Ý

---------------------------------------------------------------

© Copyright Аркадий и Борис Стругацкие

по изданию: А. Стругацкий, Б. Стругацкий. Собр. соч., т. 4.

Понедельник начинается в субботу. Сказка о Тройке. М.: Текст, 1992.

http://rusf.ru/abs/

Официальный web-сайт

http://rusf.ru/abs/

Корректура, восстановление форматирования: http://www.rusyaz.ru/

Справочная Служба Русского Языка

---------------------------------------------------------------

Повесть-сказка для научных работников младшего возраста

 

* ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. СУЕТА СУЕТ *

 

 

 

Глава первая

Среди героев рассказа выделяются

один-два главных героя, все остальные

рассматриваются как второстепенные.

"Методика преподавания литературы"

Около двух часов дня, когда в "Алдане" снова перегорел

предохранитель вводного устройства, раздался телефонный звонок. Звонил

заместитель директора по административно-хозяйственной части Модест

Матвеевич Камноедов.

-- Привалов, -- сурово сказал он, -- почему вы опять не на месте?

-- Как это не на месте? -- обиделся я. День сегодня выдался

хлопотливый, и я все позабыл.

-- Вы это прекратите, -- сказал Модест Матвеевич. -- Вам уже пять

минут назад надлежало явиться ко мне на инструктаж.

-- Елки-палки, -- сказал я и повесил трубку.

Я выключил машину, снял халат и велел девочкам не забыть вырубить

ток. В большом коридоре было пусто, за полузамерзшими окнами мела пурга.

Надевая на ходу куртку, я побежал в хозяйственный отдел.

Модест Матвеевич в лоснящемся костюме величественно ждал меня в

собственной приемной. За его спиной маленький гном с волосатыми ушами

уныло и старательно возил пальцами по обширной ведомости.

-- Вы, Привалов, как какой-нибудь этот... хам-мункулус, -- произнес

Модест. -- Никогда вас нет на месте.

С Модестом Матвеевичем все старались поддерживать только хорошие

отношения, поскольку человек он был могучий, непреклонный и

фантастически невежественный. Поэтому я рявкнул: "Слушаюсь!" -- и

щелкнул каблуками.

-- Все должны быть на своих местах, -- продолжал Модест Матвеевич.

-- Всегда. У вас вот высшее образование, и очки, и бороду вот отрастили,

а понять такой простой теоремы не можете.

-- Больше не повторится! -- сказал я, выкатив глаза.

-- Вы это прекратите, -- сказал Модест Матвеевич, смягчаясь. Он

извлек из кармана лист бумаги и некоторое время глядел в него. -- Так

вот, Привалов, -- сказал он наконец, -- сегодня вы заступаете дежурным.

Дежурство по учреждению во время праздников -- занятие ответственное.

Это вам не кнопки нажимать. Во-первых -- противопожарная безопасность.

Это первое. Не допускать самовозгорания. Следить за обесточенностью

вверенных вам производственных площадей. И следить лично, без этих ваших

фокусов с раздваиваниями и растраиваниями. Без этих ваших дубелей. При

обнаружении фактора горения немедленно звонить по телефону 01 и

приступать к принятию мер. На этот случай получите сигнальную дудку для

вызова авральной команды... -- Он вручил мне платиновый свисток с

инвентарным номером. -- А также никого не пускать. Вот это список лиц,

которым разрешено пользование лабораториями в ночной период, но их все

равно тоже не пускать, потому что праздник. Во всем институте чтобы ни

одной живой души. Демонов на входе и выходе заговорить. Понимаете

обстановку? Живые души не должны входить, а все прочие не должны

выходить. Потому что уже был прен-цен-дент, сбежал черт и украл луну.

Широко известный пренцендент, даже в кино отражен. -- Он значительно на

меня посмотрел и вдруг спросил документы.

Я повиновался. Он внимательно исследовал мой пропуск, вернул его и

произнес:

-- Все верно. А то было у меня подозрение, что вы все-таки дубель.

Вот так. Значит, в пятнадцать ноль-ноль в соответствии с трудовым

законодательством рабочий день закончится, и все сдадут вам ключи от

своих производственных помещений. После чего вы лично осмотрите

территорию. В дальнейшем производите обходы каждые три часа на предмет

самовозгорания. Не менее двух раз за период дежурства посетите виварий.

Если надзиратель пьет чай -- прекратите. Были сигналы: не чай он там

пьет. В таком вот аксепте. Пост ваш в приемной у директора. На диване

можете отдыхать. Завтра в шестнадцать ноль-ноль вас сменит Почкин

Владимир из лаборатории товарища Ойры-Ойры. Доступно?

-- Вполне, -- сказал я.

-- Я буду звонить вам ночью и завтра днем. Лично. Возможен контроль

и со стороны товарища завкадрами.

-- Вас понял, -- сказал я и проглядел список.

Первым в списке значился директор института Янус Полуэктович

Невструев с карандашной пометкой "два экз.". Вторым шел лично Модест

Матвеевич, третьим -- товарищ завкадрами гражданин Демин Кербер Псоевич.

А дальше шли фамилии, которых я никогда и нигде не встречал.

-- Что-нибудь недоступно? -- осведомился Модест Матвеевич, ревниво

за мной следивший.

-- Вот тут, -- сказал я веско, тыча пальцем в список, --

наличествуют товарищи в количестве... м-м-м... двадцати одного

экземпляра, лично мне не известные. Эти фамилии я хотел бы лично с вами

провентилировать. -- Я посмотрел ему прямо в глаза и добавил твердо: --

Во избежание.

Модест Матвеевич взял список и оглядел его на расстоянии вытянутой

руки.

-- Все верно, -- сказал он снисходительно. -- Просто вы, Привалов,

не в курсе. Лица, поименованные с номера четвертый по номер двадцать

пятый и последний включительно, занесены в списки лиц, допущенных к

ночным работам, посмертно. В порядке признания их заслуг в прошлом.

Теперь вам доступно?

Я слегка обалдел, потому что привыкнуть ко всему этому было

все-таки очень трудно.

-- Занимайте свой пост, -- величественно сказал Модест Матвеевич.

-- Я со своей стороны и от имени администрации поздравляю вас, товарищ

Привалов, с наступающим Новым годом и желаю вам в новом году

соответствующих успехов как в работе, так и в личной жизни.

Я тоже пожелал ему соответствующих успехов и вышел в коридор.

Узнавши вчера о том, что меня назначили дежурным, я обрадовался: я

намеревался закончить один расчет для Романа Ойры-Ойры. Однако теперь я

почувствовал, что дело обстоит не так просто. Перспектива провести ночь

в институте представилась мне вдруг в совершенно новом свете. Я и раньше

задерживался на работе допоздна, когда дежурные из экономии гасили

четыре лампы из пяти в каждом коридоре, и приходилось пробираться к

выходу мимо каких-то шарахающихся мохнатых теней. Первое время это

производило на меня сильнейшее впечатление, потом я привык, а потом

снова отвык, когда, возвращаясь однажды по большому коридору, услышал

сзади мерное цок-цок-цок когтей по паркету и, оглянувшись, обнаружил

некое фосфоресцирующее животное, бегущее явно по моим следам. Правда,

когда меня сняли с карниза, выяснилось, что это была обыкновенная живая

собачка одного из сотрудников. Сотрудник приходил извиняться, Ойра-Ойра

прочел мне издевательскую лекцию о вреде суеверий, но какой-то осадок у

меня в душе все-таки остался. "Первым делом заговорю демонов", --

подумал я.

У входа в приемную директора мне повстречался мрачный Витька

Корнеев. Он хмуро кивнул и хотел пройти мимо, но я поймал его за рукав.

-- Ну? -- сказал грубый Корнеев, останавливаясь.

-- Я сегодня дежурю, -- сообщил я.

-- Ну и дурак, -- сказал Корнеев.

-- Грубый ты все-таки, Витька, -- сказал я. -- Не буду я с тобой

больше общаться.

Витька оттянул пальцем воротник свитера и с интересом посмотрел на

меня.

-- А что же ты будешь? -- спросил он.

-- Да уж найду что, -- сказал я, несколько растерявшись. Витька

вдруг оживился.

-- Постой-ка, -- сказал он. -- Ты что, в первый раз дежуришь?

-- Да.

-- Ага, -- сказал Витька. -- И как ты намерен действовать?

-- Согласно инструкции, -- ответил я. -- Заговорю демонов и лягу

спать. На предмет самовозгорания. А ты куда денешься?

-- Да собирается там одна компания, -- неопределенно сказал Витька.

-- У Верочки... А это у тебя что? -- Он взял у меня список. -- А,

мертвые души...

-- Никого не пущу, -- сказал я. -- Ни живых, ни мертвых.

-- Правильное решение, -- сказал Витька. -- Архиверное. Только

присмотри у меня в лаборатории. Там у меня будет работать дубль.

-- Чей дубль?

-- Мой дубль, естественно. Кто мне своего отдаст? Я его там запер,

вот, возьми ключ, раз ты дежурный.

Я взял ключ.

-- Слушай, Витька, часов до десяти пусть он поработает, но потом я

все обесточу. В соответствии с законодательством.

-- Ладно, там видно будет. Ты Эдика не встречал?

-- Не встречал, -- сказал я. -- И не забивай мне баки. В десять

часов я все обесточу.

-- А я разве против? Обесточивай, пожалуйста. Хоть весь город.

Тут дверь приемной отворилась, и в коридор вышел Янус Полуэктович.

-- Так, -- произнес он, увидев нас.

Я почтительно поклонился. По лицу Януса Полуэктовича было видно,

что он забыл, как меня зовут.

-- Прошу, -- сказал он, подавая мне ключи. -- Вы ведь дежурный,

если я не ошибаюсь... Кстати... -- Он поколебался. -- Я с вами не

беседовал вчера?

-- Да, -- сказал я. -- Вы заходили в электронный зал.

Он покивал.

-- Да-да, действительно... Мы говорили о практикантах...

-- Нет, -- возразил я почтительно, -- не совсем так. Это насчет

нашего письма в Центракадемснаб. Про электронную приставку.

-- Ах, вот как, -- сказал он. -- Ну, хорошо, желаю вам спокойного

дежурства... Виктор Павлович, можно вас на минутку?

Он взял Витьку под руку и увел по коридору, а я вошел в приемную. В

приемной второй Янус Полуэктович запирал сейфы. Увидев меня, он сказал:

"Так" -- и снова принялся позвякивать ключами. Это был А-Янус, я уже

немножко научился различать их. А-Янус выглядел несколько моложе, был

неприветлив, всегда корректен и малоразговорчив. Рассказывали, что он

много работает, и люди, знавшие его давно, утверждали, что этот

посредственный администратор медленно, но верно превращается в

выдающегося ученого. У-Янус, напротив, был всегда ласков, очень

внимателен и обладал странной привычкой спрашивать: "Я с вами не

беседовал вчера?" Поговаривали, что он сильно сдал в последнее время,

хотя и оставался ученым с мировым именем. И все-таки А-Янус и У-Янус

были одним и тем же человеком. Вот это у меня никак не укладывалось в

голове. Была в этом какая-то условность.

А-Янус замкнул последний замок, вручил мне часть ключей и, холодно

попрощавшись, ушел. Я уселся за стол референта, положил перед собой

список и позвонил к себе в электронный зал. Никто не отозвался --

видимо, девочки уже разошлись. Было четырнадцать часов тридцать минут.

В четырнадцать часов тридцать одну минуту в приемную, шумно

отдуваясь и треща паркетом, ввалился знаменитый Федор Симеонович Киврин,

великий маг и кудесник, заведующий отделом линейного счастья. Федор

Симеонович славился неисправимым оптимизмом и верой в прекрасное

будущее. У него было очень бурное прошлое. При Иване Васильевиче -- царе

Грозном опричники Малюты Скуратова с шутками и прибаутками сожгли его по

доносу соседа-дьяка в деревянной бане как колдуна; при Алексее

Михайловиче -- царе Тишайшем его били батогами нещадно и спалили у него

на голой спине полное рукописное собрание его сочинений; при Петре

Алексеевиче -- царе Великом он сначала возвысился было как знаток химии

и рудного дела, но не потрафил чем-то князю-кесарю Ромодановскому, попал

в каторгу на Тульский оружейный завод, бежал оттуда в Индию, долго

путешествовал, кусан был ядовитыми змеями и крокодилами, нечувствительно

превзошел йогу, вновь вернулся в Россию в разгар пугачевщины, был

обвинен как врачеватель бунтовщиков, обезноздрен и сослан в Соловец

навечно. В Соловце опять имел массу всяких неприятностей, пока не

прибился к НИИЧАВО, где быстро занял пост заведующего отделом.

-- П-приветствую вас! -- пробасил он, кладя передо мною ключи от

своих лабораторий. -- Б-бедняга, к-как же вы это? В-вам веселиться надо

в т-такую ночь, я п-позвоню Модесту, что за г-глупости, я сам

п-подежурю...

Видно было, что мысль эта пришла только что ему в голову и он

страшно ею загорелся.

-- Н-ну-ка, где здесь его т-телефон? П-проклятье, н-никогда не

п-помню т-телефонов... Один-п-пятнадцать или п-пять-одиннадцать...

-- Что вы, Федор Симеонович, спасибо! -- вскричал я. -- Не надо! Я

тут как раз поработать собрался!

-- Ах, п-поработать! Это д-другое дело! Эт' хорошо, эт' здорово, вы

м-молодец!.. А я, ч-черт, электроники н-ни черта не знаю... Н-надо

учиться, а т-то вся эта м-магия слова, с-старье, ф-фокусы-покусы с

п-психополями, п-примитив... Д-дедовские п-приемчики...

Он тут же, не сходя с места, сотворил две большие антоновки, одну

вручил мне, а от второй откусил сразу половину и принялся сочно

хрустеть.

-- П-проклятье, опять ч-червивое сделал... У вас как, х-хорошее?

Эт' хорошо... Я к в-вам, Саша, п-попозже еще загляну, а то я н-не совсем

п-понимаю все-таки систему к-команд... В-водки только выпью и з-зайду...

Д-двадцать д-девятая к-команда у вас там в м-машине... Т-то ли машина

врет, то ли я н-не понимаю... Д-детективчик вам п-принесу, Г-гарднера.

В-вы ведь читаете по-англицки? Х-хорошо, шельма, пишет, з-здорово!

П-перри Мейсон у него там, з-зверюга-адвокат, з-знаете?.. А п-потом еще

что-нибудь д-дам, с-сайнс-фикшн к-какую-нибудь... А-азимова дам или

Б-брэдбери...

Он подошел к окну и сказал восхищенно:

-- П-пурга, черт возьми, л-люблю!...

Вошел, кутаясь в норковую шубу, тонкий и изящный Кристобаль Хозевич

Хунта. Федор Симеонович обернулся.

-- А, К-кристо! -- воскликнул он. -- П-полюбуйся, Камноедов этот,

д-дурак, засадил м-молодого п-парня дежурить н-на Новый год. Д-давай

отпустим его, вдвоем останемся, в-вспомним старину, в-выпьем, а? Ч-что

он тут будет мучиться? Ему п-плясать надо, с д-девушками...

Хунта положил на стол ключи и сказал небрежно:

-- Общение с девушками доставляет удовольствие лишь в тех случаях,

когда достигается через преодоление препятствий...

-- Н-ну еще бы! -- загремел Федор Симеонович. -- М-много крови,

много п-песен за п-прелестных льется дам... К-как это там у вас? Только

тот достигнет цели, кто не знает с-слова "страх"...

-- Именно, -- сказал Хунта. -- И потом -- я не терплю

благотворительности.

-- Б-благотворительности он не терпит! А кто у меня выпросил

Одихмантьева? П-переманил, п-понимаешь, такого лаборанта... Ставь теперь

б-бутылку шампанского, н-не меньше... С-слушай, не надо шампанского!

Амонтильядо! У т-тебя еще осталось от т-толедских запасов?

-- Нас ждут, Теодор, -- напомнил Хунта.

-- Д-да, верно... Надо еще г-галстук найти... и валенки, такси же

не д-достанешь... Мы пошли, Саша, н-не скучайте тут.

-- В новогоднюю ночь в институте дежурные не скучают, -- негромко

сказал Хунта. -- Особенно новички.

Они пошли к двери. Хунта пропустил Федора Симеоновича вперед и,

прежде чем выйти, косо глянул на меня и стремительно вывел пальцем на

стене соломонову звезду. Звезда вспыхнула и стала медленно тускнеть, как

след пучка электронов на экране осциллографа. Я трижды плюнул через

левое плечо.

Кристобаль Хозевич Хунта, заведующий отделом смысла жизни, был

человек замечательный, но, по-видимому, совершенно бессердечный.

Некогда, в ранней молодости, он долго был Великим Инквизитором и по сию

пору сохранил тогдашние замашки. Почти все свои неудобопонятные

эксперименты он производил либо над собой, либо над своими сотрудниками,

и об этом уже при мне говорили на общем профсоюзном собрании. Занимался

он изучением смысла жизни, но продвинулся пока не очень далеко, хотя и

получил интересные результаты, доказав, например, теоретически, что

смерть отнюдь не является непременным атрибутом жизни. По поводу этого

последнего открытия тоже возмущались -- на философском семинаре. В

кабинет к себе он почти никого не пускал, и по институту ходили смутные

слухи, что там масса интересных вещей. Рассказывали, что в углу кабинета

стоит великолепно выполненное чучело одного старинного знакомого

Кристобаля Хозевича, штандартенфюрера СС в полной парадной форме, с

моноклем, кортиком, железным крестом, дубовыми листьями и прочими

причиндалами. Хунта был великолепным таксидермистом. Штандартенфюрер, по

словам Кристобаля Хозевича, -- тоже. Но Кристобаль Хозевич успел раньше.

Он любил успевать раньше -- всегда и во всем. Не чужд ему был и

некоторый скептицизм. В одной из его лабораторий висел огромный плакат:

"Нужны ли мы нам?" Очень незаурядный человек.

Ровно в три часа, в соответствии с трудовым законодательством,

принес ключи доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло. Он был в

валенках, подшитых кожей, в пахучем извозчицком тулупе, из поднятого

воротника торчала вперед седоватая нечистая борода. Волосы он стриг под

горшок, так что никто никогда не видел его ушей.

-- Эта... -- сказал он, приближаясь. -- У меня там, может, сегодня

кто вылупится. В лаборатории, значить. Надо бы, эта, посмотреть. Я ему

там запасов наложил, эта, хлебца, значить, буханок пять, ну там отрубей

пареных, два ведра обрату. Ну, а как все, эта, поест, кидаться начнет,

значить. Так ты мне, мон шер, того, брякни, милый.

Он положил передо мной связку амбарных ключей и в каком-то

затруднении открыл рот, уставясь на меня. Глаза у него были прозрачные,

в бороде торчало пшено.

-- Куда брякнуть-та? -- спросил я.

