

-- Нет, -- сказал я. -- Все-таки ноль шесть. Я помню, там такая

закорючка была.

-- Закорючка, -- сказал Почкин презрительно. -- Ше Холмсы! Нэ

Пинкертоны! Закон причинности им надоел...

Корнеев засунул руки в карманы.

-- Это другое дело, -- сказал он. -- Я даже не настаиваю на том,

что вы врете. Просто вы перепутали. Попугаи все зеленые, многие из них

окольцованы, эта пара была из серии "Фотон". А память у вас дырявая. Как

у всех стихоплетов и редакторов плохих стенгазет.

-- Дырявая? -- осведомился Роман.

-- Как терка.

-- Как терка? -- повторил Роман, странно усмехаясь.

-- Как старая терка, -- пояснил Корнеев. -- Ржавая. Как сеть.

Крупноячеистая.

Тогда Роман, продолжая странно улыбаться, вытащил из нагрудного

кармана записную книжку и перелистал страницы.

-- Итак, -- сказал он, -- крупноячеистая и ржавая. Посмотрим...

Девятнадцать ноль пять семьдесят три, -- прочитал он.

Магистры рванулись к попугаю и с сухим треском столкнулись лбами.

-- Девятнадцать ноль пять семьдесят три, -- упавшим голосом

прочитал на кольце Корнеев.

Это было очень эффектно. Стелла немедленно завизжала от

удовольствия.

-- Подумаешь, -- сказал Дрозд, не отрываясь от заголовка. -- У меня

однажды совпал номер на лотерейном билете, и я побежал в сберкассу

получать автомобиль. А потом оказалось...

-- Почему это ты записал номер? -- сказал Корнеев, прищурившись на

Романа. -- Это у тебя привычка? Ты все номера записываешь? Может быть, у

тебя и номер твоих часиков записан?

-- Блестяще! -- сказал Почкин. -- Витька, ты молодец. Ты попал в

самую точку. Роман, какой позор! Зачем ты отравил попугая? Как жестоко!

-- Идиоты! -- сказал Роман. -- Что я вам -- Выбегалло?

Корнеев подскочил к нему и осмотрел его уши.

-- Иди к дьяволу! -- сказал Роман. -- Саша, ты только полюбуйся на

них!

-- Ребята, -- сказал я укоризненно, -- да кто же так шутит? За кого

вы нас принимаете?

-- А что остается делать? -- сказал Корнеев. -- Кто-то врет. Либо

вы, либо законы природы. Я верю в законы природы. Все остальное

меняется.

Впрочем, он быстро скис, сел в сторонке и стал думать. Саня Дрозд

спокойно рисовал заголовок. Стелла глядела на всех по очереди

испуганными глазами. Володя Почкин быстро писал и зачеркивал какие-то

формулы. Первым заговорил Эдик.

-- Если даже никакие законы не нарушаются, -- рассудительно сказал

он, -- все равно остается странным неожиданное появление большого

количества попугаев в одной и той же комнате и подозрительная смертность

среди них. Но я не очень удивлен, потому что не забываю, что имею дело с

Янусом Полуэктовичем. Вам не кажется, что Янус Полуэктович сам по себе

прелюбопытнейшая личность?

-- Кажется, -- сказал я.

-- И мне тоже кажется, -- сказал Эдик. -- Чем он, собственно,

занимается, Роман?

-- Смотря какой Янус. У-Янус занимается связью с параллельными

пространствами.

-- Гм, -- сказал Эдик. -- Это нам вряд ли поможет.

-- К сожалению, -- сказал Роман. -- Я вот тоже все время думаю, как

связать попугаев с Янусом, -- и ничего не могу придумать.

-- Но ведь он странный человек? -- сказал Эдик.

-- Да, несомненно. Начать с того, что их двое и он один. Мы к этому

так привыкли, что не думаем об этом...

-- Вот об этом я и хотел сказать. Мы редко говорим о Янусе, мы

слишком уважаем его. А ведь наверняка каждый из нас замечал за ним хоть

одну какую-нибудь странность.

-- Странность номер один, -- сказал я. -- Любовь к умирающим

попугаям.

-- Пусть так, -- сказал Эдик. -- Еще?

-- Сплетники, -- сказал Дрозд с достоинством. -- Вот я у него

однажды просил в долг.

-- Да? -- сказал Эдик.

-- И он мне дал, -- сказал Дрозд. -- А я забыл, сколько он мне дал.

Теперь не знаю, что делать.

Он замолчал. Эдик некоторое время ждал продолжения, потом сказал:

-- Известно ли вам, например, что каждый раз, когда мне приходилось

работать с ним по ночам, ровно в полночь он куда-то уходил и через пять

минут возвращался, и каждый раз у меня создавалось впечатление, что он

так или иначе старается узнать у меня, чем мы тут с ним занимались до

его ухода?

-- Истинно так, -- сказал Роман. -- Я это знаю отлично. Я уже давно

заметил, что именно в полночь у него начисто отшибает память. И он об

этом своем дефекте прекрасно осведомлен. Он несколько раз извинялся и

говорил, что это у него рефлекторное, связанное с последствием сильной

контузии.

-- Память у него никуда не годится, -- сказал Володя Почкин. Он

смял листок с вычислениями и швырнул его под стол. -- Он все время

пристает, виделся ты с ним вчера или не виделся.

-- И о чем беседовал, если виделся, -- добавил я.

-- Память, память, -- пробормотал Корнеев нетерпеливо. -- При чем

здесь память? Мало ли у кого плохая память... Не в этом дело. Что там у

него с параллельными пространствами? ..

-- Сначала надо собрать факты, -- сказал Эдик.

-- Попугаи, попугаи, попугаи, -- продолжал Витька.

-- Неужели все-таки дубли?

-- Нет, -- сказал Володя Почкин. -- Я просчитал, это по всем

категориям не дубль.

-- Каждую полночь, -- сказал Роман, -- он идет вот в эту свою

лабораторию и буквально на несколько минут запирается там. Один раз он

вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь...

-- И что? -- спросила Стелла замирающим голосом.

-- Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И

сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чем-нибудь важном.

-- Я пошел, -- сказал Корнеев, поднимаясь.

-- И я, -- сказал Эдик. -- У нас сейчас семинар.

-- И я, -- сказал Володя Почкин.

-- Нет, -- сказал Роман. -- Ты сиди и печатай. Назначаю тебя

главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь

вечером, и чтобы газета была готова.

Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались

что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда

мы написали небольшую поэму об умирающем попугае.

Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и

поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему

происшествие с попугаем совершенно невозможно.

-- Молодцы, -- сказал Роман. -- Отличная газета. А какой заголовок!

Какое бездонное звездное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай?

Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом

месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило.

-- Кто его сюда положил? -- осведомился Роман.

-- Я, -- сказал Дрозд. -- А что?

-- Нет, ничего, -- сказал Роман. -- Пусть лежит. Правда, Саша?

Я кивнул.

-- Посмотрим, что с ним будет завтра, -- сказал Роман.

<UL><A name=18></A><H2>Глава четвертая</H2></UL>

Эта бедная, старая невинная птица

ругается, как тысяча чертей, но

она не понимает, что говорит.

Р. Стивенсон

Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми

обязанностями. "Алдан" был починен и готов к бою, и, когда я пришел после

завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей

с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля

Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк.

(Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем; Хунта писал

по-русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу,

составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую

составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с

моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился,

что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил

некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я

заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода.

Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его.

-- Да неудобно как-то, -- бормотал он, опасливо косясь на дублей.

-- Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли...

-- Ничего, это не товарищи, -- успокоил я его.

-- Ну граждане...

-- И не граждане.

Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил

прерывающимся шепотом:

-- То-то же я смотрю -- не мигают оне... А вот этот в синем -- он,

по-моему, и не дышит...

Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман.

-- Саша?

-- Да.

-- А попугая-то нет.

-- Как так нет?

-- А вот так.

-- Уборщица выбросила?

-- Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела.

-- Может быть, домовые хамят?

-- Это в лаборатории-то директора? Вряд ли.

-- Н-да, -- сказал я. -- А может быть, сам Янус?

-- Янус еще не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы.

-- Так как же это все понимать? -- спросил я.

-- Не знаю. Посмотрим.

Мы помолчали.

-- Ты меня позовешь? -- спросил я. -- Если что-нибудь интересное...

-- Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище.

Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне в конце

концов не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все

программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне.

Эту задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет

ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом

посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и

он мне дал несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к

этой задаче и снова ее откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось

очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку

стула, оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя

мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я

перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж,

сообщил он.

Я с умилением смотрел на него.

-- Кристобаль Хозевич, -- сказал я. -- Я ее все-таки решил. Вы были

совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть

по любым четырем переменным.

Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был

очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал:

-- Позвольте посмотреть.

Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали

задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших

преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам.

-- У нас с вами неплохие головы, Алехандро, -- сказал, наконец,

Хунта. -- В нас есть артистичность мышления. Как вы находите?

-- По-моему, мы молодцы, -- сказал я искренне.

-- Я тоже так думаю, -- сказал он. -- Это мы опубликуем. Это никому

не стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки.

Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу

Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя

побрекито, а в том, что я математически невежествен, убедился при первой

же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему,

пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института

грузить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он

сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит

пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработке,

где определенный интеллектуальный уровень все-таки необходим, а

назначить учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при

холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались

самоуничижению, когда в зал заглянул Федор Симеонович. Насколько я

понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им программе.