Очень я его не любил. Был он циник, и был он дурак. Работу, которой

он занимался за триста пятьдесят рублей в месяц, можно было смело

назвать евгеникой, но никто ее так не называл -- боялись связываться.

Этот Выбегалло заявлял, что все беды, эта, от неудовольствия

проистекают, и ежели, значить, дать человеку все -- хлебца, значить,

отрубей пареных, -- то и будет не человек, а ангел. Нехитрую эту идею он

пробивал всячески, размахивая томами классиков, из которых с неописуемым

простодушием выдирал с кровью цитаты, опуская и вымарывая все, что ему

не подходило. В свое время ученый совет дрогнул под натиском этой

неудержимой, какой-то даже первобытной демагогии, и тема Выбегаллы была

включена в план. Действуя строго по этому плану, старательно измеряя

свои достижения в процентах выполнения и никогда не забывая о режиме

экономии, увеличении оборачиваемости оборотных средств, а также о связи

с жизнью, Выбегалло заложил три экспериментальные модели: модель

человека, неудовлетворенного полностью, модель человека,

неудовлетворенного желудочно, модель человека, полностью

удовлетворенного. Полностью неудовлетворенный антропоид поспел первым --

он вывелся две недели назад. Это жалкое существо, покрытое язвами, как

Иов, полуразложившееся, мучимое всеми известными и неизвестными

болезнями, страдающее от холода и от жары одновременно, вывалилось в

коридор, огласило институт серией нечленораздельных жалоб и издохло.

Выбегалло торжествовал. Теперь можно было считать доказанным, что ежели

человека не кормить, не поить и не лечить, то он, эта, будет, значить,

несчастлив и даже, может, помрет. Как вот этот помер. Ученый совет

ужаснулся. Затея Выбегаллы оборачивалась какой-то жуткой стороной. Была

создана комиссия по проверке работы Выбегаллы. Но тот, не растерявшись,

представил две справки, из коих следовало, во-первых, что трое

лаборантов его лаборатории ежегодно выезжают работать в подшефный

совхоз, и, во-вторых, что он, Выбегалло, некогда был узником царизма, а

теперь регулярно читает популярные лекции в городском лектории и на

периферии. И пока ошеломленная комиссия пыталась разобраться в логике

происходящего, он неторопливо вывез с подшефного рыбозавода (в порядке

связи с производством) четыре грузовика селедочных голов для

созревающего антропоида, неудовлетворенного желудочно. Комиссия писала

отчет, а институт в страхе ждал дальнейших событий. Соседи Выбегаллы по

этажу брали отпуска за свой счет.

-- Куда брякнуть-та? -- спросил я.

-- Брякнуть-та? А домой, куда же еще в Новый год-та. Мораль должна

быть, милый. Новый год дома встречать надо. Так это выходит по-нашему,

нес па?

------------------------------------------------------------------------

* Не так ли? (фр.)

Выбегалло обожает вкраплять в свою речь отдельные словосочетания на

французском, как он выражается, диалекте. Никак не отвечая за его

произношение, мы взяли на себя труд обеспечить перевод. (Примеч.

автора.)

------------------------------------------------------------------------

-- Я знаю, что домой. По какому телефону?

-- А ты, эта, в книжку посмотри. Грамотный? Вот и посмотри,

значить, в книжку. У нас секретов нет, не то что у иных прочих. Ан

масс*.

------------------------------------------------------------------------

* В массе, у большинства (фр.).

------------------------------------------------------------------------

-- Хорошо, -- сказал я. -- Брякну.

-- Брякни, мон шер, брякни. А кусаться он начнет, так ты его по

сусалам, не стесняйся. Се ля ви*.

------------------------------------------------------------------------

* Такова жизнь (фр.).

------------------------------------------------------------------------

Я набрался храбрости и буркнул:

-- А ведь мы с вами на брудершафт не пили.

-- Пардон?

-- Ничего, это я так, -- сказал я.

Некоторое время он смотрел на меня своими прозрачными глазами, в

которых ничегошеньки не выражалось, потом проговорил:

-- А ничего, так и хорошо, что ничего. С праздником тебя с

наступающим. Бывай здоров. Аривуар, значить.

Он напялил ушанку и удалился. Я торопливо открыл форточку. Влетел

Роман Ойра-Ойра в зеленом пальто с барашковым воротником, пошевелил

горбатым носом и осведомился:

-- Выбегалло забегалло?

-- Забегалло, -- сказал я.

-- Н-да, -- сказал он. -- Это селедка. Держи ключи. Знаешь, куда он

один грузовик свалил? Под окнами у Жиана Жиакомо. Прямо под кабинетом.

Новогодний подарочек. Выкурю-ка я у тебя здесь сигарету.

Он упал в огромное кожаное кресло, расстегнул пальто и закурил.

-- А ну-ка займись, -- сказал он. -- Дано: запах селедочного

рассола, интенсивность шестнадцать микротопоров, кубатура... -- Он

оглядел комнату. -- Ну сам сообразишь, год на переломе, Сатурн в

созвездии Весов... Удаляй!

Я почесал за ухом.

-- Сатурн... Что ты мне про Сатурн... А вектор магистатум какой?

-- Ну, брат, -- сказал Ойра-Ойра, -- это ты сам должен...

Я почесал за другим ухом, прикинул в уме вектор и произвел,

запинаясь, акустическое воздействие (произнес заклинание). Ойра-Ойра

зажал нос. Я выдрал из брови два волоска (ужасно больно и глупо) и

поляризовал вектор. Запах опять усилился.

-- Плохо, -- с упреком сказал Ойра-Ойра. -- Что ты делаешь, ученик

чародея? Ты что, не видишь, что форточка открыта?

-- А, -- сказал я, -- верно. -- Я учел дивергенцию и ротор,

попытался решить уравнение Стокса в уме, запутался, вырвал, дыша через

рот, еще два волоска, принюхался, пробормотал заклинание Ауэрса и совсем

собрался было вырвать еще волосок, но тут обнаружилось, что приемная

проветрилась естественным путем, и Роман посоветовал мне экономить брови

и закрыть форточку.

-- Посредственно, -- сказал он. -- Займемся материализацией.

Некоторое время мы занимались материализацией. Я творил груши, а

Роман требовал, чтобы я их ел. Я отказывался есть, и тогда он заставлял

меня творить снова. "Будешь работать, пока не получится что-нибудь

съедобное, -- говорил он. -- А это отдашь Модесту. Он у нас Камноедов".

В конце концов я сотворил настоящую грушу -- большую, желтую, мягкую,

как масло, и горькую, как хина. Я ее съел, и Роман разрешил мне

отдохнуть.

Тут принес ключи бакалавр черной магии Магнус Федорович Редькин,

толстый, как всегда озабоченный и разобиженный. Бакалавра он получил

триста лет назад за изобретение портков-невидимок. С тех пор он эти

портки все совершенствовал и совершенствовал. Портки-невидимки

превратились у него сначала в кюлоты-невидимки, потом в штаны-невидимки,

и, наконец, совсем недавно о них стали говорить как о брюках-невидимках.

И никак он не мог их отладить. На последнем заседании семинара по черной

магии, когда он делал очередной доклад "О некоторых новых свойствах

брюк-невидимок Редькина", его опять постигла неудача. Во время

демонстрации модернизированной модели что-то там заело, и брюки, вместо

того чтобы сделать невидимым изобретателя, вдруг со звонким щелчком

сделались невидимыми сами. Очень неловко получилось. Однако Магнус

Федорович главным образом работал над диссертацией, тема которой звучала

так: "Материализация и линейная натурализация Белого Тезиса, как

аргумента достаточно произвольной функции Е не вполне представимого

человеческого счастья".

Тут он достиг значительных и важных результатов, из коих следовало,

что человечество буквально купалось бы в не вполне представимом счастье,

если бы только удалось найти сам Белый Тезис, а главное -- понять, что

это такое и где его искать.

Упоминание о Белом Тезисе встречалось только в дневниках Бен

Бецалеля. Бен Бецалель якобы выделил Белый Тезис как побочный продукт

какой-то алхимической реакции и, не имея времени заниматься такой

мелочью, вмонтировал его в качестве подсобного элемента в какой-то свой

прибор. В одном из последних мемуаров, написанных уже в темнице, Бен

Бецалель сообщал: "И можете вы себе представить? Тот Белый Тезис не

оправдал-таки моих надежд, не оправдал. И когда я сообразил, какая от

него могла быть польза -- я говорю о счастье для всех людей, сколько их

есть, -- я уже забыл, куда же я его вмонтировал". За институтом

числилось семь приборов, принадлежавших Бен Бецалелю. Шесть из них

Редькин разобрал до винтика и ничего особенного в них не нашел. Седьмым

прибором был диван-транслятор. Но на диван наложил руку Витька Корнеев,

и в простую душу Редькина закрались самый черные подозрения. Он стал

следить за Витькой. Витька немедленно озверел. Они поссорились и стали

заклятыми врагами и оставались ими по сей день. Ко мне, как к

представителю точных наук, Магнус Федорович относился благожелательно,

хотя и осуждал мою дружбу с "этим плагиатором". В общем-то Редькин был

неплохим человеком, очень трудолюбивым, очень упорным, начисто лишенным

корыстолюбия. Он проделал громадную работу, собравши гигантскую

коллекцию разнообразнейших определений счастья. Там были простейшие

негативные определения ("Не в деньгах счастье"), простейшие позитивные

определения ("Высшее удовлетворение, полное довольство, успех, удача"),

определения казуистические ("Счастье есть отсутствие несчастья") и

парадоксальные ("Счастливее всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые,

ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся,

боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не

обольщаются").

Магнус Федорович положил на стол коробочку с ключом и, недоверчиво

глядя на нас исподлобья, сказал:

-- Я еще одно определение нашел.

-- Какое? -- спросил я.

-- Что-то вроде стихов. Только там нет рифмы. Хотите?

-- Конечно, хотим, -- сказал Роман.

Магнус Федорович вынул записную книжку и, запинаясь, прочел:

Вы спрашиваете:

Что считаю

Я наивысшим счастьем на земле?

Две вещи:

Менять вот так же состоянье духа,

Как пенни выменял бы я на шиллинг,

И

Юной девушки

Услышать пенье

Вне моего пути, но вслед за тем,

Как у меня дорогу разузнала.

-- Ничего не понял, -- сказал Роман. -- Дайте я прочту глазами.

Редькин отдал ему записную книжку и пояснил:

-- Это Кристофер Лог. С английского.

-- Отличные стихи, -- сказал Роман.

Магнус Федорович вздохнул.

-- Одни одно говорят, другие -- другое.

-- Тяжело, -- сказал я сочувственно.

-- Правда ведь? Ну как тут все увяжешь? Девушки услышать пенье... И

ведь не всякое пенье какое-нибудь, а чтобы девушка была юная, находилась

вне его пути, да еще только после того, как у него про дорогу спросит...

Разве же так можно? Разве такие вещи алгоритмизируются?

-- Вряд ли, -- сказал я. -- Я бы не взялся.

-- Вот видите! -- подхватил Магнус Федорович. -- А вы у нас

заведующий вычислительным центром! Кому же тогда?

-- А может, его вообще нет? -- сказал Роман голосом

кинопровокатора.

-- Чего?

-- Счастья.

Магнус Федорович сразу обиделся.

-- Как же его нет? -- с достоинством сказал он, -- когда я сам его

неоднократно испытывал?

-- Выменяв пенни на шиллинг? -- спросил Роман.

Магнус Федорович обиделся еще больше и вырвал у него записную

книжку.

-- Вы еще молодой... -- начал он.

Но тут раздался грохот, треск, сверкнуло пламя и запахло серой.

Посередине приемной возник Мерлин. Магнус Федорович, шарахнувшийся от

неожиданности к окну, сказал: "Тьфу на вас!" -- и выбежал вон.

-- Gооd Gоd! -- сказал Ойра-Ойра, протирая запорошенные глаза. --

Сапst thou поt соме in ву usual way аs dесепt реорlе dо? Sir...* --

добавил он.

------------------------------------------------------------------------

* Ужель обычный путь тебе заказан, путь достойного человека? Сэр...

(англ.).

------------------------------------------------------------------------

-- Веg your pardon*, -- сказал Мерлин самодовольно и с

удовлетворением посмотрел на меня. Наверное, я был бледен, потому что

очень испугался самовозгорания.

------------------------------------------------------------------------

* Прошу прощения (англ.).

------------------------------------------------------------------------

Мерлин поправил на себе побитую молью мантию, швырнул на стол

связку ключей и произнес:

-- Вы заметили, сэры, какие стоят погоды?

-- Предсказанные, -- сказал Роман.

-- Именно, сэр Ойра-Ойра! Именно предсказанные!

-- Полезная вещь -- радио, -- сказал Роман.

-- Я радио не слушаю, -- сказал Мерлин. -- У меня свои методы.

Он потряс подолом мантии и поднялся на метр от пола.

-- Люстра, -- сказал я, -- осторожнее.

Мерлин посмотрел на люстру и ни с того ни с сего начал:

-- Не могу не вспомнить, дорогие сэры, как в прошлом году мы с

сэром председателем райсовета товарищем Переяславльским...

Ойра-Ойра душераздирающе зевнул, мне тоже стало тоскливо. Мерлин

был бы, вероятно, еще хуже, чем Выбегалло, если бы не был так архаичен и

самонадеян. По чьей-то рассеянности ему удалось продвинуться в

заведующие отделом Предсказаний и Пророчеств, потому что во всех анкетах

он писал о своей непримиримой борьбе против империализма янки еще в

раннем средневековье, прилагая к анкетам нотариально заверенные

машинописные копии соответствующих страниц из Марка Твена.

Впоследствии он был вновь переведен на свое место заведующего бюро

погоды и теперь, как и тысячу лет назад, занимался предсказаниями

атмосферных явлений -- и с помощью магических средств, и на основании

поведения тарантулов, усиления ревматических болей и стремления

Соловецких свиней залечь в грязь или выйти из оной. Впрочем, основным

поставщиком его прогнозов был самый вульгарный радиоперехват,

осуществляющийся детекторным приемником, по слухам, похищенным еще в

двадцатые годы с Соловецкой выставки юных техников. Он был в большой

дружбе с Наиной Киевной Горыныч и вместе с нею занимался

коллекционированием и распространением слухов о появлении в лесах

гигантской волосатой женщины и о пленении одной студентки снежным

человеком с Эльбруса. Говорили также, что время от времени он принимает

участие в ночных бдениях на Лысой горе с Ха Эм Вием, Хомой Брутом и

другими хулиганами.

Мы с Романом молчали и ждали, когда он исчезнет. Но он,

упаковавшись в мантию, удобно расположился под люстрой и затянул

длинный, всем давно уже осточертевший рассказ о том, как он, Мерлин, и

председатель Соловецкого райсовета товарищ Переяславльский совершали

инспекторский вояж по району. Вся эта история была чистейшим враньем,

бездарным и конъюнктурным переложением Марка Твена. О себе он говорил в

третьем лице, а председателя иногда, сбиваясь, называл королем Артуром.

-- Итак, председатель райсовета и Мерлин отправились в путь и

приехали к пасечнику Герою Труда сэру Отшельниченко, который был добрым

рыцарем и знатным медосборцем. И сэр Отшельниченко доложил о своих

трудовых успехах и полечил сэра Артура от радикулита пчелиным ядом. И

сэр председатель прожил там три дня, и радикулит его успокоился, и они

двинулись в путь, и в пути сэр Ар... Председатель сказал: "У меня нет

меча". -- "Не беда, -- сказал ему Мерлин, -- я добуду тебе меч". И они

доехали до большого озера, и видит Артур: из озера поднялась рука,

мозолистая и своя...

Тут раздался телефонный звонок, и я с радостью схватил трубку.

-- Алло, -- сказал я. -- Алло, вас слушают.

В трубке что-то бормотали, и гнусаво тянул Мерлин: "И возле Лежнева

они встретили сэра Пеллинора, однако Мерлин сделал так, что Пеллинор не

заметил председателя..."

-- Сэр гражданин Мерлин, -- сказал я. -- Нельзя ли чуть потише? Я

ничего не слышу.

Мерлин замолчал с видом человека, готового продолжать в любой

момент.

-- Алло, -- снова сказал я в трубку.

-- Кто у аппарата?

-- А вам кого нужно? -- сказал я по старой привычке.

-- Вы мне это прекратите. Вы не в балагане, Привалов.

-- Виноват, Модест Матвеевич. Дежурный Привалов слушает.

-- Вот так. Докладывайте.

-- Что докладывать?

-- Слушайте, Привалов. Вы опять ведете себя, как не знаю кто. С

кем вы там разговаривали? Почему на посту посторонние? Почему в

институте после окончания рабочего дня находятся люди?

-- Это Мерлин, -- сказал я.

-- Гоните его в шею!

-- С удовольствием, -- сказал я. (Мерлин, несомненно

подслушивавший, покрылся пятнами, сказал: "Гр-рубиян!" -- и растаял в

воздухе.)

-- С удовльствием или без удовольствия -- это меня не касается. А

вот тут поступил сигнал, что вверенные вам ключи вы сваливаете кучей на

столе, вместо того чтобы запирать их в ящик.

"Выбегалло донес", подумал я.

-- Вы почему молчите?

-- Будет исполнено.

-- В таком вот аксепте, -- сказал Модест Матвеевич. -- Бдительность

должна быть на высоте. Доступно?

-- Доступно. Модест Матвеевич сказал: "У меня все", -- и дал отбой.

-- Ну ладно, -- сказал Ойра-Ойра, застегивая зеленое пальто. --

Пойду вскрывать консервы и откупоривать бутылки. Будь здоров, Саша, я

еще забегу попозже.

 

<UL><A name=10></A><H2>Глава вторая</H2></UL>

 

Я шел, спускаясь в темные коридоры,

и потом опять поднимаясь

наверх. Я был один; я кричал, мне

не отвечали; я был один в этом

обширном, запутанном, как лабиринт, доме.

Ги де Мопассан

Свалив ключи в карман пиджака, я отправился в первый обход по парадной

лестнице, которой на моей памяти пользовались всего один раз, когда институт

посетило августейшее лицо из Африки, я спустился в необозримый вестибюль,

украшенный многовековыми наслоениями архитектурных излишеств, и заглянул в

окошечко швейцарской. Там в фосфоресцирующем тумане маячили два макродемона

Максвелла. Демоны играли в самую стохастическую из игр -- в орлянку. Они

занимались этим все свободное время, огромные, вялые, неописуемо нелепые,

более всего похожие на колонии вируса полиомиелита под электронным

микроскопом, одетые в поношенные ливреи. Как и полагается демонам Максвелла,

всю жизнь они занимались открыванием и закрыванием дверей. Это были опытные,

хорошо выдрессированные экземпляры, но один из них, тот, что ведал выходом,

достиг уже пенсионного возраста, сравнимого с возрастом Галактики, и время

от времени впадал в детство и начинал барахлить. Тогда кто-нибудь из отдела

Технического Обслуживания надевал скафандр, забирался в швейцарскую,

наполненную сжатым аргоном, и приводил старика в чувство.

Следуя инструкции, я заговорил обоих, то есть перекрыл каналы

информации и замкнул на себя вводно-выводные устройства. Демоны не

отреагировали, им было не до того. Один выигрывал, а другой

соответственно проигрывал, и это их беспокоило, потому что нарушалось

статистическое равновесие. Я закрыл окошечко щитом и обошел вестибюль. В

вестибюле было сыро, сумрачно и гулко. Здание института было вообще

довольно древнее, но строиться оно начало, по-видимому, с вестибюля. В

заплесневелых углах белесо мерцали кости прикованных скелетов, где-то

мерно капала вода, в нишах между колоннами в неестественных позах

торчали статуи в ржавых латах, справа от входа у стены громоздились

обломки древних идолов, наверху этой кучи торчали гипсовые ноги в

сапогах. С почерневших портретов под потолком строго взирали маститые

старцы, в их лицах усматривались знакомые черты Федора Симеоновича,

товарища Жиана Жиакомо и других мастеров. Весь этот архаический хлам

надлежало давным-давно выбросить, прорубить в стенах окна и установить

трубки дневного света, но все было заприходовано, заинвентаризовано и

лично Модестом Матвеевичем к разбазариванию запрещено.

На капителях колонн и в лабиринтах исполинской люстры, свисающей с

почерневшего потолка, шуршали нетопыри и летучие собаки. С ними Модест

Матвеевич боролся. Он поливал их скипидаром и креозотом, опылял дустом,

опрыскивал гексахлораном, они гибли тысячами, но возрождались десятками

тысяч. Они мутировали, среди них появлялись поющие и разговаривающие

штаммы, потомки наиболее древних родов питались теперь исключительно

пиретрумом, смешанным с хлорофосом, а институтский киномеханик Саня

Дрозд клялся, что своими глазами видел здесь однажды нетопыря, как две

капли воды похожего на товарища завкадрами.

В глубокой нише, из которой тянуло ледяным смрадом, кто-то застонал

и загремел цепями. "Вы это прекратите, -- строго сказал я. -- Что еще за

мистика! Как не стыдно!.." В нише затихли. Я хозяйственно поправил

сбившийся ковер и поднялся по лестнице.

Как известно, снаружи институт выглядел двухэтажным. На самом деле

в нем было не менее двенадцати этажей. Выше двенадцатого я просто

никогда не поднимался, потому что лифт постоянно чинили, а летать я еще

не умел. Фасад с десятью окнами, как и большинство фасадов, тоже был

обманом зрения. Вправо и влево от вестибюля институт простирался по

крайней мере на километр, и тем не менее решительно все окна выходили на

ту же кривоватую улицу и на тот же самый лабаз. Это поражало меня

необычайно. Первое время я приставал к Ойре-Ойре, чтобы он мне объяснил,

как это совмещается с классическими или хотя бы с релятивистскими

представлениями о свойствах пространства. Из объяснений я ничего не

понял, но постепенно привык и перестал удивляться. Я совершенно убежден,

что через десять-пятнадцать лет любой школьник будет лучше разбираться в

общей теории относительности, чем современный специалист. Для этого

вовсе не нужно понимать, как происходит искривление

пространства-времени, нужно только, чтобы такое представление с детства

вошло в быт и стало привычным.

Весь первый этаж был занят отделом Линейного Счастья. Здесь было

царство Федора Симеоновича, здесь пахло яблоками и хвойными лесами,

здесь работали самые хорошенькие девушки и самые славные ребята. Здесь

не было мрачных изуверов, знатоков и адептов черной магии, здесь никто

не рвал, шипя и кривясь от боли, из себя волос, никто не бормотал

заклинаний, похожих на неприличные скороговорки, не варил заживо жаб и

ворон в полночь, в полнолуние, на Ивана Купалу, по несчастливым числам.

Здесь работали на оптимизм. Здесь делали все возможное в рамках белой,

субмолекулярной и инфранейронной магии, чтобы повысить душевный тонус

каждого отдельного человека и целых человеческих коллективов. Здесь

конденсировали и распространяли по всему свету веселый, беззлобный смех;

разрабатывали, испытывали и внедряли модели поведений и отношений,

укрепляющих дружбу и разрушающих рознь; возгоняли и сублимировали

экстракты гореутолителей, не содержащих ни единой молекулы алкоголя и

иных наркотиков. Сейчас здесь готовили к полевым испытаниям портативный

универсальный злободробитель и разрабатывали новые марки редчайших

сплавов ума и доброты.

Я отомкнул дверь центрального зала, и, стоя на пороге, полюбовался,

как работает гигантский дистиллятор Детского Смеха, похожий чем-то на

генератор Ван де Граафа. Только в отличие от генератора он работал

совершенно бесшумно и около него хорошо пахло. По инструкции я должен

был повернуть два больших белых рубильника на пульте, чтобы погасло

золотое сияние в зале, чтобы стало темно, холодно и неподвижно, --

короче говоря, инструкция требовала, чтобы я обесточил данное

производственное помещение. Но я даже колебаться не стал, попятился в

коридор и запер за собой дверь. Обесточивать что бы то ни было в

лабораториях Федора Симеоновича представлялось мне просто кощунством.

Я медленно пошел по коридору, разглядывая забавные картинки на

дверях лабораторий, и на углу встретил домового Тихона, который рисовал

и еженощно менял эти картинки. Мы обменялись рукопожатием. Тихон был

славный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец

за какую-то провинность: с кем он там не так поздоровался или отказался

есть гадюку вареную... Федор Симеонович приветил его, умыл, вылечил от

застарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже.

Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местных

домовых рассудительностью и трезвым поведением.

Я хотел уже подняться на второй этаж, но вспомнил о виварии и

направился в подвал. Надзиратель вивария, пожилой реабилитированный

вурдалак Альфред, пил чай. При виде меня он попытался спрятать чайник

под стол, разбил стакан, покраснел и потупился. Мне стало его жалко.

-- С наступающим, -- сказал я, сделав вид, что ничего не заметил.

Он прокашлялся, прикрыл рот ладонью и сипло ответил:

-- Благодарствуйте. И вас тоже.

-- Все в порядке? -- спросил я, оглядывая ряды клеток и стойл.

-- Бриарей палец сломал, -- сказал Альфред.

-- Как так?

-- Да так уж. На восемнадцатой правой руке. В носе ковырял,

повернулся неловко -- они ж неуклюжие, гекатонхейры, -- и сломал.

-- Так ветеринара надо, -- сказал я.

-- Обойдется! Что ему, впервые, что ли...

-- Нет, так нельзя, -- сказал я. -- Пойдем посмотрим.

Мы прошли вглубь вивария мимо вольера с гарпиями, проводившими нас

мутными со сна глазами, мимо клетки с Лернейской гидрой, угрюмой и

неразговорчивой в это время года... Гекатонхейры, сторукие и

пятидесятиголовые братцы-близнецы, первенцы Неба и Земли, помещались в

обширной бетонированной пещере, забранной толстыми железными прутьями.

Гиес и Котт спали, свернувшись в узлы, из которых торчали синие бритые

головы с закрытыми глазами и волосатые расслабленные руки. Бриарей

маялся. Он сидел на корточках, прижавшись к решетке и выставив в проход

руку с больным пальцем, придерживал ее семью другими руками. Остальными

девяносто двумя руками он держался за прутья и подпирал головы.

Некоторые из голов спали.

-- Что? -- сказал я жалостливо. -- Болит?

Бодрствующие головы залопотали по-эллински и разбудили одну голову,

которая знала русский язык.

-- Страсть как болит, -- сказала она.

Остальные притихли и, раскрыв рты, уставились на меня.

Я осмотрел палец. Палец был грязный и распухший, и он совсем не был

сломан. Он был просто вывихнут. У нас в спортзале такие травмы

вылечивались без всякого врача. Я вцепился в палец и рванул его на себя

что было силы. Бриарей взревел всеми пятьюдесятью глотками и повалился

на спину.

-- Ну-ну-ну, -- сказал я, вытирая руки носовым платком. -- Все уже,

все...

Бриарей, хлюпая носами, принялся рассматривать палец. Задние головы

жадно тянули шеи и нетерпеливо покусывали за уши передние, чтобы те не

застили. Альфред ухмылялся.

-- Кровь бы ему пустить полезно, -- сказал он с давно забытым

выражением, потом вздохнул и добавил: -- Да только какая в нем кровь --

видимость одна. Одно слово -- нежить.

Бриарей поднялся. Все пятьдесят голов блаженно улыбались. Я помахал

ему рукой и пошел обратно. Около Кощея Бессмертного я задержался.

Великий негодяй обитал в комфортабельной отдельной клетке с коврами,

кондиционированием и стеллажами для книг. По стенам клетки были

развешаны портреты Чингисхана, Гиммлера, Екатерины Медичи, одного из

Борджиа и то ли Голдуотера, то ли Маккарти. Сам Кощей в отливающем

халате стоял, скрестив ноги, перед огромным пюпитром и читал офсетную

копию "Молота ведьм". При этом он делал длинными пальцами неприятные

движения: не то что-то завинчивал, не то что-то вонзал, не то что-то

сдирал. Содержался он в бесконечном предварительном заключении, пока

велось бесконечное следствие по делу о бесконечных его преступлениях. В

институте им очень дорожили, так как попутно он использовался для

некоторых уникальных экспериментов и как переводчик при общении со Змеем

Горынычем. (Сам З. Горыныч был заперт в старой котельной, откуда

доносилось его металлическое храпение и взревывания спросонок.) Я стоял

и размышлял о том, что если где-нибудь в бесконечно удаленной от нас

точке времени Кощея и приговорят, то судьи, кто бы они ни были, окажутся

в очень странном положении: смертную казнь к бессмертному преступнику

применить невозможно, а вечное заключение, если учесть предварительное,

он уже отбыл...

Тут меня схватили за штанину, и пропитой голос произнес:

-- А ну, урки, с кем на троих?

Мне удалось вырваться. Трое вурдалаков в соседнем вольере жадно

смотрели на меня, прижав сизые морды к металлической сетке, через

которую был пропущен ток в двести вольт.

-- Руку отдавил, дылда очкастая! -- сказал один.

-- А ты не хватай, -- сказал я. -- Осины захотел?

Подбежал Альфред, щелкая плетью, и вурдалаки убрались в темный

угол, где сейчас же принялись скверно ругаться и шлепать самодельными

картами.

Я сказал Альфреду:

-- Ну хорошо. По-моему, все в порядке. Пойду дальше.

-- Путь добрый, -- отвечал Альфред с готовностью. Поднимаясь по

ступенькам, я слышал, как он гремит чайником и булькает.

Я заглянул в машинный зал и посмотрел, как работает

энергогенератор. Институт не зависел от городских источников энергии.

Вместо этого, после уточнения принципа детерминизма, решено было

использовать хорошо известное Колесо Фортуны как источник даровой

механической энергии. Над цементным полом зала возвышался только

небольшой участок блестящего отполированного обода гигантского колеса,

ось вращения которого лежала где-то в бесконечности, отчего обод

выглядел просто лентой конвейера, выходящей из одной стены и уходящей в

другую. Одно время было модно защищать диссертации на уточнении радиуса

кривизны Колеса Фортуны, но поскольку все эти диссертации давали

результат с крайне невысокой точностью, до десяти мегапарсеков, Ученый

совет института принял решение прекратить рассмотрение диссертационных

работ на эту тему вплоть до того времени, когда создание

трансгалактических средств сообщения позволит рассчитывать на

существенное повышение точности.

Несколько бесов из обслуживающего персонала играли у колеса --

вскакивали на обод, проезжали до стены, соскакивали и мчались обратно. Я

решительно призвал их к порядку. "Вы это прекратите, -- сказал я, -- это

вам не балаган". Они попрятались за кожухи трансформаторов и принялись

обстреливать меня оттуда жеваной бумагой. Я решил не связываться с

молокососами, прошелся вдоль пультов и, убедившись, что все в порядке,

поднялся на второй этаж.

Здесь было тихо, темно и пыльно. У низенькой полуоткрытой двери

дремал, опираясь на длинное кремневое ружье, старый, дряхлый солдат в

мундире Преображенского полка и треуголке. Здесь размещался отдел

Оборонной Магии, среди сотрудников которого давно уже не было ни одной

живой души. Все наши старики, за исключением, может быть, Федора

Симеоновича, в свое время отдали дань увлечению этим разделом магии. Бен

Бецалель успешно использовал Голема при дворцовых переворотах: глиняное

чудовище, равнодушное к подкупу и неуязвимое для ядов, охраняло

лаборатории, а заодно и императорскую сокровищницу. Джузеппе Бальзамо

создал первый в истории самолетный эскадрон на помелах, хорошо

показавший себя на полях сражений Столетней войны. Но эскадрон довольно

быстро распался: часть ведьм повыходила замуж, а остальные увязались за

рейтарскими полками в качестве маркитанток. Царь Соломон отловил и

зачаровал дюжину дюжин ифритов и сколотил из них отдельный

истребительно-противослоновый огнеметный батальон. Молодой Кристобаль

Хунта привел в дружину Карлу Великому китайского, натасканного на мавров

дракона, но, узнав, что император собирается воевать не с маврами, а с

соплеменными басками, рассвирепел и дезертировал. На протяжении

многовековой истории войн разные маги предлагали применять в бою

вампиров (для ночной разведки боем), василисков (для поражения

противника ужасом до полной окаменелости), ковры-самолеты (для

сбрасывания нечистот на неприятельские города), мечи-кладенцы различных

достоинств (для компенсации малочисленности) и многое другое. Однако уже

после Первой мировой войны, после Длинной Берты, танков, иприта и хлора

оборонная магия начала хиреть. Из отдела началось повальное бегство

сотрудников. Дольше всех задержался там некий Питирим Шварц, бывший

монах и изобретатель подпорки для мушкета, беззаветно трудившийся над

проектом джинн-бомбардировок. Суть проекта состояла в сбрасывании на

города противника бутылок с джиннами, выдержанными в заточении не менее

трех тысяч лет. Хорошо известно, что джинны в свободном состоянии

способны только либо разрушать города, либо строить дворцы. Основательно

выдержанный джинн (рассуждал Питирим Шварц), освободившись из бутылки,

не станет строить дворцов, и противнику придется туго. Некоторым

препятствием к осуществлению этого замысла являлось недостаточное

количество бутылок с джиннами, но Шварц рассчитывал пополнить запасы

глубоким тралением Красного и Средиземного морей. Рассказывают, что,

узнав о водородной бомбе и бактериологической войне, старик Питирим

потерял душевное равновесие, роздал имевшихся у него джиннов по отделам

и ушел исследовать смысл жизни к Кристобалю Хунте. Больше его никто

никогда не видел.

Когда я остановился на пороге, солдат посмотрел на меня одним

глазом, прохрипел: "Не велено, проходи дальше..." -- и снова задремал. Я

оглядел пустую захламленную комнату с обломками диковинных моделей и

обрывками безграмотных чертежей, пошевелил носком ботинка валявшуюся у

входа папку со смазанным грифом "Совершенно секретно. Перед прочтением

сжечь" и пошел прочь. Обесточивать здесь было нечего, а что касается

самовозгорания, то все что могло самовозгореться, самовозгорелось здесь

много лет назад.

На этом же этаже располагалось книгохранилище. Это было мрачноватое

пыльное помещение под стать вестибюлю, но значительно более обширное. По

поводу его размеров рассказывали, что в глубине, в полукилометре от

входа, идет вдоль стеллажей неплохое шоссе, оснащенное верстовыми

столбами. Ойра-Ойра доходил до отметки "19", а настырный Витька Корнеев

в поисках технической документации на диван-транслятор раздобыл

семимильные сапоги и добежал до отметки "124". Он продвинулся бы и

дальше, но дорогу ему преградила бригада данаид в ватниках и с отбойными

молотками. Под присмотром толстомордого Каина они взламывали асфальт и

прокладывали какие-то трубы. Ученый совет неоднократно поднимал вопрос о

постройке вдоль шоссе высоковольтной линии для передачи абонентов

хранилища по проводам, однако все позитивные предложения наталкивались

на недостаток фондов.

Хранилище было битком набито интереснейшими книгами на всех языках

мира и истории, от языка атлантов до пиджин-инглиш включительно. Но меня

там больше всего заинтересовало многотомное издание Книги Судеб. Книга

Судеб печаталась петитом на тончайшей рисовой бумаге и содержала в

хронологическом порядке более или менее полные данные о 73 619 024 511

людях разумных. Первый том начинался питекантропом Аыуыхх. ("Род. 2 авг.

965543 г. до н. э., ум. 13 ян. 965522 г. до н. э. Родители рамапитеки.

Жена рамапитек. Дети: самец Ад-Амм, самка Э-Уа. Кочевал с трибой

рамапитеков по Араратск. долине. Ел, пил, спал в свое удовольств.

Провертел первую дыру в камне. Сожран пещерн. медвед. во время охоты".)

Последним в последнем томе регулярного издания, вышедшем в прошлом году,

числился Франсиско-Каэтано-Августин-Лусия-и-Мануэль-и-Хосефа-и-Мигель-

Лука-Карлос-Педро Тринидад. ("Род. 16 июля 1491 г. н. э., ум. 17 июля

1491 г. н. э. Родители: Педро-Карлос-Лука-Мигель-и-Хосефа-и-Мануэль-и-

Лусия-Августин-Каэтано-Франсиско Тринидад и Мария Тринидад (см.),

Португалец. Анацефал. Кавалер Ордена Святого Духа, полковник гвардии".)

Из выходных данных явствовало, что книга судеб выходит тиражом в 1

(один) экземпляр и этот последний том подписан в печать еще во время

полетов братьев Монгольфье. Видимо, для того, чтобы как-то удовлетворить

потребности современников, издательство предприняло публикацию срочных

нерегулярных выпусков, в которых значились только годы рождения и годы

смерти. В одном из таких выпусков я нашел и свое имя. Однако из-за

спешки в эти выпуски вкралась масса опечаток, и я с изумлением узнал,

что умру в 1611 году. В восьмитомнике же замеченных опечаток до моей

фамилии еще не добрались.

Консультировала издание Книги Судеб специальная группа в отделе

Предсказаний и Пророчеств. Отдел был захудалый, запущенный, он никак не

мог оправиться после кратковременного владычества сэра господина

Мерлина, и институт неоднократно объявлял конкурс на замещение вакантной

должности заведующего отделом, и каждый раз на конкурс подавал заявление

один-единственный человек -- сам Мерлин.