-- Программа! -- желчно усмехнувшись, произнес Хунта. -- Я не видел

твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с

этим... -- Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу

листок со своей задачей. -- Полюбуйся, вот образец убожества и

ничтожества.

-- Г-голубчики, -- сказал Федор Симеонович озадаченно, разобравшись

в почерках. -- Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал,

что она н-не имеет р-решения.

-- Мы сами знаем, что она не имеет решения, -- сказал Хунта,

немедленно ощетиниваясь. -- Мы хотим знать, как ее решать.

-- К-как-то ты странно рассуждаешь, К-кристо... К-как же искать

решение, к-когда его нет? Б-бессмыслица какая-то...

-- Извини, Теодор, но это ты очень странно рассуждаешь. Бессмыслица

-- искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступать с

задачей, которая решения не имеет. Это глубоко принципиальный вопрос,

который, как я вижу, тебе, прикладнику, к сожалению, не доступен.

По-видимому, я напрасно начал с тобой беседовать на эту тему.

Тон Кристобаля Хозевича был необычайно оскорбителен, и Федор

Симеонович рассердился.

-- В-вот что, г-голубчик, -- сказал он. -- Я не-не могу

дискутировать с т-тобой в этом тоне п-при молодом человеке. Т-ты меня

удивляешь. Это н-неп-педагогично. Если тебе угодно п-продолжать, изволь

выйти со мной в к-коридор.

-- Изволь, -- отвечал Хунта, распрямляясь как пружина и судорожно

хватая у бедра несуществующий эфес.

Они церемонно вышли, гордо задрав головы и не глядя друг на друга.

Девочки захихикали. Я тоже не особенно испугался. Я сел, обхватив руками

голову, над оставленным листком и некоторое время краем уха слушал, как

в коридоре могуче рокочет бас Федора Симеоновича, прорезаемый сухими

гневными вскриками Кристобаля Хозевича. Потом Федор Симеонович взревел:

"Извольте пройти в мой кабинет!" -- "Извольте!" -- проскрежетал Хунта.

Они уже были на "вы". И голоса удалились. "Дуэль! Дуэль!" -- защебетали

девочки. О Хунте ходила лихая слава бретера и забияки. Говорили, что он

приводит противника в свою лабораторию, предлагает на выбор рапиры,

шпаги или алебарды, а затем принимается а-ля Жан Маре скакать по столам

и опрокидывать шкафы. Но за Федора Симеоновича можно было быть

спокойным. Было ясно, что в кабинете они в течение получаса будут мрачно

молчать через стол, потом Федор Симеонович тяжело вздохнет, откроет

погребец и наполнит две рюмки эликсиром Блаженства. Хунта пошевелит

ноздрями, закрутит ус и выпьет. Федор Симеонович незамедлительно

наполнит рюмки вновь и крикнет в лабораторию: "Свежих огурчиков!"

В это время позвонил Роман и странным голосом сказал, чтобы я

немедленно поднялся к нему. Я побежал наверх.

В лаборатории были Роман, Витька и Эдик. Кроме того, в лаборатории

был зеленый попугай. Живой. Он сидел, как и вчера, на коромысле весов,

рассматривал всех по очереди то одним, то другим глазом, копался клювом

в перьях и чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Ученые, в отличие

от него, выглядели неважно. Роман, понурившись, стоял над попугаем и

время от времени судорожно вздыхал. Бледный Эдик осторожно массировал

себе виски с мучительным выражением на лице, словно его глодала мигрень.

А Витька, верхом на стуле, раскачивался как мальчик, играющий в лошадки,

и неразборчиво бормотал, лихорадочно тараща глаза.

-- Тот самый? -- спросил я вполголоса.

-- Тот самый, -- сказал Роман.

-- Фотон? -- Я тоже почувствовал себя неважно.

-- Фотон.

-- И номер совпадает?

Роман не ответил. Эдик сказал болезненным голосом:

-- Если бы мы знали, сколько у попугаев перьев в хвосте, мы могли

бы их пересчитать и учесть то перо, которое было потеряно позавчера.

-- Хотите, я за Бремом сбегаю? -- предложил я.

-- Где покойник? -- спросил Роман. -- Вот с чего нужно начинать!

Слушайте, детективы, где труп?

-- Тр-руп! -- рявкнул попугай. -- Цер-ремония! Тр-руп за бор-рт!

Р-рубидий!

-- Черт знает, что он говорит, -- сказал Роман с сердцем.

-- Труп за борт -- это типично пиратское выражение, -- пояснил

Эдик.

-- А рубидий?

-- Р-рубидий! Резер-рв! Огр-ромен! -- сказал попугай.

-- Резервы рубидия огромны, -- перевел Эдик. -- Интересно, где?

Я наклонился и стал разглядывать колечко.

-- А может быть, это все-таки не тот?

-- А где тот? -- спросил Роман.

-- Ну, это другой вопрос, -- сказал я. -- Давай сначала решим

вопрос: тот или не тот?

-- По-моему, тот, -- сказал Эдик.

-- А по-моему, не тот, -- сказал я. -- Вот здесь на колечке

царапина, где тройка...

-- Тр-ройка! -- произнес попугай. -- Тр-ройка!

Витька вдруг встрепенулся.

-- Есть идея, -- сказал он.

-- Какая?

-- Ассоциативный допрос.

-- Как это?

-- Погодите. Сядьте все, молчите и не мешайте. Роман, у тебя есть

магнитофон?

-- Есть диктофон.

-- Давай сюда. Только все молчите. Я его сейчас расколю, прохвоста.

Он у меня все скажет.

Витька подтащил стул, сел с диктофоном в руке напротив попугая,

нахохлился, посмотрел на попугая одним глазом и гаркнул:

-- Р-рубидий!

Попугай вздрогнул и чуть не свалился с весов. Помахав крыльями,

чтобы восстановить равновесие, он отозвался:

-- Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи!

Мы переглянулись.

-- Р-резерв! -- гаркнул Витька.

-- Огр-ромен! Гр-руды! Гр-руды! Р-ричи пр-рав! Р-ричи пр-рав!

Р-роботы! -- Роботы!

-- Роботы!

-- Кр-рах! Гор-рят! Атмосфер-ра гор-рит! Пр-рочь! Др-рамба,

пр-рочь!

-- Драмба!

-- Р-рубидий! Р-резерв!

-- Рубидий!

-- Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи!

-- Замыкание, -- сказал Роман. -- Круг.

-- Погоди, погоди, -- бормотал Витька. -- Сейчас...

-- Попробуй что нибудь из другой области, -- посоветовал Эдик.

-- Янус! -- сказал Витька.

Попугай открыл клюв и чихнул.

-- Я-нус, -- повторил Витька строго.

Попугай задумчиво смотрел в окно.

-- Буквы "р" нет, -- сказал я.

-- Пожалуй, -- сказал Витька. -- А ну-ка... Невстр-руев!

-- Пер-рехожу на пр-рием! -- сказал попугай. -- Чар-родей!

Чар-родей! Говор-рит Кр-рыло, говор-рит Кр-рыло!

-- Это не пиратский попугай, -- сказал Эдик.

-- Спроси его про труп, -- попросил я.

-- Труп, -- неохотно сказал Витька.

-- Цер-ремония погр-ребения! Вр-ремя огр-раничено! Р-речь! Р-речь!

Тр-репотня! Р-работать! Р-работать!

-- Любопытные у него были хозяева, -- сказал Роман. -- Что же нам

делать?

-- Витя, -- сказал Эдик. -- У него, по-моему, космическая

терминология. Попробуй что-нибудь простое, обыденное.

-- Водородная бомба, -- сказал Витька.

Попугай наклонил голову и почистил лапкой клюв.

-- Паровоз! -- сказал Витька.

Попугай промолчал.

-- Да, не получается, -- сказал Роман.

-- Вот дьявол, -- сказал Витька. -- Ничего не могу придумать

обыденного с буквой "р". Стул, стол, потолок... Диван... О!

Тр-ранслятор!

Попугай поглядел на Витьку одним глазом.

-- Кор-рнеев, пр-рошу!

-- Что? -- спросил Витька.

Впервые в жизни я видел, что Витька растерялся.

-- Кор-рнеев гр-руб! Гр-руб! Пр-рекрасный р-работник! Дур-рак

р-редкий! Пр-релесть!

Мы захихикали. Витька посмотрел на нас и мстительно сказал:

-- Ойр-ра-Ойр-ра!

-- Стар-р, стар-р! -- с готовностью откликнулся попугай. -- Р-рад!

Дор-рвался!

-- Это что-то не то, -- сказал Роман.

-- Почему же не то? -- сказал Витька. -- Очень даже то...

Пр-ривалов!

-- Пр-ростодушный пр-роект! Пр-римитив! Тр-рудяга!

-- Ребята, он нас всех знает, -- сказал Эдик.

-- Р-ребята, -- отозвался попугай. -- Зер-рнышко пер-рцу! Зер-ро!

Зер-ро! Гр-равитация!

-- Амперян, -- торопливо сказал Витька.

-- Кр-рематорий! Безвр-ременно обор-рвалась! -- сказал попугай,

подумал и добавил: -- Ампер-метр!

-- Бессвязица какая-то, -- сказал Эдик.

-- Бессвязиц не бывает, -- задумчиво сказал Роман.

Витька, щелкнув замочком, открыл диктофон.

-- Лента кончилась, -- сказал он. -- Жаль.

-- Знаете что, -- сказал я, -- по-моему, проще всего спросить у

Януса. Что это за попугай, откуда он и вообще...

-- А кто будет спрашивать? -- осведомился Роман.

Никто не вызвался. Витька предложил прослушать запись, и мы

согласились. Все это звучало очень странно. При первых же словах из

диктофона попугай перелетел на плечо Витьки и стал с видимым интересом

слушать, вставляя иногда реплики вроде: "Др-рамба игнор-рирует ур-ран",

"Пр-равильно" и "Кор-рнеев гр-руб". Когда запись кончилась, Эдик сказал:

-- В принципе можно было бы составить лексический словарь и

проанализировать его на машине. Но кое-что ясно и так. Во-первых, он

всех нас знает. Это уже удивительно. Это значит, что он много раз слышал

наши имена. Во-вторых, он знает про роботов. И про рубидий. Кстати, где

употребляется рубидий?

-- У нас в институте, -- сказал Роман, -- он, во всяком случае,

нигде не употребляется.

-- Это что-то вроде натрия, -- сказал Корнеев.

-- Рубидий -- ладно, -- сказал я. -- Откуда он знает про лунные

кратеры?

-- Почему именно про лунные?

-- А разве на земле горы называют кратерами?

-- Ну, во-первых, есть кратер Аризона, а во-вторых, кратер -- это

не гора, а, скорее, дыра.

-- Дыр-ра вр-ремени, -- сообщил попугай.

-- У него любопытнейшая терминология, -- сказал Эдик. -- Я никак не

могу назвать ее общеупотребительной.

-- Да, -- согласился Витька. -- Если попугай все время находится

при Янусе, то Янус занимается странными делами.

-- Стр-раный ор-рбитальный пер-реход, -- сказал попугай.

-- Янус не занимается космосом, -- сказал Роман. -- Я бы знал.

-- Может быть, раньше занимался?

-- И раньше не занимался.

-- Роботы какие-то, -- с тоской сказал Витька. -- Кратеры... При

чем здесь кратеры?

-- Может быть, Янус читает фантастику? -- предположил я.

-- Вслух? Попугаю?

-- Н-да...

-- Венера, -- сказал Витька, обращаясь к попугаю.

-- Р-роковая стр-расть, -- сказал попугай. Он задумался и пояснил:

-- Р-разбился. Зр-ря.

Роман поднялся и стал ходить по лаборатории. Эдик лег щекой на стул

и закрыл глаза.

-- А как он здесь появился? -- сказал я.

-- Как вчера, -- сказал Роман. -- Из лаборатории Януса.

-- Вы это сами видели?

-- Угу.

-- Я одного не понимаю, -- сказал я. -- Он умирал или не умирал?

-- А мы откуда знаем? -- сказал Роман. -- Я не ветеринар. А Витька

не орнитолог. И вообще это, может быть, не попугай.

-- А что?

-- А я откуда знаю?

-- Это, может быть, сложная наведенная галлюцинация, -- сказал

Эдик, не открывая глаз.

-- Кем наведенная?

-- Вот об этом я сейчас и думаю, -- сказал Эдик.

Я надавил пальцем на глаз и посмотрел на попугая. Попугай

раздвоился.

-- Он раздваивается, -- сказал я. -- Это не галлюцинация.

-- Я сказал: сложная галлюцинация, -- напомнил Эдик.

Я надавил на оба глаза. Я временно ослеп.

-- Вот что, -- сказал Корнеев. -- Я заявляю, что мы имеем дело с

нарушением причинно-следственного закона. Поэтому выход один -- все это

галлюцинация, а нам нужно встать, построиться и с песнями идти к

психиатру. Становись!

-- Не пойду, -- сказал Эдик. -- У меня есть еще одна идея.

-- Какая?

-- Не скажу.

-- Почему?

-- Побьете.

-- Мы тебя и так побьем.

-- Бейте.

-- Нет у тебя никакой идеи, -- сказал Витька. -- Это все тебе

кажется. Айда к психиатру.

Дверь скрипнула, и в лабораторию из коридора вошел Янус

Полуэктович.

-- Так, -- сказал он. -- Здравствуйте.

Мы встали. Он обошел нас и по очереди пожал каждому руку.

-- Фотончик, -- сказал он, увидя попугая. -- Он вам не мешает,

Роман Петрович?

-- Мешает? -- сказал Роман. -- Мне? Почему он мешает? Он не мешает.

Наоборот...

-- Ну, все-таки каждый день... -- Начал Янус Полуэктович и вдруг

осекся. -- О чем это мы с вами вчера беседовали? -- спросил он, потирая

лоб.

-- Вчера вы были в Москве, -- сказал Роман с покорностью в голосе.

-- Ах... Да-да. Ну хорошо. Фотончик! Иди сюда!

Попугай, вспорхнув, сел Янусу на плечо и сказал ему на ухо:

-- Пр-росо, пр-росо! Сахар-рок!

Янус Полуэктович нежно заулыбался и ушел в свою лабораторию. Мы

обалдело посмотрели друг на друга.

-- Пошли отсюда, -- сказал Роман.

-- К психиатру! К психиатру! -- зловеще бормотал Корнеев, пока мы

шли по коридору к нему на диван. -- В кратер Ричи. Др-рамба! Сахар-рок!

<UL><A name=19></A><H2>Глава пятая</H2></UL>

Фактов всегда достаточно --

не хватает фантазии.

Д. Блохинцев

Витька составил на пол контейнеры с живой водой, мы повалились на

диван-транслятор и закурили. Через некоторое время Роман спросил:

-- Витька, а ты диван выключил?

-- Да.

-- Что-то мне в голову ерунда какая-то лезет.

-- Выключил и заблокировал, -- сказал Витька.

-- Нет, ребята, -- сказал Эдик, -- а почему все-таки не

галлюцинация?

-- Кто говорит, что не галлюцинация? -- спросил Витька. -- Я же

предлагаю -- к психиатру.

-- Когда я ухаживал за Майкой, -- сказал Эдик, -- я наводил такие

галлюцинации, что самому страшно становилось.

-- Зачем? -- спросил Витька.

Эдик подумал.

-- Не знаю, -- сказал он. -- Наверное, от восторга.

-- Я спрашиваю: зачем кому-то наводить на нас галлюцинации? --

сказал Витька. -- И потом, мы не Майка. Мы, слава богу, магистры. Кто

нас может одолеть? Ну, Янус. Ну, Киврин, Хунта. Может быть, Жиакомо еще.

-- Вот Саша у нас слабоват, -- извиняющимся тоном сказал Эдик.

-- Ну и что? -- спросил я. -- Мне, что ли, одному мерещится?

-- Вообще-то это можно было бы проверить, -- задумчиво сказал

Витька. -- Если Сашку... того... этого...

-- Но-но, -- сказал я. -- Вы мне это прекратите. Других способов

нет, что ли? Надавите на глаз. Или дайте диктофон постороннему человеку.

Пусть прослушает и скажет, есть там запись или нет.

Магистры жалостливо улыбнулись.

-- Хороший ты программист, Саша, -- сказал Эдик.

-- Салака, -- сказал Корнеев. -- Личинка.

-- Да, Сашенька, -- вздохнул Роман. -- Ты даже представить себе не

можешь, я вижу, что такое настоящая, подробная, тщательно наведенная

галлюцинация.

На лицах магистров появилось мечтательное выражение -- видимо их

осенили сладкие воспоминания. Я смотрел на них с завистью. Они

улыбались. Они жмурились. Они подмигивали кому-то. Потом Эдик вдруг

сказал:

-- Всю зиму у нее цвели орхидеи. Они пахли самым лучшим запахом,

какой я только мог выдумать...

Витька очнулся.

-- Берклианцы, -- сказал он. -- Солипсисты немытые. "Как ужасно мое

представленье!"

-- Да, -- сказал Роман. -- Галлюцинации -- это не предмет для

обсуждения. Слишком простодушно. Мы не дети и не бабки. Не хочу быть

агностиком. Какая там у тебя была идея, Эдик?

-- У меня?.. Ах да, была. Тоже в общем-то примитив. Матрикаты.

-- Гм, -- сказал Роман с сомнением.

-- А как это? -- спросил я.

Эдик неохотно объяснил, что, кроме известных мне дублей, существуют

еще матрикаты -- точные, абсолютные копии предметов или существ. В

отличие от дублей матрикат совпадает с оригиналом с точностью до

структуры. Различить их обычными методами невозможно. Нужны специальные

установки, и вообще это очень сложная и трудоемкая работа. В свое время

Бальзамо получил магистра-академика за доказательство матрикатной

природы Филиппа Бурбона, известного в народе под прозвищем "Железная

Маска". Этот матрикат Людовика Четырнадцатого был создан в тайных

лабораториях иезуитов с целью захватить французский престол. В наше

время матрикаты изготавливаются методом биостереографии а-ля Ришар

Сэгюр.

Я не знал тогда, кто такой Ришар Сэгюр, но я сразу сказал, что идея

о матрикатах может объяснить только необычайное сходство попугаев. И

все. Например, остается по-прежнему непонятным, куда исчез вчерашний

дохлый попугай.

-- Да, это так, -- сказал Эдик. -- Я и не настаиваю. Тем более что

Янус не имеет никакого отношения к биостереографии.

-- Вот именно, -- сказал я смелее. -- Тогда уж лучше предположить

путешествие в описываемое будущее. Знаете? Как Луи Седловой.

-- Ну? -- сказал Корнеев без особого интереса.

-- Просто Янус летает в какой-нибудь фантастический роман, забирает

оттуда попугая и привозит сюда. Попугай сдохнет, он снова летит на ту же

страницу и опять... Тогда понятно, почему попугаи похожи. Это один и тот

же попугай, и понятно, почему у него такой научно-фантастический

лексикон. И вообще, -- продолжал я, чувствуя, что все получается не так

уж глупо, -- можно даже попытаться объяснить, почему Янус все время

задает вопросы: он каждый раз боится, что вернулся не в тот день, в

который следует... По-моему, я все здорово объяснил, а?