Ученый совет добросовестно рассматривал заявление и благополучно

проваливал его -- сорока тремя голосами "против" при одном "за". (Мерлин

по традиции тоже был членом Ученого совета. )

Отдел Предсказаний и Пророчеств занимал весь третий этаж. Я

прошелся вдоль дверей с табличками "Группа кофейной гущи", "Группа

авгуров", "Группа пифий", "Синоптическая группа", "Группа пасьянсов",

"Соловецкий оракул". Обесточивать мне ничего не пришлось, поскольку

отдел работал при свечах. На дверях синоптической группы уже появилась

свежая надпись мелом: "Темна вода во облацех". Каждое утро Мерлин,

проклиная интриги завистников, стирал эту надпись мокрой тряпкой и

каждую ночь она возобновлялась. Вообще, на чем держался авторитет

отдела, мне было совершенно непонятно. Время от времени сотрудники

делали доклады на странные темы, вроде: "Относительно выражения глаз

авгура" или "Предикторские свойства гущи из-под кофе мокко урожая 1926

года". Иногда группе пифий удавалось что-нибудь правильно предсказать,

но каждый раз пифии казались такими удивленными и напуганными своим

успехом, что весь эффект пропадал даром. У-Янус, человек деликатнейший,

не мог, как было неоднократно отмечено, сдержать неопределенной улыбки

каждый раз, когда присутствовал на заседаниях семинара пифий и авгуров.

На четвертом этаже мне наконец нашлась работа: я погасил свет в

кельях отдела Вечной Молодости. Молодежи в отделе не было, и эти

старики, страдающие тысячелетним склерозом, постоянно забывали гасить за

собой свет. Впрочем, я подозреваю, что дело здесь было не только в

склерозе. Многие из них до сих пор боялись, что их ударит током. Они все

еще называли электричку чугункой.

В лаборатории сублимации между длинных столов бродила, зевая, --

руки в карманы -- унылая модель вечно молодого юнца. Его седая

двухметровая борода волочилась по полу и цеплялась за ножки стульев. На

всякий случай я убрал в шкаф стоявшую на табуретке бутыль с царской

водкой и отправился к себе в электронный зал.

Здесь стоял мой "Алдан". Я немножко полюбовался на него, какой он

компактный, красивый, таинственно поблескивающий. В институте к нам

относились по-разному. Бухгалтерия, например, встретила меня с

распростертыми объятиями, и главный бухгалтер, скупо улыбаясь, сейчас же

завалил меня томительными расчетами заработной платы и рентабельности.

Жиан Жиакомо, заведующий отделом Универсальных Превращений, вначале тоже

обрадовался, но, убедившись, что "Алдан" не способен рассчитать даже

элементарную трансформацию кубика свинца в кубик золота, охладел к моей

электронике и удостаивал нас только редкими случайными заданиями. Зато

от его подчиненного и любимого ученика Витьки Корнеева спасу не было. И

Ойра-Ойра постоянно сидел у меня на шее со своими зубодробительными

задачами из области иррациональной метматематики. Кристобаль Хунта,

любивший во всем быть первым, взял за правило подключать по ночам машину

к своей центральной нервной системе, так что на другой день у него в

голове все время что-то явственно жужжало и щелкало, а сбитый с толку

"Алдан", вместо того чтобы считать в двоичной системе, непонятным мне

образом переходил на древнюю шестидесятиричную, да еще менял логику,

начисто отрицая принципы исключенного третьего. Федор же Симеонович

Киврин забавлялся с машиною, как ребенок с игрушкой. Он мог часами

играть с нею в чет-нечет, обучил ее японским шахматам, а чтобы было

интереснее, вселил в машину чью-то бессмертную душу -- впрочем, довольно

жизнерадостную и работящую. Янус Полуэктович (не помню уже, А или У)

воспользовался машиной только один раз. Он принес с собой небольшую

полупрозрачную коробочку, которую присоединил к "Алдану". Примерно через

десять секунд работы с этой приставкой в машине полетели все

предохранители, после чего Янус Полуэктович извинился, забрал свою

коробочку и ушел.

Но, несмотря на все маленькие помехи и неприятности, несмотря на

то, что одушевленный теперь "Алдан" иногда печатал теперь на выходе:

"Думаю. Прошу не мешать", несмотря на недостаток запасных блоков и на

чувство беспомощности, которое охватывало меня, когда требовалось

произвести логический анализ "неконгруэнтной трансгрессии в пси-поле

инкуб-преобразования", несмотря на все это, работать здесь было

необычайно интересно, и я гордился своей очевидной нужностью. Я провел

все расчеты в работе Ойры-Ойры о механизме наследственности биполярных

гомункулусов. Я составил для Витьки Корнеева таблицы напряженности

М-поля дивана-транслятора в девятимерном магопространстве. Я вел рабочую

калькуляцию для подшефного рыбзавода. Я рассчитал схему для наиболее

экономного транспортирования эликсира Детского Смеха. Я даже сосчитал

вероятности решения пасьянсов "Большой слон", "Государственная дума" и

"Могила Наполеона" для забавников из группы пасьянсов и проделал все

квадратуры численного метода Кристобаля Хозевича, за что тот научил меня

впадать в нирвану. Я был доволен, дней мне не хватало, и жизнь моя была

полна смысла.

Было еще рано -- всего седьмой час. Я включил "Алдан" и немножко

поработал. В девять часов вечера я опомнился, с сожалением обесточил

электронный зал и отправился на пятый этаж. Пурга все не унималась. Это

была настоящая новогодняя пурга. Она выла и визжала в старых заброшенных

дымоходах, она наметала сугробы под окнами, бешено дергала и раскачивала

редкие уличные фонари. Я миновал территорию

административно-хозяйственного отдела. Вход в приемную Модеста

Матвеевича был заложен крест-накрест двутавровыми железными балками, а

по сторонам, сабли наголо, стояли два здоровенных ифрита в тюрбанах и в

полном боевом снаряжении. Нос каждого, красный и распухший от насморка,

был прободен массивным золотым кольцом с жестяным инвентарным номерком.

Вокруг пахло серой, паленой шерстью и стрептоцидовой мазью. Я задержался

на некоторое время, рассматривая их, потому что ифриты в наших широтах

существа редкие. Но тот, что стоял справа, небритый и с черной повязкой

на глазу, стал есть меня глазом. О нем ходила дурная слава, будто он

бывший людоед, и я поспешно пошел дальше. Мне было слышно, как он с

хлюпаньем тянет носом и причмокивает за моей спиной.

В помещениях отдела Абсолютного Знания были открыты все форточки,

потому что сюда просачивался запах селедочных голов профессора

Выбегаллы. На подоконниках намело, под батареями парового отопления

темнели лужи. Я закрыл форточки и прошел между девственно чистыми

столами работников отдела. На столах красовались новенькие чернильные

приборы, не знавшие чернил, из чернильниц торчали окурки. Странный это

был отдел. Лозунг у них был такой: "Познание бесконечности требует

бесконечного времени". С этим я не спорил, но они делали из этого

неожиданный вывод: "А потому работай не работай -- все едино". И в

интересах неувеличения энтропии Вселенной они не работали. По крайней

мере, большинство из них. Ан масс, как сказал бы Выбегалло. По сути,

задача их сводилась к анализу кривой относительного познания в области

ее асимптотического приближения к абсолютной истине. Поэтому одни

сотрудники все время занимались делением нуля на нуль на настольных

"мерседесах", а другие отпрашивались в командировки на бесконечность. Из

командировок они возвращались бодрые, отъевшиеся и сразу брали отпуск по

состоянию здоровья. В промежутках между командировками они ходили из

отдела в отдел, присаживались с дымящимися сигаретками на рабочие столы

и рассказывали анекдоты о раскрытии неопределенностей методом Лопиталя.

Их легко узнавали по пустому взору и по исцарапанным от непрерывного

бритья ушам. За полгода моего пребывания в институте они дали "Алдану"

всего одну задачу, которая сводилась все к тому же делению нуля на нуль

и не содержала никакой абсолютной истины. Может быть, кто-нибудь из них

и занимался настоящим делом, но я об этом ничего не знал.

В половине одиннадцатого я вступил на этаж Амвросия Амбруазовича

Выбегаллы. Прикрывая лицо носовым платком и стараясь дышать через рот, я

направился прямо в лабораторию, известную среди сотрудников как

"Родильный Дом". Здесь, по утверждению профессора Выбегаллы, рождались в

колбах модели идеального человека. Вылуплялись, значить. Компрене ву*?

------------------------------------------------------------------------

* Понимаете? (фр.)

------------------------------------------------------------------------

В лаборатории было душно и темно. Я включил свет. Озарились серые

гладкие стены, украшенные портретами Эскулапа, Парацельса и самого

Амвросия Амбруазовича. Амвросий Амбруазович был изображен в черной

шапочке на благородных кудрях, и на его груди неразборчиво сияла

какая-то медаль.

В центре лаборатории стоял автоклав, в углу -- другой, побольше.

Около центрального автоклава прямо на полу лежали буханки хлеба, стояли

оцинкованные ведра с синеватым обратом и огромный чан с пареными

отрубями. Судя по запаху, где-то поблизости находились и селедочные

головы, но я так и не смог понять где. В лаборатории царила тишина, из

недр автоклава доносились ритмичные щелкающие звуки.

Почему-то на цыпочках, я приблизился к центральному автоклаву и

заглянул в смотровой иллюминатор. Меня и так мутило от запаха, а тут

стало совсем плохо, хотя ничего особенного я не увидел: нечто белое и

бесформенное медленно колыхалось в зеленоватой полутьме. Я выключил

свет, вышел и старательно запер дверь. "По сусалам его",-- вспомнил я.

Меня беспокоили смутные предчувствия. Только теперь я заметил, что

вокруг порога проведена толстая магическая черта, расписанная корявыми

кабалистическими знаками. Присмотревшись, я понял, что это было

заклинание против гаки -- голодного демона ада .

С некоторым облегчением я покинул владения Выбегаллы и стал

подниматься на шестой этаж, где Жиан Жиакомо и его сотрудники занимались

теорией и практикой Универсальных Превращений. На лестничной площадке

висел красочный стихотворный плакат, призывающий к созданию общественной

библиотеки. Идея принадлежала месткому, стихи были мои:

Раскопай своих подвалов

И шкафов перетряси,

Разных книжек и журналов

По возможности неси.

Я покраснел и пошел дальше. Вступив на шестой этаж, я сразу увидел,

что дверь Витькиной лаборатории приоткрыта, и услышал сиплое пение. Я

крадучись подобрался к двери.

 

 

<UL><A name=11></A><H2>Глава третья</H2></UL>

Хочу тебя прославить,

Тебя, пробивающегося сквозь

метель зимним вечером.

Твое сильное дыхание и мерное

биение твоего сердца...

У. Уитмен

Давеча Витька сказал, что идет в одну компанию, а в лаборатории

оставляет работать дубля. Дубль -- это очень интересная штука. Как правило,

это довольно точная копия своего творца. Не хватает, скажем, человеку рук --

он создает себе дубля безмозглого, безответного, только и умеющего, что

паять контакты, или таскать тяжести, или писать под диктовку, но зато уж

умеющего это делать хорошо. Или нужна человеку модель-антропоид для

какого-нибудь эксперимента -- он создает себе дубля, безмозглого,

безответного, только и умеющего, что ходить по потолку или принимать

телепатемы, но зато уж умеющего хорошо. Или самый простой случай.

Собирается, скажем, человек получить зарплату, а времени терять ему не

хочется, и он посылает вместо себя своего дубля, только и умеющего, что

никого без очереди не пропускать, расписываться в ведомости и сосчитать

деньги, не отходя от кассы. Конечно, творить дублей умеют не все. Я,

например, еще не умел. То, что у меня пока получалось, ничего не умело --

даже ходить. И вот стоишь, бывало, в очереди, вроде бы тут и Витька, и

Роман, и Володя Почкин, а поговорить не с кем. Стоят как каменные, не

мигают, не дышат, с ноги на ногу не переминаются, и сигарету спросить не у

кого.

Настоящие мастера могут создавать очень сложных, многопрограммных,

самообучающихся дублей. Такого вот супера Роман отправил летом вместо

меня на машине. И никто из моих ребят не догадался, что это был не я.

Дубль великолепно вел мой "Москвич", ругался, когда его кусали комары, и

с удовольствием пел хором. Вернувшись в Ленинград, он развез всех по

домам, самостоятельно сдал прокатный автомобиль, расплатился и тут же

исчез.

Одно время я думал, что А-Янус и У-Янус -- это дубль и оригинал.

Однако это было совсем не так. Прежде всего оба директора имели

паспорта, дипломы, пропуска и другие необходимые документы. Самые же

сложные дубли не могли иметь никаких удостоверений личности. При виде

казенной печати на своей фотографии они приходили в ярость и немедленно

рвали документы в клочки. Этим загадочным свойством дублей долго

занимался Магнус Редькин, но задача оказалась ему явно не по силам.

Далее, Янусы были белковыми существами. По поводу же дублей до сих

пор еще не прекратился спор между философами и кибернетиками: считать их

живыми или нет. Большинство дублей представляли собою

кремнийорганические структуры, были дубли и на германиевой основе, а

последнее время вошли в моду дубли на алюмополимерах. И наконец, самое

главное -- ни А-Януса, ни У-Януса никто никогда не создавал

искусственно. Они не были копией и оригиналом, не были они и

братьями-близнецами, они были одним человеком -- Янусом Полуэктовичем

Невструевым. Никто в институте этого не понимал, но все знали это

настолько твердо, что понимать и не пытались.

Витькин дубль стоял, упершись ладонями в лабораторный стол, и

остановившимся взглядом следил за работой небольшого гомеостата Эшби.

При этом он мурлыкал песенку на популярный некогда мотив:

Мы не Декарты, не Ньютоны мы,

Для нас наука -- темный лес

Чудес.

А мы нормальные астрономы -- да!

Хватаем звездочки с небес...

Я никогда раньше не слыхал, чтобы дубли пели. Но от Витькиного

дубля можно было ожидать всего. Я помню одного Витькиного дубля, который

осмеливался препираться по поводу неумеренного расхода психоэнергии с

самим Модестом Матвеевичем. А ведь Модеста Матвеевича даже сотворенные

мною чучела без рук, без ног боялись до судорог, по-видимому,

инстинктивно.

Справа от дубля, в углу, стоял под брезентовым чехлом двухходовой

транслятор ТДХ-80Е, убыточное изделие Китежградского завода маготехники.

Рядом с лабораторным столом, в свете трех рефлекторов, блестел штопаной

кожей мой старый знакомец -- диван. На диван была водружена детская

ванна с водой, в ванне брюхом вверх плавал дохлый окунь. Еще в

лаборатории были стеллажи, заставленные приборами, а у самой двери

стояла большая, зеленого стекла четвертная бутыль, покрытая пылью. В

бутыли находился опечатанный джинн, можно было видеть, как он там

шевелится, посверкивая глазками.

Витькин дубль перестал рассматривать гомеостат, сел на диван рядом

с ванной и, уставясь тем же окаменелым взглядом на дохлую рыбу, пропел

следующий куплет:

В целях природы обуздания,

В целях рассеять неученья

Тьму

Берем картину мирозданья -- да!

И тупо смотрим, что к чему...

Окунь пребывал без изменений. Тогда дубль засунул руку глубоко в

диван и принялся, сопя, что-то там с трудом поворачивать.

Диван был транслятором. Он создавал вокруг себя М-поле,

преобразующее, говоря просто, реальную действительность в

действительность сказочную. Я испытал это на себе в памятную ночь на

хлебах у Наины Киевны, и спасло меня тогда только то, что диван работал

в четверть силы, иначе я проснулся бы каким-нибудь мальчиком с пальчик в

сапогах. Для Магнуса Редькина диван был возможным вместилищем искомого

Белого Тезиса. Для Модеста Матвеевича -- музейным экспонатом инвентарный

номер 1123, к разбазариванию запрещенным. Для Витьки это был инструмент

номер один. Поэтому Витька крал диван каждую ночь, Магнус Федорович из

ревности доносил об этом завкадрами товарищу Демину, а деятельность

Модеста Матвеевича сводилась к тому, чтобы все это прекратить. Витька

крал диван до тех пор, пока не вмешался Янус Полуэктович, которому в

тесном взаимодействии с Федором Симеоновичем и при активной поддержке

Жиана Жиакомо, опираясь на официальное письмо Президиума Академии наук

за личными подписями четырех академиков, удалось-таки полностью

нейтрализовать Редькина и слегка потеснить с занимаемых позиций Модеста

Матвеевича. Модест Матвеевич объявил, что он, как лицо материально

ответственное, не желает ни о чем слышать, и что желает он, чтобы диван

инвентарный номер 1123 находился в специально отведенном для него,

дивана, помещении. А ежели этого не будет, сказал Модест Матвеевич

грозно, то пусть все, до академиков включительно, пеняют на себя. Янус

Полуэктович согласился пенять на себя, Федор Симеонович тоже, и Витька

быстренько перетащил диван в свою лабораторию.

Витька был серьезный работник, не то что шалопаи из отдела

Абсолютного Знания, и намеревался превратить всю морскую и океанскую

воду нашей планеты в живую воду. Пока он, правда, находился в стадии

эксперимента. Окунь в ванне зашевелился и перевернулся брюхом вниз.

Дубль убрал руку из дивана. Окунь апатично пошевелил плавниками, зевнул,

завалился набок.

-- С-скотина, -- сказал дубль с выражением.

Я сразу насторожился. Это было сказано эмоционально. Никакой

лабораторный дубль не мог бы так сказать. Дубль засунул руки в карманы,

медленно поднялся и увидел меня. Несколько секунд мы смотрели друг на

друга. Потом я ехидно осведомился:

-- Работаем?

Дубль тупо смотрел на меня.

-- Ну брось, брось, -- сказал я. -- Все ясно.

Дубль молчал. Он стоял как каменный и не мигал.

-- Ну, вот что, -- сказал я. -- Сейчас пол-одиннадцатого. Даю тебе

десять минут. Все прибери, выброси эту дохлятину и беги танцевать. А уж

обесточу я сам.

Дубль вытянул губы дудкой и начал пятиться. Он пятился очень

осторожно, обогнул диван и встал так, чтобы между нами был лабораторный

стол. Я демонстративно посмотрел на часы. Дубль пробормотал заклинание,

на столе появился "мерседес", авторучка и стопка чистой бумаги. Дубль,

согнув колени, повис в воздухе и стал что-то писать, время от времени

опасливо на меня поглядывая. Это было очень похоже, и я даже

засомневался. Впрочем, у меня было верное средство выяснить правду.

Дубли, как правило, совершенно нечувствительны к боли. Пошарив в

кармане, я извлек маленькие острые клещи и, выразительно пощелкивая ими,

стал приближаться к дублю. Дубль перестал писать. Пристально поглядев

ему в глаза, я скусил клещами шляпку гвоздя, торчащую из стола и сказал:

-- Н-н-ну?

-- Чего ты ко мне пристал? -- осведомился Витька. -- Видишь ведь,

что человек работает.