-- А что, есть такой фантастический роман? -- с любопытством

спросил Эдик. -- С попугаем?..

-- Не знаю, -- сказал я честно. -- Но у них там в звездолетах

всякие животные бывают. И кошки, и обезьяны, и дети... Опять же на Западе

существует обширнейшая фантастика, все не перечитаешь...

-- Ну... во-первых, попугай из западной фантастики вряд ли станет

говорить по-русски, -- сказал Роман. -- А главное, совершенно непонятно,

откуда эти космические попугаи -- пусть даже из советской фантастики --

могут знать Корнеева, Привалова и Ойру-Ойру...

-- Я уже не говорю о том, -- лениво сказал Витька, -- что

перебрасывать материальное тело в идеальный мир -- это одно, а идеальное

тело в материальный мир -- это уже другое. Сомневаюсь я, чтобы нашелся

писатель, создавший образ попугая, пригодный для самостоятельного

существования в реальном мире.

Я вспомнил полупрозрачных изобретателей и не нашелся, что

возразить.

-- Впрочем, -- благосклонно продолжал Витька, -- наш Сашенция

подает определенные надежды. В его идее ощущается некое благородное

безумие.

-- Не стал бы Янус сжигать идеального попугая, -- убежденно сказал

Эдик. -- Ведь идеальный попугай даже протухнуть не может.

-- А почему? -- сказал вдруг Роман. -- Почему мы так

непоследовательны? Почему Седловой? С какой стати Янус будет повторять

Л. Седлового? У Януса есть тема. У Януса есть своя проблематика. Янус

занимается параллельными пространствами. Давайте исходить из этого!

-- Давайте, -- сказал я.

-- Ты думаешь, что Янусу удалось связаться с каким-нибудь

параллельным пространством? -- спросил Эдик.

-- Связь он наладил уже давно. Почему не предположить, что он

пошел дальше? Почему не предположить, что он налаживает переброску

материальных тел? Эдик прав, это матрикаты, это и должны быть матрикаты,

потому что необходима гарантия полной идентичности перебрасываемого

предмета. Режим переброски они подбирают, исходя из эксперимента. Первые

две переброски были неудачны: попугаи дохли. Сегодня эксперимент,

кажется, удался...

-- Почему они говорят по-русски? -- спросил Эдик. -- И почему

все-таки у попугаев такой лексикон?

-- Значит, и там есть Россия, -- сказал Роман. -- Но там уже

добывают рубидий в кратере Ричи.

-- Сплошные натяжки, -- сказал Витька. -- Почему именно попугаи?

Почему не собаки и не морские свинки? Почему не просто магнитофоны,

наконец? И опять же, откуда эти попугаи знают, что Ойра-Ойра стар, а

Корнеев -- прекрасный работник?

-- Грубый, -- подсказал я.

-- Грубый, но прекрасный. И куда все-таки девался дохлый попугай?

-- Вот что, -- сказал Эдик. -- Так нельзя. Мы работаем, как

дилетанты. Как авторы любительских писем: "Дорогие ученые. У меня

который год в подполе происходит подземный стук. Объясните, пожалуйста,

как он происходит". Система нужна. Где у тебя бумага, Витя? Сейчас мы

все распишем...

И мы расписали все красивым Эдиковым почерком.

Во-первых, мы приняли постулат, что происходящее не является

галлюцинацией, иначе было бы просто неинтересно. Потом мы сформулировали

вопросы, на которые искомая гипотеза должна была дать ответ. Эти вопросы

мы разделили на две группы: группа "Попугай" и группа "Янус". Группа

"Янус" была введена по настоянию Романа и Эдика, которые заявили, что

всем нутром чуют связь между странностями Януса и странностями попугаев.

Они не смогли ответить на вопрос Корнеева, каков физический смысл

понятий "нутро" и "чуять", но подчеркнули, что Янус сам по себе

представляет любопытнейший объект для исследования и что яблочко от

яблони далеко не падает. Поскольку я своего мнения не имел, они

оказались в большинстве, и окончательный список вопросов выглядел так.

Почему попугаи за номером один, два и три, наблюдавшиеся

соответственно десятого, одиннадцатого и двенадцатого, похожи друг на

друга до такой степени, что были приняты нами сначала за одного и того

же? Почему Янус сжег первого попугая, а также, вероятно, и того, который

был перед первым (нулевого) и от которого осталось только перо? Куда

девалось перо? Куда девался второй (издохший) попугай? Как объяснить

странный лексикон второго и третьего попугаев? Как объяснить, что третий

попугай знает всех нас, в то время как мы видим его впервые? ("Почему и

от чего издохли попугаи?" -- добавил было я, но Корнеев проворчал:

"Почему и от чего первым признаком отравления является посинение трупа?"

-- и мой вопрос не записали.) Что объединяет Януса и попугаев? Почему

Янус никогда не помнит, с кем и о чем он беседовал вчера? Что происходит

с Янусом в полночь? Почему У-Янус имеет странную манеру говорить в

будущем времени, в то время как за А-Янусом ничего подобного не

замечалось? Почему их вообще двое, и откуда, собственно, пошла легенда,

что Янус Полуэктович един в двух лицах?

После этого мы некоторое время старательно думали, поминутно

заглядывая в листок. Я все надеялся, что меня вновь осенит благородное

безумие, но мысли мои рассеивались, и я чем дальше, тем больше начинал

склоняться к точке зрения Сани Дрозда: что в этом институте и не такие

штучки вытворяются. Я понимал, что этот дешевый скептицизм есть попросту

следствие моего невежества и непривычки мыслить категориями измененного

мира, но это уже от меня не зависело. Все происходящее, рассуждал я,

по-настоящему удивительно только, если считать, что эти три или четыре

попугая -- один и тот же попугай. Они действительно так похожи друг на

друга, что вначале я был введен в заблуждение. Это естественно. Я

математик, я уважаю числа, и совпадение номеров -- в особенности

шестизначных -- для меня автоматически ассоциируется с совпадением

пронумерованных предметов. Однако ясно, что это не может быть один и тот

же попугай. Тогда нарушается закон причинно-следственной связи, закон,

от которого я совершенно не собирался отказываться из-за каких-то

паршивых попугаев, да еще дохлых вдобавок. А если это не один и тот же

попугай, то вся проблема мельчает. Ну совпадают номера. Ну кто-то

незаметно от нас выбросил попугая. Ну что там еще? Лексикон? Подумаешь,

лексикон... Наверняка этому есть какое-нибудь очень простое объяснение.

Я собрался было уже произнести по этому поводу речь, как вдруг Витька

сказал:

-- Ребята, кажется, я догадываюсь.

Мы не сказали ни слова. Мы только повернулись к нему --

одновременно и с шумом. Витька встал.

-- Это просто, как блин, -- сказал он. -- Это тривиально. Это

плоско и банально. Это даже неинтересно рассказывать.

Мы медленно поднимались. У меня было такое ощущение, будто я читаю

последние страницы захватывающего детектива. Весь мой скептицизм как-то

сразу испарился.

-- Контрамоция! -- изрек Витька.

Эдик лег.

-- Хорошо! -- сказал он. -- Молодец!

-- Контрамоция? -- сказал Роман. -- Что ж... Ага... -- Он завертел

пальцами. -- Так... Угу... А если так?.. Да, тогда понятно, почему он

нас всех знает... -- Роман сделал широкий приглашающий жест. -- Идут,

значит, оттуда...

-- И поэтому он спрашивает, о чем беседовал вчера, -- подхватил

Витька. -- И фантастическая терминология...

-- Да подождите вы! -- завопил я. Последняя страничка детектива

была написана по-арабски. -- Подождите! Какая контрамоция?

-- Нет, -- сказал Роман с сожалением, и сейчас же по лицу Витьки

стало ясно, что он тоже понял, что контрамоция не пойдет. -- Не

получается, -- сказал Роман. -- Это как кино... Представь себе кино...

-- Какое кино?! -- закричал я. -- Помогите!!!

-- Кино наоборот, -- пояснил Роман. -- Понимаешь? Контрамоция.

-- Дрянь собачья, -- расстроенно сказал Витька и лег на диван носом

в сложенные руки.

-- Да, не получается, -- сказал Эдик тоже с сожалением. -- Саша, ты

не волнуйся: все равно не получается. Контрамоция -- это, по

определению, движение по времени в обратную сторону. Как нейтрино. Но

вся беда в том, что, если бы попугай был контрамотом, он летал бы задом

наперед и не умирал бы на наших глазах, а оживал бы... А вообще-то идея

хорошая. Попугай-контрамот действительно мог бы знать кое-что о космосе.

Он же живет из будущего в прошлое. А контрамот-Янус действительно не мог

бы знать, что происходило в нашем "вчера". Потому что наше "вчера" было

бы для него "завтра".

-- В том-то и дело, -- сказал Витька. -- Я так и подумал: почему

попугай говорил про Ойру-Ойру "стар"? И почему Янус иногда так ловко и в

деталях предсказывает, что будет завтра? Помнишь случай на полигоне,

Роман? Напрашивалось, что они из будущего...

-- Послушайте, а разве это возможно -- контрамоция? -- сказал я.

-- Теоретически возможно, -- сказал Эдик. -- Ведь половина вещества

во Вселенной движется в обратную сторону по времени. Практически же этим

никто не занимался.

-- Кому это нужно и кто это выдержит? -- сказал Витька мрачно.

-- Положим, это был бы замечательный эксперимент, -- заметил Роман.

-- Не эксперимент, а самопожертвование, -- проворчал Витька. -- Как

хотите, а есть в этом что-то от контрамоции... Нутром чую.

-- Ах, нутром!.. -- сказал Роман, и все замолчали.

Пока они молчали, я лихорадочно суммировал, что же мы имеем на

практике. Если контрамоция теоретически возможна, значит, теоретически

возможно нарушение причинно-следственного закона. Собственно, даже не

нарушение, потому что закон этот остается справедлив в отдельности и для

нормального мира и для мира контрамота... А значит, можно все-таки

предположить, что попугаев не три и не четыре, а всего один, один и тот

же. Что получается? Десятого с утра он лежит дохлый в чашке Петри. Затем

его сжигают, превращают в пепел и развеивают по ветру. Тем не менее

утром одиннадцатого он жив опять. Не только не испепелен, но цел и

невредим. Правда, к середине дня он издыхает и снова оказывается в чашке

Петри. Это чертовски важно! Я почувствовал, что это чертовски важно --

чашка Петри... Единство места!.. Двенадцатого попугай опять жив и просит

сахарок... Это не контрамоция, это не фильм, пущенный наоборот, но

что-то от контрамоции здесь все-таки есть... Витька прав... Для

контрамота ход событий таков: попугай жив, попугай умирает, попугая

сжигают. С нашей точки зрения, если отвлечься от деталей, получается как

раз наоборот: попугая сжигают, попугай умирает, попугай жив... Словно

фильм разрезали на три куска и показывают сначала третий кусок, потом

второй, а потом уже первый... Какие-то разрывы непрерывности... Разрывы

непрерывности... Точки разрыва...

-- Ребята, -- сказал я замирающим голосом, -- а контрамоция

обязательно должна быть непрерывной?

Некоторое время они не реагировали. Эдик курил, пуская дым в

потолок. Витька неподвижно лежал на животе, а Роман бессмысленно смотрел

на меня. Потом глаза его расширились.

-- Полночь! -- сказал он страшным шепотом.

Все вскочили. Было так, точно я на кубковом матче забил решающий

гол. Они бросались на меня, они слюнявили мне щеки, они били меня по

спине и по шее, они повалили меня на диван и повалились сами. "Умница!"

-- вопил Эдик. "Голова!" -- ревел Роман. "А я-то думал, что ты у нас

дурак!" -- приговаривал грубый Корнеев. Затем они успокоились, и дальше

все пошло как по маслу.

Сначала Роман ни с того ни с сего заявил, что теперь он знает тайну

Тунгусского метеорита. Он пожелал сообщить ее нам немедленно, и мы с

радостью согласились, как ни парадоксально это звучит. Мы не торопились

приступить к тому, что интересовало нас больше всего. Нет, мы совсем не

торопились! Мы чувствовали себя гурманами. Мы не накидывались на яства.

Мы вдыхали ароматы, мы закатывали глаза и чмокали, мы потирали руки,

ходя вокруг, мы предвкушали...

-- Давайте, наконец, внесем ясность, -- вкрадчивым голосом начал

Роман, -- в запутанную проблему Тунгусского дива. До нас этой проблемой

занимались люди, абсолютно лишенные фантазии. Все эти кометы, метеориты

из антивещества, самовзрывающиеся атомные корабли, всякие там

космические облака и квантовые генераторы -- все это слишком банально, а

значит, далеко от истины. Для меня Тунгусский метеорит всегда был

кораблем пришельцев, и я всегда полагал, что корабль не могут найти на

месте взрыва просто потому, что его там давно уже нет. До сегодняшнего

дня я думал, что падение Тунгусского метеорита есть не посадка корабля,

а его взлет. И уже эта черновая гипотеза многое объясняла. Идеи

дискретной контрамоции позволяют покончить с этой проблемой раз и

навсегда. Что же произошло тридцатого июня тысяча девятьсот восьмого

года в районе подкаменной Тунгуски? Примерно в середине июля того же

года в околосолнечное пространство вторгся корабль пришельцев. Но это не

были простые, безыскусные пришельцы фантастических романов. Это были

контрамоты, товарищи! Люди, прибывшие в наш мир из другой вселенной, где

время течет навстречу нашему. В результате взаимодействия

противоположных потоков времени они из обыкновенных контрамотов,

воспринимающих нашу вселенную, как фильм, пущенный наоборот,

превратились в контрамотов дискретного типа. Природа этой дискретности

нас пока не интересует. Важно другое. Важно то, что жизнь их в нашей

вселенной стала подчинена определенному ритмическому циклу. Если

предположить для простоты, что единичный цикл у них равен земным суткам,

то существование их, с нашей точки зрения, выглядело бы так. В течение,

скажем, первого июля они живут, работают и питаются совершенно как мы.

Однако ровно, скажем, в полночь они вместе со всем своим оборудованием

переходят не во второе июля, как это делаем мы, простые смертные, а в

самое начало тридцатого июня, то есть не на мгновение вперед, а на двое

суток назад, если рассуждать с нашей точки зрения. Точно так же в конце

тридцатого июня они переходят не в первое июля, а в самое начало

двадцать девятого июня. И так далее. Оказавшись в непосредственной

близости от Земли, наши контрамоты с изумлением обнаружили, если не

обнаружили этого еще раньше, что Земля совершает на своей орбите весьма

странные скачки -- скачки, чрезвычайно затрудняющие астронавигацию.

Кроме того, находясь над Землею первого июля в нашем счете времени, они

обнаружили в самом центре гигантского евразийского материка мощный

пожар, дым которого они наблюдали в могучие телескопы и раньше --

второго, третьего и так далее июля в нашем счете времени. Катаклизм и

сам по себе заинтересовал их, однако научное их любопытство было

окончательно распалено, когда утром тридцатого июня -- в нашем счете

времени -- они заметили, что никакого пожара нет и в помине, а под

кораблем расстилается спокойное зеленое море тайги. Заинтригованный

капитан приказал посадку в том самом месте, где он вчера -- в его счете

времени -- своими глазами наблюдал эпицентр огненной катастрофы. Дальше

пошло как полагается. Защелкали тумблеры, замерцали экраны, загремели

планетарные двигатели, в которых взрывался ка-гамма-плазмоин...

-- Как-как? -- спросил Витька.

-- Ка-гамма-плазмоин. Или, скажеи, мю-дельта-ионопласт. Корабль,

окутанный пламенем, рухнул в тайгу и, естественно, зажег ее. Именно эту

картину и наблюдали крестьяне села Карелинского и другие люди, вошедшие

впоследствии в историю как очевидцы. Пожар был ужасен. Контрамоты

выглянули было наружу, затрепетали и решили переждать за тугоплавкими и

жаростойкими стенами корабля. До полуночи они с трепетом прислушивались

к свирепому реву и треску пламени, а ровно в полночь все вдруг стихло. И

не удивительно. Контрамоты вступили в свой новый день -- двадцать

девятое июня по нашему времяисчислению. И когда отважный капитан с

огромными предосторожностями решился около двух часов ночи высунуться

наружу, он увидел в свете мощных прожекторов спокойно качающиеся сосны и

тут же подвергся нападению тучи мелких кровососущих насекомых, известных

под названием гнуса или мошки в нашей терминологии.

Роман перевел дух и оглядел нас. Нам очень нравилось. Мы

предвкушали, как точно так же разделаем под орех тайну попугая.

-- Дальнейшая судьба пришельцев-контрамотов, -- продолжал Роман, --

не должна нас интересовать. Может быть, числа пятнадцатого июня они тихо

и бесшумно, используя на этот раз ничего не воспламеняющую

альфа-бета-гамма-антигравитацию, снялись со странной планеты и вернулись

домой. Может быть, они все до одного погибли, отравленные комариной

слюной, а их космический корабль еще долго торчал на нашей планете,

погружаясь в пучину времени, и на дне силурийского моря по нему ползли

трилобиты. Не исключено также, что где-нибудь в девятьсот шестом или,

скажем, в девятьсот первом году набрел на него таежный охотник и долго

потом рассказывал об этом приятелям, которые, как и следует быть, ни на

грош ему не верили. Заканчивая свое небольшое выступление, я позволю

себе выразить сочувствие славным исследователям, которые тщетно пытались

обнаружить что-нибудь в районе Подкаменной Тунгуски. Завороженные

очевидностью, они интересовались только тем, что происходило в тайге

после взрыва, и никто из них не попытался узнать, что там было до.

Дикси*.

------------------------------------------------------------------------

* Dixi - я сказал (лат.).

------------------------------------------------------------------------

Роман откашлялся и выпил кружку живой воды.

-- У кого есть вопросы к докладчику? -- осведомился Эдик. -- Нет

вопросов? Превосходно. Вернемся к нашим попугаям. Кто просит слова?

Слова просили все. И все заговорили. Даже Роман, который слегка

охрип. Мы рвали друг у друга листочек со списком вопросов и вычеркивали

вопросы один за другим, и через какие-нибудь полчаса была составлена

исчерпывающе ясная и детально разработанная картина наблюдаемого

явления.