-- Ты же дубль, -- сказал я. -- Не смей со мной разговаривать.

-- Убери клещи, -- сказал он.

-- А ты не валяй дурака, -- сказал я. -- Тоже мне дубль.

Витька сел на край стола и устало потер уши.

-- Ничего у меня сегодня не получается, -- сообщил он. -- Дурак я

сегодня. Дубля сотворил -- получился какой-то уж совершенно безмозглый.

Все ронял, на умклайдет сел, животное... Треснул я его по шее, руку

отбил... И окунь дохнет систематически.

Я подошел к дивану и заглянул в ванну.

-- А что с ним?

-- А я откуда знаю?..

-- Где ты его взял?

-- На рынке.

Я поднял окуня за хвост.

-- А чего ты хочешь? Обыкновенная снулая рыбка.

-- Дубина, -- сказал Витька. -- Вода-то живая...

-- А-а, -- сказал я и стал соображать, что бы ему посоветовать.

Механизм действия живой воды я представлял себе крайне смутно. В

основном по сказке об Иване-царевиче и Сером Волке.

Джинн в бутыли двигался и время от времени принимался протирать

ладошкой стекло, запыленное снаружи.

-- Протер бы бутыль, -- сказал я, ничего не придумав.

-- Что?

-- Пыль с бутылки сотри. Скучно же ему там.

-- Черт с ним, пусть скучает, -- рассеянно сказал Витька. Он снова

засунул руку в диван и снова повернул там что-то. Окунь ожил.

-- Видал? -- сказал Витька. -- Когда даю максимальное напряжение --

все в порядке.

-- Экземпляр неудачный, -- сказал я наугад.

Витька вынул руку из дивана и уставился на меня.

-- Экземпляр... -- сказал он. -- Неудачный... -- Глаза его стали

как у дубля. -- Экземпляр экземпляру люпус эст...*

-----------------------------------------------------------------------

* От латинской пословицы "человек человеку -- волк".

-----------------------------------------------------------------------

-- Потом он, наверное, мороженый, -- сказал я, осмелев.

Витька меня не слушал.

-- Где бы рыбу взять? -- сказал он, озираясь и хлопая себя по

карманам. -- Рыбочку бы...

-- Зачем? -- спросил я.

-- Верно, -- сказал Витька. -- Зачем? Раз нет другой рыбы, --

рассудительно произнес он, -- почему бы не взять другую воду? Верно?

-- Э, нет, -- возразил я. -- Так не пойдет.

-- А как? -- жадно спросил Витька.

-- Выметайся отсюда, -- сказал я. -- Покинь помещение.

-- Куда?

-- Куда хочешь.

Он перелез через диван и сгреб меня за грудки.

-- Ты меня слушай, понял? -- сказал он угрожающе. -- На свете нет

ничего одинакового. Все распределяется по гауссиане. Вода воде рознь...

Этот старый дурак не сообразил, что существует дисперсия свойств...

-- Эй, милый, -- позвал я его. -- Новый год скоро! Не увлекайся

так.

Он отпустил меня и засуетился:

-- Куда же я его дел?.. Вот лапоть!.. Куда я его сунул?.. А, вот

он...

Он бросился к стулу, на котором торчком стоял умклайдет. Тот самый.

Я отскочил к двери и сказал умоляюще:

-- Опомнись! Двенадцатый же час! Тебя же ждут! Верочка ждет!

-- Не, -- отвечал он. -- Я им туда дубля послал. Хороший дубль,

развесистый... Дурак дураком. Анекдоты, стойку делает, танцует, как

вол...

Он крутил в руках умклайдет, что-то прикидывая, примериваясь,

прищуря один глаз.

-- Выметайся, говорят тебе! -- заорал я в отчаянии.

Витька коротко глянул на меня, и я присел. Шутки кончились.

Витька находился в том состоянии, когда увлеченные работой маги

превращают окружающих в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных.

Я сел на корточки рядом с джинном и стал смотреть.

Витька замер в классической позе для материального заклинания

(позиция "мартихор"), над столом поднялся розовый пар, вверх-вниз

запрыгали тени, похожие на летучих мышей, исчез "мерседес", исчезла

бумага, и вдруг вся поверхность стола покрылась сосудами с прозрачными

растворами. Витька не глядя сунул умклайдет на стул, схватил один из

сосудов и стал его внимательно рассматривать. Было ясно, что теперь он

отсюда никуда и никогда не уйдет. Он живо убрал с дивана ванну, одним

прыжком подскочил к стеллажам и поволок к столу громоздкий медный

аквавитометр. Я устроился было поудобнее и протер джинну окошечко для

обозрения, но тут из коридора донеслись голоса, топот ног и хлопанье

дверей. Я вскочил и кинулся вон из лаборатории.

Ощущение ночной пустоты и темного покоя огромного здания исчезло

бесследно. В коридоре горели яркие лампы. Кто-то сломя голову мчался по

лестнице, кто-то кричал: "Валька! Напряжение упало! Сбегай в

аккумуляторную!", кто-то вытряхивал на лестничной площадке шубу, и

мокрый снег летел во все стороны. Навстречу мне с задумчивым лицом

быстро шел изящно изогнутый Жиан Жиакомо, за ним с огромным портфелем

под мышкой и с его тростью в зубах семенил гном. Мы раскланялись. От

великого престидижитатора пахло хорошим вином и французскими

благовониями. Остановить его я не посмел, и он прошел сквозь запертую

дверь в свой кабинет. Гном просунул ему вслед портфель и трость, а сам

нырнул в батарею парового отопления.

-- Какого дьявола? -- вскричал я и побежал на лестницу.

Институт был битком набит сотрудниками. Казалось, их было даже

больше, чем в будний день. В кабинетах и лабораториях вовсю горели огни,

двери были распахнуты настежь. В институте стоял обычный деловой гул:

треск разрядов, монотонные голоса, диктующие цифры и произносящие

заклинания, дробный стук "мерседесов" и "рейнметаллов". И над всем этим

раскатистый и победительный рык Федора Симеоновича: "Эт' хорошо, эт'

здо-о-рово! Вы молодец, голубчик! Но к-какой дурак выключил

г-генератор?" Меня саданули в спину твердым углом, и я ухватился за

перила. Я рассвирепел. Это были Володя Почкин и Эдик Амперян, они тащили

на свой этаж координатно-измерительную машину весом в полтонны.

-- А, Саша? -- приветливо сказал Эдик. -- Здравствуй, Саша.

-- Сашка, посторонись с дороги! -- крикнул Володя Почкин, пятясь

задом.

-- Заноси, заноси!..

Я схватил его за ворот:

-- Ты почему в институте? Ты как сюда попал?

-- Через дверь, через дверь, пусти... -- сказал Володя. -- Эдька,

еще правее! Ты видишь, что не проходит?

Я отпустил его и бросился в вестибюль. Я был охвачен

административным негодованием. "Я вам покажу, -- бормотал я, прыгая

через четыре ступеньки. -- Я вам покажу бездельничать. Я вам покажу всех

пускать без разбору!.." Макродемоны Вход и Выход, вместо того чтобы

заниматься делом, дрожа от азарта и лихорадочно фосфоресцируя, резались

в рулетку. На моих глазах забывший свои обязанности Вход сорвал банк

примерно в семьдесят миллиардов молекул у забывшего свои обязанности

Выхода. Рулетку я узнал сразу. Это была моя рулетка. Я сам смастерил ее

для одной вечеринки и держал ее за шкафом в электронном зале, и знал об

этом один только Витька Корнеев. Заговор, решил я. Всех разнесу. А через

вестибюль все шли и шли покрытые снегом краснолицые веселые сотрудники.

-- Ну и метет! Все уши забило...

-- А ты тоже ушел?

-- Да ну, скукотища... Напились все. Дай, думаю, пойду лучше

поработаю. Оставил им дубля и ушел...

-- Ты знаешь, танцую я с ней и чувствую, что обрастаю шерстью.

Хватил водки -- не помогает...

-- А если пучок электронов? Масса большая? Ну тогда фотонов...

-- Алексей, у тебя лазер свободный есть? Ну, давай хоть газовый...

-- Галка, как же это ты мужа оставила?

-- Я еще час назад вышел, если хочешь знать. В сугроб, понимаешь,

провалился, чуть не занесло меня...

Я понял, что не оправдал. Не было уже смысла отбирать рулетку у

демонов, оставалось пойти и вдребезги разругаться с провокатором

Витькой, а там будь что будет. Я погрозил демонам кулаком и побрел вверх

по лестнице, пытаясь представить себе, что было бы, если бы в институт

сейчас заглянул Модест Матвеевич.

По дороге в приемную директора я остановился в стендовом зале.

Здесь усмиряли выпущенного из бутылки джинна. Джинн, огромный, синий от

злости , метался в вольере, огороженном щитами Джян бен Джяна и закрытым

сверху мощным магнитным полем. Джинна стегали высоковольтными разрядами,

он выл, ругался на нескольких мертвых языках, скакал, отрыгивал языки

огня, в запальчивости начинал строить и тут же разрушал дворцы, потом,

наконец, сдался, сел на пол и, вздрагивая от разрядов, жалобно завыл:

-- Ну хватит, ну отстаньте, ну я больше не буду... Ой-йой-йой... Ну

я уже совсем тихий...

У пульта разрядника стояли спокойные немигающие молодые люди,

сплошь дубли. Оригиналы же, столпившись около вибростенда, поглядывали

на часы и откупоривали бутылки.

Я подошел к ним.

-- А, Сашка!

-- Сашенция, ты, говорят, дежурный сегодня... Я к тебе потом забегу

в зал.

-- Эй, кто-нибудь, сотворите ему стакан, у меня руки заняты...

Я был ошеломлен и не заметил, как в руке у меня очутился стакан.

Пробки грянули в щиты Джян бен Джяна, шипя полилось ледяное шампанское.

Разряды смолкли, джинн перестал скулить и начал принюхиваться. В ту же

секунду Кремлевские часы принялись бить двенадцать.

-- Ребята! Да здравствует понедельник!

Стаканы сдвинулись. Потом кто-то сказал, осматривая бутылку:

-- Кто творил вино?

-- Я.

-- Не забудь завтра заплатить.

-- Ну что, еще бутылочку?

-- Хватит, простудимся.

-- Хороший джинн попался... Нервный немножко.

-- Дареному коню...

-- Ничего, полетит как миленький. Сорок витков продержится, а там

пусть катится со своими нервами.

-- Ребята, -- робко сказал я, -- ночь на дворе... И праздник. Шли

бы вы по домам...

На меня посмотрели, меня похлопали по плечу, мне сказали: "Ничего,

это пройдет" -- и гурьбой двинулись к вольеру... Дубли откатили один из

щитов, а оригиналы деловито окружили джинна, крепко взяли его за руки и

за ноги и поволокли к вибростенду. Джинн трусливо причитал и неуверенно

сулил всем сокровища царей земных. Я одиноко стоял в сторонке и смотрел,

как они пристегивают его ремнями и прикрепляют к разным частям его тела

микродатчики. Потом я потрогал щит. Он был огромный, тяжелый, изрытый

вмятинами от ударов шаровых молний, местами обуглившийся. Щиты Джян бен

Джяна были сделаны из семи драконьих шкур, склеенных желчью отцеубийцы,

и рассчитаны на прямое попадание молнии. К каждому щиту были обойными

гвоздиками прибиты жестяные инвентарные номера. Теоретически на лицевой

стороне щитов должны были быть изображения всех знаменитых битв

прошлого, а на внутренней -- всех великих битв грядущего. Практически же

на лицевой стороне щита, перед которым я стоял, виднелось что-то вроде

реактивного самолета, штурмующего автоколонну, а внутренняя сторона была

покрыта странными разводами и напоминала абстрактную картину.

Джинна стали трясти на вибростенде. Он хихикал и взвизгивал: "Ой,

щекотно!.. Ой, не могу!.." Я вернулся в коридор. В коридоре пахло

бенгальскими огнями. Под потолком крутились шутихи, стуча о стены и

оставляя за собой струи цветного дыма, проносились ракеты. Я повстречал

дубля Володи Почкина, волочившего гигантскую инкунабулу с медными

застежками, двух дублей Романа Ойры-Ойры, изнемогавших под тяжеленным

швеллером, потом самого Романа с кучей ярко-синих папок из архива отдела

Недоступных Проблем, а затем свирепого лаборанта из отдела Смысла Жизни,

конвоирующего на допрос к Хунте стадо ругающихся привидений в плащах

крестоносцев... Все были заняты и деловиты.

Трудовое законодательство нарушалось злостно, и я почувствовал, что

у меня исчезло всякое желание бороться с этими нарушениями, потому что

сюда в двенадцать часов новогодней ночи, прорвавшись через пургу, пришли

люди, которым было интереснее доводить до конца или начинать сызнова

какое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкой, бессмысленно

дрыгать ногами, играть в фанты и заниматься флиртом разных степеней

легкости. Сюда пришли люди, которым было приятнее быть друг с другом,

чем порознь, которые терпеть не могли всякого рода воскресений, потому

что в воскресенье им было скучно. Маги, Люди с большой буквы, и девизом

их было -- "Понедельник начинается в субботу". Да, они знали кое-какие

заклинания, умели превращать воду в вино, и каждый из них не затруднился

бы накормить пятью хлебами тысячу человек. Но магами они были не

поэтому. Это была шелуха, внешнее. Они были магами потому, что очень

много знали, так много, что количество перешло у них наконец в качество,

и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они

работали в институте, который занимался прежде всего проблемами

человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них

никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они

приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании

неизвестного и смысл жизни в том же. Каждый человек -- маг в душе, но он

становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и

больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем

развлекаться в старинном смысле этого слова. И наверное, их рабочая

гипотеза была недалека от истины, потому что так же как труд превратил

обезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо более

короткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем в

обезьяну.

В жизни мы не всегда замечаем это. Бездельник и тунеядец,

развратник и карьерист продолжают ходить на задних конечностях,

разговаривать вполне членораздельно (хотя круг тем у них сужается до

предела). Что касается узких брюк и увлечения джазом, по которым одно

время пытались определить степень обезьяноподобия, то довольно быстро

выяснилось, что они свойственны даже лучшим из магов.

В институте же регресс скрыть было невозможно. Институт представлял

неограниченные возможности для превращения человека в мага. Но он был

беспощаден к отступникам и метил их без промаха. Стоило сотруднику

предаться хотя бы на час эгоистическим и инстинктивным действиям (а

иногда даже просто мыслям), как он со страхом замечал, что пушок на его

ушах становится гуще. Это было предупреждение. Так милицейский свисток

предупреждает о возможном штрафе, так боль предупреждает о возможной

травме. Теперь все зависело от себя. Человек сплошь и рядом не может

бороться со своими кислыми мыслями, на то он и человек -- переходная

ступень от неандертальца к магу. Но он может поступать вопреки этим

мыслям, и тогда у него сохраняются шансы. А может и уступить, махнуть на

все рукой ("Живем один раз", "Надо брать от жизни все", "Все

человеческое мне не чуждо"), и тогда ему остается одно: как можно скорее

уходить из института. Там, снаружи, он еще может остаться по крайней

мере добропорядочным мещанином, честно, но вяло отрабатывающим свою

зарплату. Но трудно решиться на уход. В институте тепло, уютно, работа

чистая, уважаемая, платят неплохо, люди прекрасные, а стыд глаза не

выест. Вот и слоняются, провожаемые сочувственными и неодобрительными

взглядами, по коридорам и лабораториям, с ушами, покрытыми жесткой серой

шерстью, бестолковые, теряющие связность речи, глупеющие на глазах. Но

этих еще можно пожалеть, можно пытаться помочь им, можно еще надеяться

вернуть им человеческий облик...

Есть другие. С пустыми глазами. Достоверно знающие, с какой стороны

у бутерброда масло. По-своему очень даже неглупые. По-своему немалые

знатоки человеческой природы. Расчетливые и беспринципные, познавшие всю

силу человеческих слабостей, умеющих любое зло обратить себе в добро и в

этом неутомимые. Они тщательно выбривают свои уши и зачастую изобретают

удивительные средства для уничтожения волосяного покрова. И как часто

они достигают значительных высот и крупных успехов в своем основном деле

-- строительстве светлого будущего в одной отдельно взятой квартире и на

одном отдельно взятом приусадебном участке, отгороженном от остального

человечества колючей проволокой...

Я вернулся на свой пост в приемную директора, свалил бесполезные

ключи в ящик и прочел несколько страниц из классического труда Я. П.

Невструева "Уравнения математической магии". Эта книга читалась как

приключенческий роман, потому что была битком набита поставленными и

нерешенными проблемами. Мне жгуче захотелось работать, и я совсем было

уже решил начхать на дежурство и уйти к своему "Алдану", как позвонил

Модест Матвеевич.

С хрустом жуя, он сердито осведомился:

-- Где вы ходите, Привалов? Третий раз звоню, безобразие!

-- С Новым годом, Модест Матвеевич, -- сказал я.

Некоторое время он молча жевал, потом ответил тоном ниже:

-- Соответственно. Как дежурство?

-- Только что обошел помещения, -- сказал я. -- Все нормально.

-- Самовозгораний не было?

-- Никак нет.

-- Везде обесточено?

-- Бриарей палец сломал, -- сказал я.

Он встревожился.

-- Бриарей? Постойте... Ага, инвентарный номер 1489... Почему?

Я объяснил.

-- Что вы предприняли?

Я рассказал.

-- Правильное решение, -- сказал Модест Матвеевич. -- Продолжайте

дежурить. У меня все.

Сразу после Модеста позвонил Эдик Амперян из отдела Линейного

Счастья и вежливо попросил посчитать оптимальные коэффициенты

беззаботности для ответственных работников. Я согласился, и мы

договорились встретиться в электронном зале через два часа. Потом зашел

дубль Ойры-Ойры и бесцветным голосом попросил ключи от сейфа Януса

Полуэктовича. Я отказал. Он стал настаивать. Я выгнал его вон.

Через минуту примчался сам Роман.

-- Давай ключи.

Я помотал головой.

-- Не дам.

-- Давай ключи!

-- Иди ты в баню. Я лицо материально ответственное.

-- Сашка, я сейф унесу!

Я ухмыльнулся и сказал:

-- Прошу.

Роман уставился на сейф и весь напрягся, но сейф был либо

заговорен, либо привинчен к полу.

-- А что тебе там нужно? -- спросил я.

-- Документация на РУ-16, -- сказал Роман. -- Ну дай ключи!

Я засмеялся и протянул руку к ящику с ключами. И в то же мгновение

пронзительный вопль донесся откуда-то сверху. Я вскочил.

 

 

<UL><A name=12></A><H2>Глава четвертая</H2></UL>

Горе! Малый я не сильный;

Съест упырь меня совсем...

А. С. Пушкин

-- Вылупился, -- спокойно сказал Роман, глядя в потолок.