В тысяча восемьсот сорок первом году в семье небогатого помещика и

отставного армейского прапорщика Полуэкта Хрисанфовича Невструева

родился сын. Назвали его Янусом в честь дальнего родственника Януса

Полуэктовича Невструева, точно предсказавшего пол, а также день и даже

час рождения младенца. Родственник этот, тихий, скромный старичок,

переехал в поместье отставного прапорщика вскоре после наполеоновского

нашествия, жил во флигеле и предавался ученым занятиям. Был он

чудаковат, как и полагается ученым людям, со многими странностями,

однако привязался к своему крестнику всей душой и не отходил от него ни

на шаг, настойчиво внедряя в него познания из математики, химии и других

наук. Можно сказать, что в жизни младшего Януса не было ни одного дня

без Януса-старшего, и, верно, потому он не замечал того, чему дивились

другие: старик не только не дряхлел с годами, но, напротив, становился

как будто бы даже сильнее и бодрее. К концу столетия старый Янус

посвятил младшего в окончательные тайны аналитической, релятивистской и

обобщенной магии.

Они продолжали жить и трудиться бок о бок, участвуя во всех войнах

и революциях, претерпевая более или менее мужественно все превратности

истории, пока не попали, наконец, в Научно-исследовательский институт

Чародейства и Волшебства...

Откровенно говоря, вся эта вводная часть являлась сплошной

литературой. О прошлом Янусов мы достоверно знали только тот факт, что

родился Я. П. Невструев седьмого марта тысяча восемьсот сорок первого

года. Каким образом и когда Я. П. Невструев стал директором института,

нам было совершенно неизвестно. Мы не знали даже, кто первый догадался и

проговорился, о том что А-Янус и У-Янус -- один человек в двух лицах. Я

узнал об этом у Ойры-Ойры и поверил, потому что понять не мог. Ойра-Ойра

узнал от Жиакомо и тоже поверил, потому что был молод и восхищен.

Корнееву рассказала об этом уборщица, и Корнеев тогда решил, что сам

факт настолько тривиален, что о нем не стоит размышлять. А Эдик слышал,

как об этом разговаривали Саваоф Баалович и Федор Симеонович. Эдик был

тогда младшим препаратором и верил вообще во все, кроме бога.

Итак, прошлое Янусов представлялось нам весьма приблизительно. Зато

будущее мы знали совершенно точно. А-Янус, который занят сейчас больше

институтом, чем наукой, в недалеком будущем чрезвычайно увлечется идеей

практической контрамоции. Он посвятит ей всю жизнь. Он заведет себе

друга -- маленького зеленого попугая по имени Фотон, которого подарят

ему знаменитые русские космолетчики. Это случится девятнадцатого мая не

то тысяча девятьсот семьдесят третьего, не то две тысячи семьдесят

третьего года -- именно так хитроумный Эдик расшифровал таинственный

номер 190573 на кольце. Вероятно, вскорости после этого А-Янус добьется,

наконец, решительного успеха и превратит в контрамота и самого себя и

попугая Фотона, который в момент эксперимента будет, конечно, сидеть у

него на плече и просить сахарок.

Именно в этот момент, если мы хоть что-нибудь понимаем в

контрамоции, человеческое будущее лишится Януса Полуэктовича Невструева,

а человеческое прошлое обретет сразу двух Янусов, ибо А-Янус превратится

в У-Януса и заскользит назад по оси времени. Они будут встречаться

каждый день, но ни разу в жизни А-Янусу не придет в голову что-либо

заподозрить, потому что ласковое морщинистое лицо У-Януса, своего

дальнего родственника и учителя, он привык видеть с колыбели. И каждую

полночь, ровно в ноль часов ноль-ноль минут ноль-ноль секунд ноль-ноль

терций по местному времени А-Янус будет, как и все мы, переходить из

сегодняшней ночи в завтрашнее утро, тогда как У-Янус и его попугай в тот

же самый момент, за мгновение, равное одному микрокванту времени, будет

переходить из нашей сегодняшней ночи в наше вчерашнее утро.

Вот почему попугаи за номером один, два и три, наблюдавшиеся

соответственно десятого, одиннадцатого и двенадцатого, были так похожи

друг на друга: они были просто одним и тем же попугаем. Бедный старый

Фотон! Может быть, его одолела старость, а может быть, его прохватил

сквозняк, но он заболел и прилетел умирать на любимые весы в лаборатории

Романа. Он умер, и его огорченный хозяин устроил ему огненное погребение

и развеял его пепел, и сделал это потому, что не знал, как ведут себя

мертвые контрамоты. А может быть, именно потому, что знал. Мы

естественно, наблюдали весь этот процесс, как кино с переставленными

частями. Девятого Роман находит в печке уцелевшее перо Фотона. Трупа

Фотона уже нет, он сожжен завтра. Завтра, десятого, Роман находит его в

чашке Петри. У-Янус находит покойника тогда же и там же сжигает его в

печи. Сохранившееся перо остается в печи до конца суток и в полночь

перескакивает в девятое.

Одиннадцатого с утра Фотон жив, хотя уже болен. Он издыхает на

наших глазах под весами (на которых он будет так любить сидеть теперь),

и простодушный Саня Дрозд кладет его в чашку Петри, где покойник

пролежит до полуночи, перескочит в утро десятого, будет найден там

У-Янусом, сожжен, развеян по ветру, но перо его останется, пролежит до

полуночи, перескочит в утро девятого, и там его найдет Роман.

Двенадцатого с утра Фотон жив и бодр, он дает Корнееву интервью и

просит сахарок, а в полночь перескочит в утро одиннадцатого, заболеет,

умрет, будет положен в чашку Петри, в полночь перескочит в утро

десятого, будет сожжен и развеян, но останется перо, которое в полночь

перескочит в утро девятого, будет найдено Романом и брошено в мусорную

корзину.

Тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого и так далее Фотон, на

радость всем нам будет весел, разговорчив, и мы будем баловать его,

кормить сахарком и зернышками перца, а У-Янус будет приходить и

спрашивать, не мешает ли он нам работать. Применяя ассоциативный допрос,

мы сможем узнать от него много любопытного относительно космической

экспансии человечества и, несомненно, кое-что о нашем собственном,

личном будущем.

Когда мы дошли до этого пункта рассуждений, Эдик вдруг помрачнел и

заявил, что ему не нравятся намеки Фотона на его, Амперяна, безвременную

смерть. Чуждый душевного такта Корнеев заметил на это, что любая смерть

мага всегда безвременна и что тем не менее мы все там будем. И вообще,

сказал Роман, может быть, он будет тебя любить сильнее всех нас и только

твою смерть запомнит. Эдик понял, что у него еще есть шансы умереть

позже нас, и настроение его улучшилось.

Однако разговор о смерти направил наши мысли в меланхолическое

русло. Мы все, кроме Корнеева, конечно, вдруг начали жалеть У-Януса.

Действительно, если подумать, положение его было ужасно. Во-первых, он

являл собою образец гигантского научного бескорыстия, потому что

практически был лишен возможности пользоваться плодами своих идей.

Далее, у него не было никакого светлого будущего. Мы шли в мир разума и

братства, он же с каждым днем уходил навстречу к Николаю Кровавому,

крепостному праву, расстрелу на Сенатской площади и -- кто знает? --

может быть, навстречу аракчеевщине, бироновщине, опричнине. И где-то в

глубине времен, на вощеном паркете Санкт-Петербургской де Сиянс Академии

его встретит в один скверный день коллега в напудренном парике --

коллега, который вот уже неделю как-то странно к нему приглядывается --

ахнет, всплеснет руками и с ужасом в глазах пробормочет: "Герр

Нефструефф!.. Как ше это?.. Федь фчера ф "Федомостях" определенно

писали, што фы скончались от удар..."

И ему придется говорить что-то о брате-близнеце или о фальшивых

слухах, зная и прекрасно понимая, что означает этот разговор...

-- Бросьте, -- сказал Корнеев. -- Распустили слюни. Зато он знает

будущее. Он уже побывал там, куда нам еще идти и идти. И он, может быть,

прекрасно знает, когда мы все умрем.

-- Это совсем другое дело, -- сказал грустно Эдик.

-- Старику тяжело, -- сказал Роман. -- Извольте относиться к нему

поласковее и потеплее. Особенно ты, Витька. Вечно ты ему хамишь.

-- А что он ко мне пристает? -- огрызнулся Витька. -- О чем

беседовали да где виделись...

-- Вот теперь ты знаешь, чего он к тебе пристает, и веди себя

прилично.

Витька насупился и стал демонстративно рассматривать листок со

списком вопросов.

-- Надо объяснять ему все поподробнее, -- сказал я. -- Все, что

сами знаем. Надо постоянно предсказывать ему его ближайшее будущее.

-- Да, черт возьми, -- сказал Роман. -- Он этой зимой ногу сломал.

На гололеде.

-- Надо предотвратить, -- решительно сказал я.

-- Что? -- спросил Роман. -- Ты понимаешь, что ты говоришь? Она у

него уже давно срослась...

-- Но она у него еще не сломана, -- возразил Эдик.

Несколько минут мы пытались все сообразить. Витька вдруг сказал:

-- Постойте-ка! А это что такое? Один вопрос у нас, ребята, не

вычеркнут.

-- Какой?

-- Куда девалось перо?

-- Ну как куда? -- сказал Роман. -- Перенеслось в восьмое. А

восьмого я как раз печку включал, расплав делал...

-- Ну и что из этого?

-- Да, ведь я же его бросил в корзинку... Восьмого, седьмого,

шестого я его не видел... Гм... Куда же оно делось?

-- Уборщица выбросила, -- предположил я.

-- Вообще об этом интересно подумать, -- сказал Эдик. --

Предположим, что его никто не сжег. Как оно должно выглядеть в веках?

-- Есть вещи поинтереснее, -- сказал Витька. -- Например, что

происходит с ботинками Януса, когда он доносит их до дня изготовления на

фабрике "Скороход"? И что бывает с пищей, которую он съедает за ужином?

И вообще...

Но мы были уже слишком утомлены. Мы еще немного поспорили, потом

пришел Саня Дрозд, вытеснил нас, спорящих, с дивана, включил свою

"Спидолу" и стал просить два рубля. "Ну дайте", -- ныл он. "Да нет у

нас", -- отвечали мы ему. "Ну, может, последние есть... Дали бы!.."

Спорить стало невозможно, и мы решили идти обедать.

-- В конце концов, -- сказал Эдик, -- наша гипотеза не так уж

фантастична. Может быть, судьба У-Януса гораздо удивительнее.

Очень может быть, подумали мы и пошли в столовую.

Я забежал на минутку в электронный зал сообщить, что ухожу обедать.

В коридоре я налетел на У-Януса, который внимательно на меня посмотрел,

улыбнулся почему-то и спросил, не виделись ли мы с ним вчера.

-- Нет, Янус Полуэктович, -- сказал я. -- Вчера мы с вами не

виделись. Вчера вас в институте не было. Вы вчера, Янус Полуэктович,

прямо с утра улетели в Москву.

-- Ах да, -- сказал он. -- Я запамятовал.

Он так ласково улыбался мне, что я решился. Это было немножко

нагло, конечно, но я твердо знал, что последнее время Янус Полуэктович

относился ко мне хорошо, а значит, никакого особенного инцидента у нас с

ним сейчас произойти не могло. И я спросил вполголоса, осторожно

оглядевшись:

-- Янус Полуэктович, разрешите, я вам задам один вопрос?

Подняв брови, он некоторое время внимательно смотрел на меня, а

потом, видимо вспомнив что-то, сказал:

-- Пожалуйста, прошу вас. Только один?

Я понял, что он прав. Все это никак не влезало в один вопрос.

Случится ли война? Выйдет ли из меня толк? Найдут ли рецепт всеобщего

счастья? Умрет ли когда нибудь последний дурак?.. Я сказал:

-- Можно, я зайду к вам завтра с утра?

Он покачал головой и, как мне показалось, с некоторым злорадством

ответил:

-- Нет. Это никак невозможно. Завтра с утра вас, Александр

Иванович, вызовет Китежградский завод, и мне придется дать вам

командировку.

Я почувствовал себя глупо. Было что-то унизительное в этом

детерминизме, обрекавшем меня, самостоятельного человека со свободой

воли, на совершенно определенные, не зависящие теперь от меня дела и

поступки. И речь шла совсем не о том, хотелось мне ехать в Китежград или

не хотелось.

Речь шла о неизбежности. Теперь я не мог ни умереть, ни заболеть,

ни закапризничать ("вплоть до увольнения!"), я был обречен, и впервые я

понял ужасный смысл этого слова. Я всегда знал, что плохо быть

обреченным, например, на казнь или слепоту. Но быть обреченным даже на

любовь самой славной девушки в мире, на интереснейшее кругосветное

путешествие и на поездку в Китежград (куда я, кстати, рвался уже три

месяца) тоже, оказывается, может быть крайне неприятно. Знание будущего

представилось мне совсем в новом свете...

-- Плохо читать хорошую книгу с конца, не правда ли? -- сказал Янус

Полуэктович, откровенно за мною наблюдавший. -- А что касается ваших

вопросов, Александр Иванович, то... Постарайтесь понять, Александр

Иванович, что не существует единственного для всех будущего. Их много, и

каждый поступок творит какое-нибудь из них.

Вы это поймете, -- сказал он
убедительно. -- Вы это обязательно поймете.
Позже я действительно это понял.
Но это уже совсем-совсем другая история.

*
* ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИЙ *

Краткое послесловие и комментарий
И.О. Заведующего вычислительной
лабораторией НИИЧАВО
младшего научного сотрудника А.И.Привалова

Предлагаемые очерки из жизни научно-исследовательского института

чародейства и волшебства не являются, на мой взгляд, реалистическими в

строгом смысле этого слова. Однако они обладают достоинствами, которые

выгодно отличают их от аналогичных по теме опусов Г. Проницательного и Б.

Питомника и позволяют рекомендовать их широкому кругу читателей. Прежде

всего следует отметить, что авторы сумели разобраться в ситуации и отделить

прогрессивное в работе института от консервативного. Очерки не вызывают того

раздражения, которое испытываешь, читая восхищенные статьи о конъюктурных

фокусах Выбегаллы или восторженные переложения безответственных прогнозов

сотрудников из отдела абсолютного знания. Далее, приятно отметить верное

отношение авторов к магу, как к человеку. Маг для них -- не объект

опасливого восхищения и преклонения, но и не раздражающий кинодурак,

личность не от мира сего, которая постоянно теряет очки, не способна дать по

морде хулигану и читает влюбленной девушке избранные места из "Курса

дифференциального и интегрального исчисления". Все это означает, что авторы

взяли верный тон. К достоинствам очерков можно отнести и то, что авторы дали

институтские пейзажи с точки зрения новичка, а также не просмотрели весьма

глубокого соотношения между законами административными и законами

магическими. Что же касается недостатков очерков, то подавляющее большинство

из них определяется изначальной гуманитарной направленностью авторов. Будучи

профессиональными литераторами, авторы сплошь и рядом предпочитают так

называемую художественную правду так называемой правде фактов. И будучи

профессиональными литераторами, авторы, как и большинство литераторов,

назойливо эмоциональны и прискорбно невежественны в вопросах современной

магии. Никак не возражая против опубликования данных очерков, я тем не менее

считаю необходимым указать на некоторые конкретные погрешности и ошибки. 1.

Название очерков, как мне кажется, не вполне соответствует содержанию.

Используя эту действительно распространенную у нас поговорку, авторы,

видимо, хотели сказать, что маги работают непрерывно, даже когда отдыхают.

Это и в самом деле почти так и есть. Но в очерках этого не видно. Авторы

излишне увлеклись нашей экзотикой и не сумели избежать соблазна дать

побольше завлекательных приключений и эффектных эпизодов. Приключения духа,

которые составляют суть жизни любого мага, почти не нашли отражения в

очерках. Я конечно, не считаю последней главы третьей части, где авторы хотя

и попытались показать работу мысли, но сделали это на неблагодарном

материале довольно элементарной дилетантской логической задачи. (Кстати, я

излагал авторам свою точку зрения по этому вопросу, но они пожали плечами и

несколько обиженно сказали, что я отношусь к очеркам слишком серьезно.) 2.

Упомянутое уже невежество в вопросах магии как науки играет с авторами злые

шутки на протяжении всей книги. Так, например, формулируя диссертационную

тему М. Ф. Редькина, они допустили четырнадцать (!) фактических ошибок.

Солидный термин "гиперполе", который им, очевидно, очень понравился, они

вставляют в текст сплошь и рядом неуместно. Им, по-видимому, невдомек, что

диван-транслятор является излучателем не м-поля, а мю-поля; что термин

"живая вода" вышел из употребления в позапрошлом веке; что таинственного

прибора, под названием аквавитометр, и электронной машины под названием

"Алдан", в природе не существует; что заведующий вычислительной лабораторией

крайне редко занимается проверкой программ -- для этого существуют

математики-программисты, которых в нашей лаборатории двое и которых авторы

упорно называют девочками. Описание упражнений по материализации в первой

главе второй части сделано безобразно: на совести авторов остаются дикие

термины "вектор-магистатум" и "заклинание Ауэрса"; уравнение Стокса не имеет

к материализации никакого отношения, а Сатурн в описываемый момент никак не

мог находиться в созвездии Весов. (Этот последний ляпсус тем более

непростителен, что, насколько я понял, один из авторов является

астрономом-профессионалом.) Список такого рода погрешностей и нелепостей

можно было бы без труда продолжить, однако я не делаю этого, потому что

авторы наотрез отказались что-либо исправлять. Выбросить непонятную им

терминологию они тоже отказались: один заявил, что терминология необходима

для антуража, а другой -- что она создает колорит. Впрочем, я был вынужден

согласиться с их соображением о том, что подавляющее большинство читателей

вряд ли окажется способным отличить правильную терминологию от ошибочной и

что какая бы терминология ни наличествовала, все равно ни один разумный

читатель ей не поверит. 3. Стремление к упомянутой выше художественной

правде (по выражению одного из авторов) и типизации (по выражению другого)

привело к значительному искажению образов реальных людей, участвующих в

повествовании. Авторы вообще склонны к нивелировке героев, и потому более

или менее правдоподобен у них разве что Выбегалло и в какой-то степени

Кристобаль Хозевич Хунта (я не считаю эпизодического образа вурдалака

Альфреда, который получился лучше, чем кто-нибудь другой). Например, авторы

твердят, что Корнеев груб, и воображают, будто читатель сможет составить

себе правильное представление об этой грубости. Да, Корнеев действительно

груб. Но именно поэтому описанный Корнеев выглядит "полупрозрачным

изобретателем" (в терминологии самих авторов) по сравнению с Корнеевым

реальным. То же относится и к пресловутой вежливости Э. Амперяна. Р. П.

Ойра-Ойра в очерках совершенно бесплотен, хотя именно в описываемый период

он разводился со второй женой и собирался жениться в третий раз. Приведенных

примеров, вероятно, достаточно для того, чтобы читатель не придавал слишком

много веры моему собственному образу в очерках. Авторы попросили меня

объяснить некоторые непонятные термины и малознакомые имена, встречающиеся в

книге. Выполняя эту просьбу, я встретился с определенными затруднениями.