-- Кто? -- Мне было не по себе: крик был женский.

-- Выбегаллов упырь, -- сказал Роман. -- Точнее, кадавр.

-- А почему женщина кричала?

-- А вот увидишь, -- сказал Роман.

Он взял меня за руку, подпрыгнул, и мы понеслись через этажи.

Пронизывая потолки, мы врезались в перекрытия, как нож в замерзшее

масло, затем с чмокающим звуком выскакивали в воздух и снова врезались в

перекрытия. Между перекрытиями было темно, и маленькие гномы вперемежку

с мышами с испуганными писками шарахались от нас, а в лабораториях и

кабинетах, через которые мы пролетали, сотрудники с озадаченными лицами

смотрели вверх.

В "Родильном Доме" мы протолкались через толпу любознательных и

увидели за лабораторным столом совершенно голого профессора Выбегалло.

Синевато-белая его кожа мокро поблескивала, мокрая борода свисала

клином, мокрые волосы залепили низкий лоб, на котором пламенел

действующий вулканический прыщ. Пустые прозрачные глаза, редко

помаргивая, бессмысленно шарили по комнате.

Профессор Выбегалло кушал. На столе перед перед ним дымилась

большая фотографическая кювета, доверху наполненная пареными отрубями.

Не обращая ни на кого специального внимания, он зачерпывал отруби

ладонью, уминал их пальцами, как плов, и образовавшийся комок отправлял

в ротовое отверстие, обильно посыпая крошками бороду. При этом он

хрустел, чмокал, хрюкал, всхрапывал, склонял голову набок и жмурился,

словно от огромного наслаждения. Время от времени, не переставая глотать

и давиться, он приходил в волнение, хватал за края чан с отрубями и

ведра с обратом, стоявшие рядом с ним на полу, и каждый раз придвигал их

к себе все ближе и ближе. На другом конце стола молоденькая

ведьма-практикантка Стелла с чистыми розовыми ушками, бледная и

заплаканная, с дрожащими губками, нарезала хлебные буханки огромными

скибками и, отворачиваясь, подносила их Выбегалле на вытянутых руках.

Центральный автоклав был раскрыт, опрокинут, и вокруг него растекалась

обширная зеленоватая лужа.

Выбегалло вдруг произнес неразборчиво:

-- Эй, девка... эта... молока давай! Лей, значить, прямо сюда, в

отрубя... Силь ву пле, значить...

Стелла торопливо подхватила ведро и плеснула в кювету обрат.

-- Эх! -- воскликнул профессор Выбегалло. -- Посуда мала, значить!

Ты, девка, как тебя, эта, прямо в чан лей. Будем, значить, прямо из чана

кушать...

Стелла стала опрокидывать ведра в чан с отрубями, а профессор,

ухвативши кювету, как ложку, принялся черпать отруби и отправлять в

пасть.

-- Да позвоните же ему! -- жалобно закричала Стелла. -- Он же

сейчас все доест!

-- Звонили уже, -- сказали в толпе. -- Ты лучше от него отойди

все-таки. Ступай сюда.

-- Ну, он придет? Придет?

-- Сказал, что выходит. Галоши, значить, надевает и выходит. Отойди

от него, тебе говорят.

Я наконец понял, в чем дело. Это не был профессор Выбегалло. Это

был новорожденный кадавр, модель человека, неудовлетворенного желудочно.

И слава Богу, а то я уж подумал, что профессора хватил мозговой паралич.

Как следствие напряженных занятий.

Стелла осторожненько отошла. Ее схватили за плечи и втянули в

толпу. Она спряталась за моей спиной, вцепившись мне в локоть, и я

немедленно расправил плечи, хотя не понимал еще, в чем дело и чего она

так боится. Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стояла

потрясенная тишина, и было слышно только, как он сопит и хрустит, словно

лошадь, и скребет кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стула

и погрузил голову в чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой стало

плохо, и ее вывели в коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнес:

-- Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доест

хлеб. А потом?

В передних рядах возникло движение. Толпа потеснилась к дверям. Я

начал понимать. Стелла сказала тоненьким голоском:

-- Еще селедочные головы есть...

-- Много?

-- Две тонны.

-- М-да, -- сказал Эдик. -- И где же они?

-- Они должны подаваться по конвейеру, -- сказала Стелла. -- Но я

попробовала, а конвейер сломан...

-- Между прочим, -- сказал Роман громко, -- уже в течение двух

минут я пытаюсь его пассивизировать, и совершенно безрезультатно...

-- Я тоже, -- сказал Эдик.

-- Поэтому, -- сказал Роман, -- было бы очень хорошо, если бы

кто-нибудь из особо брезгливых занялся починкой конвейера. Как

паллиатив. Есть тут кто-нибудь еще из магистров? Эдика я вижу. Еще кто

нибудь есть? Корнеев! Виктор Павлович, ты здесь?

-- Нет его. Может, за Федором Симеоновичем сбегать?

-- Я думаю, пока не стоит беспокоить. Справимся как-нибудь. Эдик,

давай-ка вместе, сосредоточенно.

-- В каком режиме?

-- В режиме торможения. Вплоть до тетануса. Ребята, помогайте все,

кто умеет.

-- Одну минутку, -- сказал Эдик. -- А если мы его повредим?

-- Да-да-да, -- сказал я. -- Вы уж лучше не надо. Пусть уж лучше он

меня сожрет.

-- Не беспокойся, не беспокойся. Мы будем осторожны. Эдик, давай на

прикосновениях. В одно касание.

-- Начали, -- сказал Эдик.

Стало еще тише. Кадавр ворочался в чане, а за стеной

переговаривались и постукивали добровольцы, возившиеся с конвейером.

Прошла минута. Кадавр вылез из чана, утер бороду, сонно посмотрел на нас

и вдруг ловким движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапал

последнюю буханку хлеба. Затем он рокочуще отрыгнул и откинулся на

спинку стула, сложив руки на огромном вздувшемся животе. По лицу его

разлилось блаженство. Он посапывал и бессмысленно улыбался. Он был

несомненно счастлив, как бывает счастлив предельно уставший человек,

добравшийся наконец до желанной постели.

-- Подействовало, кажется, -- с облегченным вздохом сказал кто-то в

толпе.

Роман с сомнением поджал губы.

-- У меня нет такого впечатления, -- вежливо сказал Эдик.

-- Может быть, у него завод кончился? -- сказал я с надеждой.

Стелла жалобно сообщила:

-- Это просто релаксация... Пароксизм довольства. Он скоро опять

проснется.

-- Слабаки вы, магистры, -- сказал мужественный голос. --

Пустите-ка меня, пойду Федора Симеоновича позову.

Все переглянулись, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво играл

умклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала, шепча: "Что ж это

будет? Саша, я боюсь!" Что касается меня, то я выпячивал грудь, хмурил

брови и боролся со страстным желанием позвонить Модесту Матвеевичу. Мне

ужасно хотелось снять с себя ответственность. Это была слабость, и я был

бессилен перед ней. Модест Матвеевич представлялся мне сейчас совсем в

особом свете. Я был убежден, что стоило бы Модесту Матвеевичу появиться

здесь и заорать на упыря: "Вы это прекратите, товарищ Выбегалло!" -- как

упырь немедленно бы прекратил.

-- Роман, -- сказал я небрежно, -- я думаю, что в крайнем случае ты

способен его дематериализовать?

Роман засмеялся и похлопал меня по плечу.

-- Не трусь, -- сказал он. -- Это все игрушки. С Выбегаллой только

связываться неохота... Этого ты не бойся, ты вон того бойся! -- Он

указал на второй автоклав, мирно пощелкивающий в углу.

Между тем кадавр вдруг беспокойно зашевелился. Стелла тихонько

взвизгнула и прижалась ко мне. Глаза кадавра раскрылись. Сначала он

нагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми ведрами. Потом замер и

некоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лице

сменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал,

шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки.

-- Ну, держись, ребята... -- прошептали в толпе.

Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел ее со всех сторон

и осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусил

еще кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно от сильного

раздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевал

всю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы,

затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был

взгляд -- оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольно

произнес: "Но-но, тихо, ты..." И тут пустые прозрачные глаза уперлись в

Стеллу, и она испустила вопль, тот самый душераздирающий вопль,

переходящий в ультразвук, который мы с Романом уже слышали в приемной

директора четырьмя этажами ниже. Я содрогнулся. Кадавра это тоже

смутило: он опустил глаза и нервно забарабанил пальцами по столу. В

дверях раздался шум, все задвигались, и сквозь толпу, расталкивая

зазевавшихся, выдирая сосульки из бороды, полез Амвросий Амбруазович

Выбегалло. Настоящий. От него пахло водкой, зипуном и морозом.

-- Милай! -- закричал он. -- Что же это, а? Кель сетуасьен*!

Стелла, что же ты, эта, смотришь!.. Где селедка? У него же потребности!

У него же они растут!.. Мои труды читать надо!

------------------------------------------------------------------------

* Ну и дела! (фр.)

------------------------------------------------------------------------

Он приблизился к кадавру, и кадавр сейчас же принялся жадно его

обнюхивать. Выбегалло отдал ему зипун.

-- Потребности надо удовлетворять! -- говорил он, торопливо щелкая

переключателями на пульте конвейера. -- Почему сразу не дала? Ох уж эти

ле фам, ле фам*!.. Кто сказал, что сломан? И не сломан вовсе, а

заговорен. Чтоб, значить, не всяк мог пользоваться, потому что, эта,

потребности у всех, а селедка -- для модели...

------------------------------------------------------------------------

* Женщины, женщины! (фр.)

------------------------------------------------------------------------

В стене открылось окошечко, затарахтел конвейер, и прямо на пол

полился поток благоухающих селедочных голов. Глаза кадавра сверкнули. Он

пал на четвереньки, дробной рысью подскакал к окошечку и взялся за дело.

Выбегалло, стоя рядом, хлопал в ладоши, радостно вскрикивал и время от

времени, переполняясь чувствами, принимался чесать кадавра за ухом.

Толпа облегченно вздыхала и шевелилась. Выяснилось, что Выбегалло привел

с собой двух корреспондентов областной газеты. Корреспонденты были

знакомые -- Г. Проницательный и Б. Питомник. От них тоже пахло водкой.

Сверкая блицами, они принялись фотографировать и записывать в книжечки.

Г. Проницательный и Б. Питомник специализировались на науке. Г.

Проницательный был прославлен фразой: "Оорт первый взглянул на звездное

небо и заметил, что Галактика вращается". Ему же принадлежали:

литературная запись повествования Мерлина о путешествии с председателем

райсовета и интервью, взятое (по неграмотности) у дубля Ойры-Ойры.

Интервью имело название "Человек с большой буквы" и начиналось словами:

"Как всякий истинный ученый, он был немногословен..." Б. Питомник

паразитировал на Выбегалле. Его боевые очерки о самонадевающейся обуви,

о самовыдергивающе-самоукладывающейся в грузовики моркови и о других

проектах Выбегаллы были широко известны в области, а статья "Волшебник

из Соловца" появилась даже в одном из центральных журналов.

Когда у кадавра наступил очередной пароксизм довольства и он

задремал, подоспевшие лаборанты Выбегаллы, с корнем выдранные из-за

новогодних столов и потому очень неприветливые, торопливо нарядили его в

черную пару и подсунули под него стул. Корреспонденты поставили

Выбегаллу рядом, положили его руки на плечи кадавра и, нацелясь

объективами, попросили продолжать.

-- Главное -- что? -- с готовностью провозгласил Выбегалло. --

Главное -- чтобы человек был счастлив. Замечаю это в скобках: счастье

есть понятие человеческое. А что есть человек, философски говоря?

Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта,

все, что хочет, а хочет все, что может. Нес па, товарищи? Ежели он, то

есть человек, может все, что хочет, а хочет все, что может, то он и есть

счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собою

имеем? Мы имеем модель. Но эта модель, товарищи, хочет, и это уже

хорошо. Так сказать, экселент, ексви, шармант*. И еще, товарищи, вы сами

видите, что она может. И это еще лучше, потому что раз так, то она...

Он, значить, счастливый. Имеется метафизический переход от несчастья к

счастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми не

рождаются, а счастливыми, эта, становятся. Вот оно сейчас просыпается...

Оно хочет. И потому оно пока несчастно. Но оно может, и через это

"может" совершается диалектический скачок. Во, во!.. Смотрите! Видали,

как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный!.. Во, во! Вот как

оно может! Минут десять-пятнадцать оно может... вы, товарищ Питомник,

там свой фотоаппаратик отложите, а возьмите вы киноаппаратик, потому как

здесь мы имеем процесс... здесь у нас все в движении! Покой у нас, как и

полагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Вот так. Теперь

оно смогло и диалектически переходит к счастью. К довольству то есть.

Видите, оно глаза закрыло. Наслаждается. Ему хорошо. Я вам научно

утверждаю, что готов был бы с ним поменяться. В данный, конечно,

момент... Вы, товарищ Проницательный, все, что я говорю, записывайте, а

потом дайте мне. Я приглажу и ссылки вставлю... Вот теперь оно дремлет,

но это еще не все. Потребности должны идти у нас как вглубь, так и

вширь. Это, значить, будет единственно верный процесс. Он ди ке*

Выбегалло, мол, против духовного мира. Это, товарищи, ярлык. Нам,

товарищи, давно пора забыть такие манеры в научной дискуссии. Все мы

знаем, что материальное идет впереди, а духовное идет позади. Сатур

вентур, как известно, нон студит либентур*. Что мы, применительно к

данному случаю, переведем так: голодной куме все хлеб на уме...

------------------------------------------------------------------------

* Чудесно, превосходно, прелестно (фр.).

** Говорят, что... (фр.)

*** Сытое брюхо к учению глухо (лат.).

------------------------------------------------------------------------

-- Наоборот, -- сказал Ойра-Ойра.

Некоторое время Выбегалло пусто смотрел на него, затем сказал:

-- Эту реплику из зала мы, товарищи, сейчас отметем с негодованием.

Как неорганизованную. Не будем отвлекаться от главного -- от практики. Я

продолжаю и перехожу к следующей ступени эксперимента. Поясняю для

прессы. Исходя из материалистической идеи о том, что временное

удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к

удовлетворению духпотребностей. То есть посмотреть кино, телевизор,

послушать народную музыку, или попеть самому и даже почитать

какую-нибудь книгу, скажем, "Крокодил" или там газету... Мы, товарищи,

не забываем, что ко всему этому надо иметь способности, в то время как

удовлетворение матпотребностей особенных способностей не требует, они

всегда есть, ибо природа следует материализму. Пока насчет духовных

способностей данной модели мы сказать ничего не можем, поскольку ее

рациональное зерно есть желудочная неудовлетворенность. Но эти

духспособности у нее мы сейчас вычленим.

Угрюмые лаборанты развернули на столах магнитофон, радиоприемник,

кинопроектор и небольшую переносную библиотеку. Кадавр окинул

инструменты культуры равнодушным взором и попробовал на вкус

магнитофонную ленту. Стало ясно, что духспособности модели спонтанно не

проявятся. Тогда Выбегалло приказал начать, как он выразился,

насильственное внедрение культурных навыков. Магнитофон сладко запел:

"Мы с милым расставалися, клялись в любви своей..." Радиоприемник

засвистел и заулюлюкал. Проектор начал показывать на стене мультфильм

"Волк и семеро козлят". Два лаборанта встали с журналами в руках по

сторонам кадавра и принялись наперебой читать вслух...

Как и следовало ожидать, желудочная модель отнеслась ко всему этому

шуму с полным безразличием. Пока ей хотелось лопать, она чихала на свой

духовный мир, потому что хотела лопать и лопала. Насытившись же, она

игнорировала свой духовный мир, потому что соловела и временно уже

ничего больше не желала. Зоркий Выбегалло ухитрился все-таки заметить

несомненную связь между стуком барабана (из радиоприемника) и

рефлекторным подрагиванием нижних конечностей модели. Это подрагивание

привело его в восторг.

-- Ногу! -- закричал он, хватаясь за рукав Б. Питомника. --

Снимайте ногу! Крупным планом! Ля вибрасьен са моле гош этюн гранд

синь!* Эта нога отметет все происки и сорвет все ярлыки, которые на меня

навешивают! Уи сан дот**, человек, который не специалист, может быть,

даже удивится, как я отношусь к этой ноге. Но ведь, товарищи, все

великое обнаруживается в малом, а я должен напомнить, что данная модель

есть модель ограниченных потребностей, говоря конкретно -- только одной

потребности и, называя вещи своими именами, прямо, по-нашему, без всех

этих вуалей -- модель потребности желудочной. Потому у нее такое

ограничение и в духпотребностях. А мы утверждаем, что только

разнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразие

духпотребностей. Поясняю для прессы на доступном ей примере. Ежели бы,

скажем, была у него ярко выраженная потребность в данном магнитофоне

"Астра-7" за сто сорок рублей, каковая потребность должна пониматься

нами как материальная, и оно бы этот магнитофон заимело, то оно бы

данный магнитофон и крутило бы, потому что, сами понимаете, что еще с

магнитофоном делать? А раз крутило бы, то с музыкой, а раз музыка --

надо ее слушать или там танцевать... А что, товарищи, есть слушанье

музыки с танцами или без них? Это есть удовлетворение духпотребностей.

Компрене ву?

------------------------------------------------------------------------

* Дрожание его левой икры есть великий признак (фр.).

** Разумеется (фр.).

------------------------------------------------------------------------

Я уже давно заметил, что поведение кадавра существенно

переменилось. То ли в нем что-то разладилось, то ли так и должно было

быть, но время релаксаций у него все сокращалось и сокращалось, так что

к концу речи Выбегаллы он уже не отходил от конвейера. Впрочем,

возможно, ему просто стало трудно передвигаться.

-- Разрешите вопрос, -- вежливо сказал Эдик. -- Чем вы объясняете

прекращение пароксизмов довольства?

Выбегалло замолк и посмотрел на кадавра. Кадавр жрал. Выбегалло

посмотрел на Эдика.

-- Отвечаю, -- самодовольно сказал он. -- Вопрос, товарищи, верный.

И, я бы даже сказал, умный вопрос, товарищи. Мы имеем перед собой

конкретную модель непрерывно возрастающих материальных потребностей. И

только поверхностному наблюдателю может казаться, что пароксизмы

довольства якобы прекратились. На самом деле они диалектически перешли в

новое качество. Они, товарищи, распространились на сам процесс

удовлетворения потребностей. Теперь ему мало быть сытым. Теперь

потребности возросли, теперь ему надо все время кушать, теперь он

самообучился и знает, что жевать -- это тоже прекрасно. Понятно, товарищ

Амперян?

Я посмотрел на Эдика. Эдик вежливо улыбался. Рядом с ним стояли

рука об руку дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича. Головы их,

с широко расставленными ушами, медленно поворачивались вокруг оси, как

аэродромные радиолокаторы.