Естественно, объяснять терминологию, выдуманную авторами ("аквавитометр",

"темпоральная передача" и т. п.), я не собираюсь. Но я не думаю, что большую

пользу принесло бы объяснение даже реально существующих терминов, требующих

основательных специальных знаний. Невозможно, например, объяснить термин

"гиперполе" человеку, плохо разбирающемуся в теории физического вакуума.

Термин "трансгрессия" еще более емок, и вдобавок разные школы употребляют

его в разных смыслах. Короче говоря, я ограничился комментарием к некоторым

именам, терминам и понятиям, достаточно широко распространенным, с одной

стороны, и достаточно специфичным в нашей работе -- с другой. Кроме того, я

откомментировал несколько слов, не имеющих прямого отношения к магии, но

могущих вызвать, на мой взгляд, недоумение читателя.

Авгуры - В древнем риме жрецы, предсказывавшие будущее по полету

птиц и по их поведению. Подавляющее большинство из них было сознательными

жуликами. В значительной степени это относится и к институтским авгурам,

хотя теперь у них разработаны новые методы.

Анацефал< -- Урод, лишенный головного мозга и черепной коробки.

Обыкновенно анацефалы умирают при рождении или несколько часов спустя.

Бецалель, Лев Бен -- известный средневековый маг, придворный алхимик

императора Рудольфа II.

Вампир -- см. Вурдалак.

Василиск -- В сказках -- чудовище с телом петуха и хвостом змеи,

убивающее взглядом. На самом деле -- ныне почти вымерший древний ящер,

покрытый перьями, предшественник первоптицы археоптерикса. Способен

гипнотизировать. В виварии института содержатся два экземпляра.

Вервольф< - см. Оборотень.

Вурдалак -- см. "Упырь.

Гарпии<-- В греческой мифологии -- богини вихря, а в действительности

-- разновидность нежити, побочный продукт экспериментов ранних магов в

области селекции. Имеют вид больших рыжих птиц со старушечьими головами,

очень неопрятны, прожорливы и сварливы.

Гидра -- у древних греков -- фантастическая многоголовая водяная змея.

У нас в институте -- реально существующая многоголовая рептилия, дочь З.

Горыныча и плезиозаврихи из озера Лох-Несс.

Гном -- В западноевропейских сказаниях -- безобразный карлик, охраняющий

подземные сокровища. Я разговаривал с некоторыми из гномов. Они

действительно безобразны и действительно карлики, но ни о каких сокровищах

они понятия не имеют. Большинство гномов -- это забытые и сильно усохшие

дубли.

Голем -- один из первых кибернетических роботов, сделан из глины Львом

Бен Бецалелем. (См., Например, чехословацкую кинокомедию "Пекарь

императора". Тамошний голем очень похож на настоящего.)

Гомункулус -- В представлении неграмотных средневековых алхимиков --

человекоподобное существо, созданное искусственно в колбе. На самом деле в

колбе искусственное существо создать нельзя. Гомункулусов синтезируют в

специальных автоклавах и используют для биомеханического моделирования.

Данаиды -- В греческой мифологии -- преступные дочери царя Даная,

убившие по его приказанию своих мужей. Сначала были осуждены наполнять водой

бездонную бочку. Впоследствии, при пересмотре дела, суд принял во внимание

тот факт, что замуж они были отданы насильно. Это смягчающее обстоятельство

позволило перевести их на несколько менее бессмысленную работу: у нас в

институте они занимаются тем, что взламывают асфальт везде, где сами его

недавно положили.

Демон Максвелла -- важный элемент мысленного эксперимента крупного

английского физика Максвелла. Предназначался для нападения на второй принцип

термодинамики. В мысленном эксперименте Максвелла демон располагается рядом

с отверстием в переборке, разделяющей сосуд, наполненный движущимися

молекулами. Работа демона состоит в том, чтобы выпускать из одной половины

сосуда в другую быстрые молекулы и закрывать отверстие перед носом

медленных. Идеальный демон способен таким образом без затраты труда создать

очень высокую температуру в одной половине сосуда и очень низкую -- в

другой, осуществляя вечный двигатель второго рода. Однако только

сравнительно недавно и только в нашем институте удалось найти и приспособить

к работе таких демонов.

Джинн -- Злой дух арабских и персидских мифов. Почти все джинны

являются дублями царя Соломона и современных ему магов. Использовались в

военных и политико-хулиганских целях. Отличаются отвратительным характером,

наглостью и полным отсутствием чувства благодарности. Невежественность и

агрессивность их таковы, что почти все они находятся в заключении. В

современной магии широко используются в качестве подопытных существ. В

частности, Э. Амперян на материале тринадцати джиннов определял количество

зла, которое может причинить обществу злобный невежественный дурак.

Джян Бен Джян -- либо древний изобретатель, либо древний воитель. Имя

его всегда связано с понятием щита и отдельно не встречается. (Упоминается,

например, в "Искушении Святого Антония" Г. Флобера.

Домовой -- В представлении суеверных людей -- некое сверхъестественное

существо, обитающее в каждом обжитом доме. Ничего сверхъестественного в

домовых нет. Это либо вконец опустившиеся маги, не поддающиеся

перевоспитанию, либо помеси гномов с некоторыми домашними животными. В

институте находятся под началом М. М. Камноедова и используются для

подсобных работ, не требующих квалификации.

Дракула, граф -- знаменитый венгерский вурдалак ХVII-ХIХ вв. Графом

никогда не был. Совершил массу преступлений против человечности. Был

изловлен гусарами и торжественно проткнут осиновым колом при большом

скоплении народа. Отличался необычайной жизнеспособностью: вскрытие

обнаружило в нем полтора килограмма серебряных пуль.

Звезда Соломонова -- В мировой литературе -- магический знак в виде

шестиконечной звезды, обладающий волшебными свойствами. В настоящее время,

как и подавляющее большинство других геометрических заклинаний, потерял

всякую силу и годен исключительно для запугивания невежественных людей.

Инкуб -- разновидность оживших мертвецов, имеет обыкновение вступать в

браки с живыми. Не бывает. В теоретической магии термин "инкуб"

употребляется в совершенно другом смысле: мера отрицательной энергии живого

организма.

Инкунабула< -- так называют первые печатные книги. Некоторые из

инкунабул отличаются поистине гигантскими размерами.

Ифрит -- разновидность джинна. Как правило, ифриты-- это хорошо сохранившиеся дубли арабских военачальников. В институте используются М. М. Камноедовым в качестве вооруженной охраны, так как

отличаются от прочих джиннов высокой дисциплинированностью. Механизм

огнеметания ифритов изучен слабо и вряд ли будет когда-нибудь изучен

досконально, потому что никому не нужен.

Кадавр -- вообще говоря, оживленный неодушевленный предмет: портрет,

статуя, идол, чучело. (См., Например, А.Н.Толстой, "Граф Калиостро"). Одним

из первых в истории кадавров была небезызвестная Галатея работы скульптора

Пигмалиона. В современной магии кадавры не используются. Как правило, они

феноменально глупы, капризны, истеричны и почти не поддаются дрессировке. В

институте кадаврами иногда иронически называют неудавшихся дублей и

дублеподобных сотрудников.

Левитация -- способность летать без каких бы то ни было технических

приспособлений. Широко известна левитация птиц, летучих мышей и насекомых.

"Молот ведьм" -- старинное руководство по допросу третьей степени.

Составлено и применялось церковниками специально в целях выявления ведьм. В

новейшие времена отменено как устаревшее.

Оборотень -- человек, способный превращаться в некоторых животных:

в волка, в лисицу (кицунэ) и т. д. У суеверных людей вызывает ужас, непонятно почему. В. П. Корнеев, например, когда у него разболелся зуб мудрости, обернулся петухом, и ему сразу полегчало.

Оракул -- По представлениям древних, средство общения богов с людьми:

полет птицы шелест деревьев, бред прорицателя и.т. д. Оракулом называлось также и место, где давались предсказания.

"Соловецкий оракул" -- это небольшая темная комната, где уже много лет

проектируется установить мощную электронно-счетную машину для мелких

прорицаний.

Пифия -- жрица-прорицательница в древней греции. Вещала, надышавшись

ядовитых испарений. У нас в институте пифии не практикуют. Очень много курят

и занимаются общей теорией предсказаний.

Рамапитек -- по современным представлениям, непосредственный

предшественник питекантропа на эволюционной лестнице.

Сэгюр Ришар -- герой фантастической повести "Загадка Ришара Сэгюра",

открывший способ объемной фотографии.

Таксидермист -- чучельник, набивщик чучел. Я порекомендовал авторам это

редкое слово, потому что К. Х. Хунта приходит в ярость, когда его называют

просто чучельником.

Терция -- одна шестидесятая часть секунды.

Триба -- здесь: племя. Решительно не понимаю, зачем издателям книги

судеб понадобилось называть племя рамапитеков трибой.

"Упанишады" -- древнеиндийские комментарии к четырем священным книгам.

Упырь -- кровососущий мертвец народных сказок. Не бывает. В

действительности упыри вурдалаки

-- это маги, вставшие по тем или иным причинам на путь абстрактного зла.

Исконное средство против них -- осиновый кол и пули, отлитые из самородного

серебра. В тексте слово "упырь" употребляется везде в переносном смысле.

Фантом -- призрак, привидение. По современным представлениям -- сгусток

некробиотической информации. Фантомы вызывают суеверный ужас, хотя

совершенно безобидны. В институте их используют для уточнения исторической

правды, хотя юридически считаться очевидцами они не могут.

А. Привалов