-- Еще вопрос можно? -- сказал Роман.

-- Прошу, -- сказал Выбегалло с устало-снисходительным видом.

-- Амвросий Амбруазович, -- сказал Роман, -- а что будет, когда оно

все потребит?

Взгляд Выбегаллы стал гневным.

-- Я прошу всех присутствующих отметить этот провокационный вопрос,

от которого за версту разит мальтузианством, неомальтузианством,

прагматизмом, экзистенцио... оа... нализмом и неверием, товарищи, в

неисчерпаемую мощь человечества. Вы что же хотите сказать этим вопросом,

товарищ Ойра-Ойра? Что в деятельности нашего научного учреждения может

наступить момент, кризис, регресс, когда нашим потребителям не хватит

продуктов потребления? Нехорошо, товарищ Ойра-Ойра! Не подумали Вы! А мы

не можем допустить, чтобы на нашу работу навешивали ярлыки и бросали

тень. И мы этого, товарищи, не допустим.

Он достал носовой платок и вытер бороду. Г. Проницательный,

скривившись от умственного напряжения, задал следующий вопрос:

-- Я, конечно, не специалист. Но какое будущее у данной модели? Я

понимаю, что эксперимент проходит успешно. Но очень уж активно она

потребляет.

Выбегалло горько усмехнулся.

-- Вот видите, товарищ Ойра-Ойра, -- сказал он. -- Так вот и

возникают нездоровые сенсации. Вы, не подумав, задали вопрос. И вот уже

рядовой товарищ неверно сориентирован. Не на тот идеал смотрит. Не на

тот идеал смотрите, товарищ Проницательный! -- обратился он прямо к

корреспонденту. -- Данная модель есть уже пройденный этап! Вот идеал, на

который нужно смотреть! -- Он подошел ко второму автоклаву и положил

рыжеволосую руку на его полированный бок. Борода его задралась. -- Вот

наш идеал! -- провозгласил он. -- Или, выражаясь точнее, вот модель

нашего с вами идеала. Мы имеем здесь универсального потребителя, который

всего хочет и все, соответственно, может. Все потребности в нем

заложены, какие только бывают на свете. И все эти потребности он может

удовлетворить. С помощью нашей науки, разумеется. Поясняю для прессы.

Модель универсального потребителя, заключенная в этом автоклаве, или,

говоря, по-нашему, в самозапиральнике, хочет неограниченно. Все мы,

товарищи, при всем нашем уважении к нам, просто нули рядом с нею. Потому

что она хочет таких вещей, о которых мы и понятия не имеем. И она не

будет ждать милости от природы. Она возьмет от природы все, что ей нужно

для полного счастья, то есть для удовлетворенности.

Материально-магические силы сами извлекут из окружающей природы все ей

необходимое. Счастье данной модели будет неописуемым. Она не будет знать

ни голода, ни жажды, ни зубной боли, ни личных неприятностей. Все ее

потребности будут мгновенно удовлетворяться по мере их возникновения.

-- Простите, -- вежливо сказал Эдик, -- и все ее потребности будут

материальными?

-- Ну разумеется! -- вскричал Выбегалло. -- Духовные потребности

разовьются в соответствии! Я уже отмечал, что чем больше материальных

потребностей, тем разнообразнее будут духовные потребности. Это будет

исполин духа и корифей!

Я оглядел присутствующих. Многие были ошарашены. Корреспонденты

отчаянно писали. Некоторые, как я заметил, со странным выражением

переводили взгляд с автоклава на непрерывно глотающего кадавра и

обратно. Стелла, припав лбом к моему плечу, всхлипывала и шептала: "Уйду

я отсюда, не могу, уйду..." Я, кажется, тоже начал понимать, чего

опасался Ойра-Ойра. Мне представилась огромная отверстая пасть, в

которую, брошенные магической силой, сыплются животные, люди, города,

континенты, планеты и солнца...

Б. Питомник снова обратился к Выбегалле:

-- А когда и где будет происходить демонстрация универсальной

модели, Амвросий Амбруазович?

-- Ответ, -- сказал Выбегалло. -- Демонстрация будет происходить

здесь, в этой моей лаборатории. О моменте пресса будет оповещена

дополнительно.

-- Но это будет в ближайшие дни?

-- Есть мнение, что это будет в ближайшие часы. Так что товарищам

прессе лучше всего остаться и подождать.

Тут дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича, словно по

команде, повернулись и вышли. Ойра-Ойра сказал:

-- Вам не кажется, Амвросий Амбруазович, что такую демонстрацию

проводить в помещении, да еще в центре города, опасно?

-- Нам опасаться нечего, -- веско сказал Выбегалло. -- Пусть наши

враги, эта, опасаются.

-- Помните, я говорил вам, что возможна...

-- Вы, товарищ Ойра-Ойра, недостаточно, значить, подкованы.

Отличать надо, товарищ Ойра-Ойра, возможность от действительности,

случайность от необходимости, теорию от практики и вообще...

-- Все-таки, может быть, на полигоне...

-- Я испытываю не бомбу, -- высокомерно сказал Выбегалло. -- Я

испытываю модель идеального человека. Какие будут еще вопросы?

Какой-то умник из отдела Абсолютного знания принялся расспрашивать

о режиме работы автоклава. Выбегалло с охотой пустился в объяснения.

Угрюмые лаборанты собирали свою технику удовлетворения духпотребностей.

Кадавр жрал. Черная пара на нем потрескивала, расползаясь по швам.

Ойра-Ойра изучающе глядел на него. Потом он вдруг громко сказал:

-- Есть предложение. Всем лично незаинтересованным немедленно

покинуть помещение.

Все обернулись к нему.

-- Сейчас здесь будет очень грязно, -- пояснил он. -- До

невозможности грязно.

-- Это провокация, -- с достоинством сказал Выбегалло.

Роман, схватив меня за рукав, потащил к двери. Я потащил за собой

Стеллу. Вслед за нами устремились остальные зрители. Роману в институте

верили, Выбегалле -- нет. В лаборатории из посторонних остались одни

корреспонденты, а мы столпились в коридоре.

-- В чем дело? -- спрашивали Романа. -- Что будет? Почему грязно?

-- Сейчас он рванет, -- отвечал Роман, не сводя глаз с двери.

-- Кто рванет? Выбегалло?

-- Корреспондентов жалко, -- сказал Эдик. -- Слушай, Саша, душ у

нас сегодня работает?

Дверь лаборатории отворилась, и оттуда вышли два лаборанта, волоча

чан с пустыми ведрами. Третий лаборант, опасливо оглядываясь, суетился

вокруг и бормотал: "Давайте, ребята, давайте я помогу, тяжело ведь..."

-- Дверь закройте, -- посоветовал Роман.

Суетящийся лаборант поспешно захлопнул дверь и подошел к нам,

вытаскивая сигареты. Глаза у него были круглые и бегали.

-- Ну, сейчас будет... -- сказал он. -- Проницательный -- дурак, я

ему подмигивал... Как он жрет!.. С ума сойти, как он жрет...

-- Сейчас двадцать пять минут третьего... -- начал Роман.

И тут раздался грохот. Зазвенели разбитые стекла. Дверь лаборатории

крякнула и сорвалась с петли. В образовавшуюся щель вынесло фотоаппарат

и чей-то галстук. Мы шарахнулись, Стелла опять взвизгнула.

-- Спокойно, -- сказал Роман. -- Уже все. Одним потребителем на

земле стало меньше.

Лаборант, белый, как халат, непрерывно затягиваясь, курил сигарету.

Из лаборатории доносилось хлюпанье, кашель, неразборчивые проклятия.

Потянуло дурным запахом. Я нерешительно промямлил:

-- Надо посмотреть, что ли.

Никто не отозвался. Все сочувственно смотрели на меня. Стелла тихо

плакала и держала меня за куртку. Кто-то кому-то объяснял шепотом: "Он

дежурный сегодня, понял?.. Надо же кому-то идти выгребать..."

Я сделал несколько неуверенных шагов к дверям, но тут из

лаборатории, цепляясь друг за друга, выбрались корреспонденты и

Выбегалло.

Господи, в каком они были виде!..

Опомнившись, я вытащил из кармана платиновый свисток и свистнул.

Расталкивая сотрудников, ко мне заспешила авральная команда

домовых-ассенизаторов.

 

<UL><A name=13></A><H2>Глава пятая</H2></UL>

 

Верьте мне, это было самое

ужасное зрелище на свете.

Ф. Рабле

Больше всего меня поразило то, что Выбегалло нисколько не был

обескуражен происшедшим. Пока домовые обрабатывали его, поливая

абсорбентами и умащивая благовониями, он вещал фальцетом:

-- Вот вы, товарищи Ойра-Ойра и Амперян, вы тоже все опасались.

Что, мол, будет, да как, мол, его остановить... Есть, есть в вас,

товарищи, этакий нездоровый, значить, скептицизм. Я бы сказал, этакое

недоверие к силам природы, к человеческим возможностям. И где же оно

теперь, ваше недоверие? Лопнуло! Лопнуло, товарищи, на глазах широкой

общественности и забрызгало меня и вот товарищей из прессы...

Пресса потерянно молчала, покорно подставляя бока под шипящие струи

абсорбентов.

Г. Проницательного била крупная дрожь.

Б. Питомник мотал головой и непроизвольно облизывался.

Когда домовые прибрали лабораторию в первом приближении, я заглянул

внутрь. Авральная команда деловито вставляла стекла и жгла в муфельной

печи останки желудочной модели. Останков было мало: кучка пуговиц с

надписью "фор джентльмен", рукав пиджака, неимоверно растянутые подтяжки

и вставная челюсть, напоминающая ископаемую челюсть гигантопитека.

Остальное, по-видимому, разлетелось в пыль. Выбегалло осмотрел второй

автоклав, он же самозапиральник, и объявил, что все в порядке. "Прессу

прошу ко мне, -- сказал он. -- Прочим предлагаю вернуться к своим

непосредственным обязанностям". Пресса вытащила книжечки, все трое

уселись за стол и принялись уточнять детали очерка "Рождение открытия" и

информационной заметки "Профессор Выбегалло рассказывает".

Зрители разошлись. Ушел Ойра-Ойра, забрав у меня ключи от сейфа

Януса Полуэктовича. Ушла в отчаянии Стелла, которую Выбегалло отказался

отпустить в другой отдел. Ушли заметно повеселевшие лаборанты. Ушел

Эдик, окруженный толпою теоретиков, прикидывая на ходу минимально

возможное давление в желудке взорвавшегося кадавра. Я тоже отправился на

свой пост, предварительно удостоверившись, что испытание второго кадавра

состоится не раньше восьми утра.

Эксперимент произвел на меня тягостное впечатление, и, устроившись

в огромном кресле в приемной, я некоторое время пытался понять, дурак

Выбегалло или хитрый демагог-халтурщик. Научная ценность всех его

кадавров была, очевидно, равна нулю. Модели на базе собственных дублей

умел создавать любой сотрудник, защитивший магистерскую диссертацию и

закончивший двухгодичный спецкурс нелинейной трансгрессии. Наделять эти

модели магическими свойствами тоже ничего не стоило, потому что

существовали справочники, таблицы и учебники для магов-аспирантов. Эти

модели сами по себе никогда ничего не доказывали и с точки зрения науки

представляли не больший интерес, чем карточные фокусы или шпагоглотание.

Можно было, конечно, понять всех этих горе-корреспондентов, которые

липли к Выбегалле, как мухи к помойке. Потому что с точки зрения

неспециалиста все это было необычайно эффектно, вызывало почтительную

дрожь и смутные ощущения каких-то громадных возможностей. Труднее было

понять Выбегаллу с его болезненной страстью устраивать цирковые

представления и публичные взрывы на потребу любопытным, лишенным

возможности (да и желания) разобраться в сути вопроса. Если не считать

двух-трех изнуренных командировками абсолютников, обожающих давать

интервью о положении дел в бесконечности, никто в институте, мягко

выражаясь, не злоупотреблял контактами с прессой: это считалось дурным

тоном и имело глубокое внутреннее обоснование.

Дело в том, что самые интересные и изящные научные результаты

сплошь и рядом обладают свойством казаться непосвященному заумными и

тоскливо-непонятными. Люди, далекие от науки, в наше время ждут от нее

чуда и только чуда и практически не способны отличить настоящее научное

чудо от фокуса или какого-нибудь интеллектуального сальто-мортале. Наука

чародейства и волшебства не составляет исключения. Организовать на

телестудии конференцию знаменитых привидений или просверлить взглядом

дыру в полуметровой бетонной стене могут многие, и это никому не нужно,

но это приводит в восторг почтеннейшую публику, плохо представляющую

себе, до какой степени наука сплела и перепутала понятия сказки и

действительности. А вот попробуйте найти глубокую внутреннюю связь между

сверлящим свойством взгляда и филологическими характеристиками слова

"бетон", попробуйте решить эту маленькую частную проблемку, известную

под названием Великой проблемы Ауэрса! Ее решил Ойра-Ойра, создав теорию

фантастической общности и положив начало совершенно новому разделу

математической магии. Но почти никто не слыхал об Ойре-Ойре, зато все

превосходно знают профессора Выбегаллу. ("Как, вы работаете в НИИЧАВО?

Ну как там Выбегалло? Что он еще новенького сотворил?") Это происходит

потому, что идеи Ойры-Ойры способны воспринять всего двести-триста

человек на всем земном шаре, и среди этих двух-трех сотен довольно много

членов-корреспондентов и -- увы! -- нет ни одного корреспондента. А

классический труд Выбегаллы "Основы технологии производства

самонадевающейся обуви", набитый демагогической болтовней, произвел в

свое время заботами Б. Питомника изрядный шум. (Позже выяснилось, что

самонадевающиеся ботинки стоят дороже мотоцикла и боятся пыли и

сырости.)

Время было позднее. Я порядком устал и незаметно для себя заснул.

Мне снилась какая-то нечисть: многоногие гигантские комары, бородатые,

как Выбегалло, говорящие ведра с обратом, чан на коротких ножках,

бегающий по лестнице. Иногда в мой сон заглядывал какой-нибудь

нескромный домовой, но, увидев такие страсти, испуганно удирал.

Проснулся я от боли и увидел рядом с собою мрачного бородатого комара,

который старался запустить свой толстый, как авторучка, хобот мне в

икру.

"Брысь!" -- заорал я и стукнул его кулаком по выпученному глазу.

Комар обиженно заурчал и отбежал в сторону. Он был большой, как

собака, рыжий с подпалинами. Вероятно, во сне я бессознательно произнес

формулу материализации и нечаянно вызвал из небытия это угрюмое

животное. Загнать его обратно в небытие мне не удалось. Тогда я

вооружился томом "Уравнений математической магии", открыл форточку и

выгнал комара на мороз. Пурга сейчас же закрутила его, и он исчез в

темноте. Вот так возникают нездоровые сенсации, подумал я.

Было шесть часов утра. Я прислушался. В институте стояла тишина. То

ли все старательно работали, то ли уже разошлись по домам. Мне следовало

совершить еще один обход, но идти никуда не хотелось и хотелось

чего-нибудь поесть, потому что ел я в последний раз восемнадцать часов

назад. И я решил пустить вместо себя дубля.

Вообще я пока еще очень слабый маг. Неопытный. Будь здесь

кто-нибудь рядом, я бы никогда не рискнул демонстрировать свое

невежество. Но я был один, и я решил рискнуть, а заодно немного

попрактиковаться. В "Уравнениях матмагии" я отыскал общую формулу,

подставил в нее свои параметры, проделал все необходимые манипуляции и

произнес все необходимые выражения на древнехалдейском. Все-таки ученье

и труд все перетрут. Первый раз в жизни у меня получился порядочный

дубль. Все у него было на месте, и он был даже немножко похож на меня,

только левый глаз у него почему-то не открывался, а на руках было по

шести пальцев. Я разъяснил ему задание, он кивнул, шаркнул ножкой и

удалился, пошатываясь. Больше мы с ним не встречались. Может быть, его

ненароком занесло в бункер к З. Горынычу, а может быть, он уехал в

бесконечное путешествие на ободе Колеса Фортуны -- не знаю, не знаю.

Дело в том, что я очень скоро забыл о нем, потому что решил изготовить

себе завтрак.

Я человек неприхотливый. Мне всего-то и надо было, что бутерброд с

докторской колбасой и чашку черного кофе. Не понимаю, как это у меня

получилось, но на столе образовался докторский халат, густо намазанный

маслом. Когда первый приступ естественного изумления прошел, я

внимательно осмотрел халат. Масло было не сливочное и даже не

растительное. Вот тут мне надо было халат уничтожить и начать все

сначала. Но с отвратительной самонадеянностью я вообразил себя

богом-творцом и пошел по пути последовательных трансформаций. Рядом с

халатом появилась бутылка с черной жидкостью, а сам халат, несколько

помедлив, стал обугливаться по краям. Я торопливо уточнил свои

представления, сделав особый упор на образы кружки и говядины. Бутылка

превратилась в кружку, жидкость не изменилась, один рукав халата сжался,

вытянулся, порыжел и стал подергиваться. Вспотев от страха, я убедился,

что это коровий хвост. Я вылез из кресла и отошел в угол. Дальше хвоста

дело не пошло, но зрелище и без того было жутковатое. Я попробовал еще

раз, и хвост заколосился. Я взял себя в руки, зажмурился и стал со всей

возможной отчетливостью представлять в уме ломоть обыкновенного ржаного

хлеба, как его отрезают от буханки, намазывают маслом -- сливочным, из

хрустальной масленки -- и кладут на него кружок колбасы. Бог с ней, с

докторской, пусть будет обыкновенная полтавская полукопченая. С кофе я

решил пока подождать. Когда я осторожно разжмурился, на докторском

халате лежал большой кусок горного хрусталя, внутри которого что-то

темнело. Я поднял этот кристалл, за кристаллом потянулся халат,

необъяснимо к нему приросший, а внутри кристалла я различил вожделенный

бутерброд, очень похожий на настоящий. Я застонал и попробовал мысленно

расколоть кристалл. Он покрылся густой сетью трещин, так что бутерброд

почти исчез из виду. "Тупица, -- сказал я себе, -- ты съел тысячи

бутербродов, и ты не способен сколько-нибудь отчетливо вообразить их. Не

волнуйся, никого нет, никто тебя не видит. Это не зачет, не контрольная

и не экзамен. Попробуй еще раз". И я попробовал. Лучше бы я не пробовал.

Воображение мое почему-то разыгралось, в мозгу вспыхивали и гасли самые

неожиданные ассоциации, и, по мере того как я пробовал, приемная

наполнялась странными предметами. Многие из них вышли, по-видимому, из

подсознания, из дремучих джунглей наследственной памяти, из давно

подавленных высшим образованием первобытных страхов. Они имели

конечности и непрерывно двигались, они издавали отвратительные звуки,

они были неприличны, они были агрессивны и все время дрались. Я

затравленно озирался. Все это живо напоминало мне старинные гравюры,

изображающие сцены искушения святого Антония. Особенно неприятным было

овальное блюдо на паучьих лапах, покрытое по краям жесткой редкой

шерстью. Не знаю, что ему от меня было нужно, но оно отходило в дальний

угол комнаты, разгонялось и со всего маху поддавало мне под коленки,

пока я не прижал его креслом к стене. Часть предметов в конце концов мне

удалось уничтожить, остальные разбрелись по углам и попрятались.

Остались: блюдо, халат с кристаллом и кружка с черной жидкостью,

разросшаяся до размеров кувшина. Я поднял ее обеими руками и понюхал.

По-моему, это были черные чернила для авторучки. Блюдо за креслом

шевелилось, царапая лапами цветной линолеум, и мерзко шипело. Мне было

очень неуютно.

В коридоре послышались шаги и голоса, дверь распахнулась, на пороге

появился Янус Полуэктович и, как всегда, произнес: "Так". Я заметался.

Янус Полуэктович прошел к себе в кабинет, на ходу небрежно, одним

универсальным движением бровей ликвидировав сотворенную мною

кунсткамеру. За ним проследовали Федор Симеонович, Кристобаль Хунта с

толстой черной сигаретой в углу рта, насупленный Выбегалло и решительный

Роман Ойра-Ойра. Все они были озабочены, очень спешили и не обратили на

меня никакого внимания. Дверь в кабинет осталась открытой. Я с

облегченным вздохом уселся на прежнее место и тут обнаружил, что меня

поджидает большая фарфоровая кружка с дымящимся кофе и тарелка с

бутербродами. Кто-то из титанов обо мне все-таки позаботился, уж не знаю

кто. Я принялся завтракать, прислушиваясь к голосам, доносящимся из

кабинета.

-- Начнем с того, -- с холодным презрением говорил Кристобаль

Хозевич, -- что ваш, простите, "Родильный Дом" находится в точности под

моими лабораториями. Вы уже устроили один взрыв, и в результате я в

течение десяти минут был вынужден ждать, пока в моем кабинете вставят

вылетевшие стекла. Я сильно подозреваю, что аргументы более общего

характера вы во внимание не примете, и потому исхожу из чисто

эгоистических соображений...

-- Это, дорогой, мое дело, чем я у себя занимаюсь, -- отвечал

Выбегалло фальцетом. -- Я до вашего этажа не касаюсь, хотя вот у вас в

последнее время бесперечь течет живая вода. Она у меня весь потолок

замочила, и клопы от нее заводятся. Но я вашего этажа не касаюсь, а вы

не касайтесь моего.

-- Г-голубчик, -- пророкотал Федор Симеонович, -- Амвросий

Амбруазович! Н-надо же принять во внимание возможные осложнения...

В-ведь никто же не занимается, скажем, д-драконом в здании, х-хотя есть

и огнеупоры, и...

-- У меня не дракон, у меня счастливый человек! Исполин духа!

Как-то странно вы рассуждаете, товарищ Киврин, странные у вас аналогии,

чужие! Модель идеального человека и какой-то внеклассовый огнедышащий

дракон!..

-- Г-голубчик, да дело же не в том, ч-что он внеклассовый, а в том,

ч-что он пожар может устроить...

-- Вот, опять! Идеальный человек может устроить пожар! Не подумали

вы, товарищ Федор Симеонович!

-- Я г-говорю о драконе...

-- А я говорю о вашей неправильной установке! Вы стираете, Федор

Симеонович! Вы всячески замазываете! Мы, конечно, стираем

противоречия... между умственным и физическим... между городом и

деревней... между мужчиной и женщиной, наконец... Но замазывать пропасть

мы вам не позволим, Федор Симеонович!

-- К-какую пропасть? Что за ч-чертовщина, Р-роман, в конце

концов?.. Вы же ему при мне об-объясняли! Я г-говорю, Амвросий

Амб-бруазович, что ваш эксперимент оп-пасен, понимаете?.. Г-город можно

повредить, п-понимаете?

-- Я-то все понимаю. Я-то не позволю идеальному человеку

вылупляться среди чистого поля на ветру!

-- Амвросий Амбруазович, -- сказал Роман, -- я могу еще раз

повторить свою аргументацию. Эксперимент опасен потому...

-- Вот я, Роман Петрович, давно на вас смотрю и никак не могу

понять, как вы можете применять такие выражения к человеку-идеалу.

Идеальный человек ему, видите ли, опасен!

Тут Роман, видимо по молодости лет, потерял терпение.

-- Да не идеальный человек! -- заорал он. -- А ваш

гений-потребитель!

Воцарилось зловещее молчание.

-- Как вы сказали? -- страшным голосом осведомился Выбегалло. --

Повторите. Как вы назвали идеального человека?

-- Й-янус Полуэктович, -- сказал Федор Симеонович, -- так, друг

мой, нельзя все-таки...

-- Нельзя! -- воскликнул Выбегалло. -- Правильно, товарищ Киврин,

нельзя! Мы имеем эксперимент международно-научного звучания! Исполин

духа должен появиться здесь, в стенах нашего института! Это символично!

Товарищ Ойра-Ойра с его прагматическим уклоном делячески, товарищи,

относится к проблеме! И товарищ Хунта тоже смотрит узколобо! Не смотрите

на меня, товарищ Хунта; царские жандармы меня не запугали, и вы меня

тоже не запугаете! Разве в нашем, товарищи, духе бояться эксперимента?

Конечно, товарищу Хунте, как бывшему иностранцу и работнику церкви,

позволительно временами заблуждаться, но вы-то, товарищ Ойра-Ойра, и вы,

Федор Симеонович, вы же простые русские люди!

-- П-прекратите д-демагогию! -- взорвался, наконец, и Федор

Симеонович. -- К-как вам не с-совестно нести такую чушь? К-какой я вам

п-простой человек? И что это за слово такое -- п-простой? Это д-дубли у

нас простые!..

-- Я могу сказать только одно, -- равнодушно сообщил Кристобаль

Хозевич. -- Я простой бывший Великий Инквизитор, и я закрою доступ к

вашему автоклаву до тех пор, пока не получу гарантии, что эксперимент

будет производиться на полигоне.

-- Н-не ближе пяти к-километров от г-города, -- добавил Федор

Симеонович. -- Или д-даже десяти.

По-видимому, Выбегалле ужасно не хотелось тащить свою аппаратуру и

тащиться самому на полигон, где была вьюга и не было достаточного

освещения для кинохроники.

-- Так, -- сказал он, -- понятно. Отгораживаете нашу науку от

народа. Тогда уж, может быть, не на десять километров, а прямо уж на

десять тысяч километров, Федор Симеонович? Где-нибудь по ту сторону?

Где-нибудь на Аляске, Кристобаль Хозевич, или откуда вы там? Так прямо и

скажите. А мы запишем.

Снова воцарилось молчание, и было слышно, как грозно сопит Федор

Симеонович, потерявший дар слова.

-- Лет триста назад, -- холодно произнес Хунта, -- за такие слова я

пригласил бы вас на прогулку за город, где отряхнул бы вам пыль с ушей и

проткнул насквозь.

-- Ничего, ничего, -- сказал Выбегалло. -- Это вам не Португалия.

Критики не любите. Лет триста назад я бы с тобой тоже не особенно

церемонился, кафолик недорезанный.

Меня скрутило от ненависти. Почему молчит Янус? Сколько же можно? В

тишине раздались шаги, в приемную вышел бледный, оскаленный Роман и,

щелкнув пальцами, создал дубль Выбегаллы. Затем он с наслаждением взял

дубля за грудь, мелко потряс, взялся за бороду, сладострастно рванул

несколько раз, успокоился, уничтожил дубля и вернулся в кабинет.

-- А ведь в-вас гнать надо, В-выбегалло, -- неожиданно спокойным

голосом произнес Федор Симеонович. -- Вы, оказывается, н-неприятная

фигура.

-- Критики, критики не любите, -- отвечал, отдуваясь, Выбегалло.

И вот тут, наконец, заговорил Янус Полуэктович. Голос у него был

мощный, ровный, как у джек-лондоновских капитанов.

-- Эксперимент, согласно просьбе Амвросия Амбруазовича, будет

произведен сегодня в десять ноль-ноль. Ввиду того, что эксперимент будет

сопровождаться значительными разрушениями, которые едва не повлекут за

собой человеческие жертвы, местом эксперимента назначаю дальний сектор

полигона в пятнадцати километрах от городской черты. Пользуюсь случаем

заранее поблагодарить Романа Петровича за его находчивость и мужество.

Некоторое время, по-видимому, все переваривали это решение. Во

всяком случае, я переваривал. У Януса Полуэктовича была все-таки,

несомненно, странная манера выражать свои мысли. Впрочем, все охотно

верили, что ему виднее. Были уже прецеденты.

-- Я пойду вызову машину, -- сказал вдруг Роман и, вероятно, прошел

сквозь стену, потому что в приемной не появился.

Федор Симеонович и Хунта, наверное, согласно кивали головами, а

оправившийся Выбегалло вскричал:

-- Правильное решение, Янус Полуэктович! Вовремя вы нам напомнили о

потерянной бдительности. Подальше, подальше от посторонних глаз. Только

вот грузчики мне понадобятся. Автоклав у меня тяжелый, значить, пять

тонн все-таки...

-- Конечно, -- сказал Янус. -- Распорядитесь.

В кабинете задвигали креслами, и я торопливо допил кофе.

В течение последующего часа я вместе со всеми, кто еще оставался в

институте, торчал у подъезда и наблюдал, как грузят автоклав,

стереотрубы, бронещиты и зипуны на всякий случай. Буран утих, утро

стояло морозное и ясное.

Роман пригнал грузовик на гусеничном ходу. Вурдалак Альфред привел

грузчиков-гекатонхейров. Котт и Гиес шли охотно, оживленно галдя в сотню

глоток и на ходу засучивая многочисленные рукава, а Бриарей тащился

следом, выставив вперед корявый палец, и ныл, что ему больно, что у него

несколько голов кружатся, что он ночь не спал. Котт взял автоклав, Гиес

-- все остальное. Тогда Бриарей, увидев, что ему ничего не досталось,

принялся распоряжаться, давать указания и помогать советами. Он забегал

вперед, открывал и держал двери, то и дело присаживаясь на корточки и,

заглядывая снизу, кричал: "Пошло! Пошло!" или "Правее бери!

Зацепляешься!" В конце концов ему наступили на руку, а самого защемили

между автоклавом и стеной. Он разрыдался, и Альфред отвел его обратно в

виварий.

В грузовик набилось порядочно народу. Выбегалло залез в кабину

водителя. Он был очень недоволен и у всех спрашивал, который час.

Грузовик уехал быстро, но через пять минут вернулся, потому что

выяснилось, что забыли корреспондентов. Пока их искали, Котт и Гиес

затеяли играть в снежки, чтобы согреться, и выбили два стекла. Потом

Гиес сцепился с каким-то ранним пьяным, который кричал: "Все на одного,

да?" Гиеса оттащили и затолкали обратно в кузов. Он вращал глазами и

грозно ругался по-эллински. Появились дрожащие со сна Г. Проницательный

и Б. Питомник.

Институт опустел. Было половина девятого. Весь город спал. Мне

очень хотелось отправиться вместе со всеми на полигон, но делать было

нечего, я вздохнул и пустился во второй обход.

Я, зевая, шел по коридорам и гасил везде свет, пока не добрался до

лаборатории Витьки Корнеева. Витька Выбегалловыми экспериментами не

интересовался. Он говорил, что таких, как Выбегалло, нужно беспощадно

передавать Хунте в качестве подопытных животных на предмет выяснения, не

являются ли они летательными мутантами. Поэтому Витька никуда не поехал,

а сидел на диване-трансляторе, курил сигарету и лениво беседовал с

Эдиком Амперяном. Эдик лежал рядом и, задумчиво глядя в потолок, сосал

леденец. На столе в ванне с водой бодро плавал окунь.

-- С Новым годом, -- сказал я.

-- С Новым годом, -- приветливо отозвался Эдик.

-- Вот пусть Сашка скажет, -- предложил Корнеев. -- Саша, бывает

небелковая жизнь?

-- Не знаю, -- сказал я. -- Не видел. А что?

-- Что значит -- не видел? М-поле ты тоже никогда не видел, а

напряженность его рассчитываешь.

-- Ну и что? -- сказал я. Я смотрел на окуня в ванне. Окунь плавал

кругами, лихо поворачиваясь на виражах, и тогда было видно, что он

выпотрошен.

-- Витька, -- сказал я, -- получилось все-таки?

-- Саша не хочет говорить про небелковую жизнь, -- сказал Эдик. --

И он прав.

-- Без белка жить можно, -- сказал я, -- а вот как он живет без

потрохов?

-- А вот товарищ Амперян говорит, что без белка жить нельзя, --

сказал Витька, заставляя струю табачного дыма сворачиваться в смерч и

ходить по комнате, огибая предметы.

-- Я говорю, что жизнь -- это белок, -- возразил Эдик.

-- Не ощущаю разницы, -- сказал Витька. -- Ты говоришь, что если

нет белка, то нет и жизни.

-- Да.

-- Ну, а это что? -- спросил Витька. Он слабо махнул рукой.

На столе рядом с ванной появилось отвратительное существо, похожее

на ежа и на паука одновременно. Эдик приподнялся и заглянул на стол.

-- Ах, -- сказал он и снова лег. -- Это не жизнь. Это нежить. Разве

Кощей Бессмертный -- это небелковое существо?

-- А что тебе надо? -- спросил Корнеев. -- Двигается? Двигается.

Питается? Питается. И размножаться может. Хочешь, он сейчас размножится?

Эдик вторично приподнялся и заглянул на стол. Еж-паук неуклюже

топтался на месте. Похоже было, что ему хочется идти на все четыре

стороны одновременно.

-- Нежить не есть жизнь, -- сказал Эдик. -- Нежить существует лишь

постольку, поскольку существует разумная жизнь. Можно даже сказать

точнее: поскольку существуют маги. Нежить есть отход деятельности магов.

-- Хорошо, -- сказал Витька.

Еж-паук исчез. Вместо него на столе появился маленький Витька

Корнеев, точная копия настоящего, но величиной с руку. Он щелкнул

маленькими пальчиками и создал микродубля еще меньшего размера. Тот тоже

щелкнул пальцами. Появился дубль величиной с авторучку. Потом величиной

со спичечный коробок. Потом -- с наперсток.

-- Хватит? -- спросил Витька. -- Каждый из них маг. Ни в одном нет

и молекулы белка.

-- Неудачный пример, -- сказал Эдик с сожалением. -- Во-первых, они

ничем принципиально не отличаются от станка с программным управлением.

Во-вторых, они являются не продуктом развития, а продуктом твоего

белкового мастерства. Вряд ли стоит спорить, способна ли дать эволюция

саморазмножающиеся станки с программным управлением.

-- Много ты знаешь об эволюции, -- сказал грубый Корнеев. -- Тоже

мне Дарвин! Какая разница, химический процесс или сознательная

деятельность. У тебя тоже не все предки белковые. Прапрапраматерь твоя

была, готов признать, достаточно сложной, но вовсе не белковой

молекулой. И может быть, наша так называемая сознательная деятельность

есть тоже некая разновидность эволюции. Откуда мы знаем, что цель

природы -- создать товарища Амперяна? Может быть, цель природы -- это

создание нежити руками товарища Амперяна. Может быть...

-- Понятно-понятно. Сначала протовирус, потом белок, потом товарищ

Амперян, а потом вся планета заселяется нежитью.

-- Именно, -- сказал Витька.

-- А мы все за ненадобностью вымерли.

-- А почему бы и нет? -- сказал Витька.

-- У меня есть один знакомый, -- сказал Эдик. -- Он утверждает, что

человек -- это только промежуточное звено, необходимое природе для

создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона.

-- А почему бы, в конце концов, и нет?

-- А потому, что мне не хочется, -- сказал Эдик. -- У природы свои

цели, а у меня свои.

-- Антропоцентрист, -- сказал Витька с отвращением.

-- Да, -- гордо сказал Эдик.

-- С антропоцентристами дискутировать не желаю, -- сказал грубый

Корнеев.

-- Тогда давай рассказывать анекдоты, -- спокойно предложил Эдик и

сунул в рот еще один леденец.

Витькины дубли на столе продолжали работать. Самый маленький дубль

был уже ростом с муравья. Пока я слушал спор антропоцентриста с

космоцентристом, мне пришла в голову одна мысль.

-- Ребятишечки, -- сказал я с искусственным оживлением. -- Что же

это вы не пошли на полигон?

-- А зачем? -- спросил Эдик.

-- Ну, все-таки интересно...

-- Я никогда не хожу в цирк, -- сказал Эдик. -- Кроме того: уби нил

валес, иби нил велис*.

----------------------------------------------------------------------

* Где ты ни на что не способен, там ты не должен ничего хотеть

(лат.).

-----------------------------------------------------------------------

-- Это ты о себе? -- спросил Витька.

-- Нет. Это я о Выбегалле.

-- Ребятишечки, -- сказал я, -- я ужасно люблю цирк. Не все ли вам

равно, где рассказывать анекдоты?

-- То есть? -- сказал Витька.

-- Подежурьте за меня, а я сбегаю на полигон.

-- Холодно, -- напомнил Витька. -- Мороз. Выбегалло.

-- Очень хочется, -- сказал я. -- Очень все это таинственно.

-- Отпустим ребенка? -- спросил Витька у Эдика.

Эдик покивал.

-- Идите, Привалов, -- сказал Витька. -- Это будет вам стоить четыре

часа машинного времени.

-- Два, -- сказал я быстро. Я ждал чего-нибудь подобного.

-- Пять, -- нахально сказал Витька.

-- Ну три, -- сказал я. -- Я и так все время на тебя работаю.

-- Шесть, -- хладнокровно сказал Витька.

-- Витя, -- сказал Эдик, -- у тебя на ушах отрастет шерсть.

-- Рыжая, -- сказал я злорадно. -- Может быть, даже с прозеленью.

-- Ладно уж, -- сказал Витька. -- Иди даром. Два часа меня устроят.

Мы вместе прошли в приемную. По дороге магистры затеяли невнятный

спор о какой-то циклотации, и мне пришлось их прервать, чтобы они

трансгрессировали меня на полигон. Я им уже надоел, и, спеша от меня

отделаться, они провели трансгрессию с такой энергией, что я не успел

одеться и влетел в толпу зрителей спиной вперед.

На полигоне все было готово. Публика пряталась за бронещиты.

Выбегалло торчал из свежевырытой траншеи и молодецки смотрел в большую

стереотрубу. Федор Симеонович и Кристобаль Хунта с сорокакратными

бинократарами в руках тихо переговаривались по латыни. Янус Полуэктович

в большой шубе равнодушно стоял в стороне и ковырял тростью снег. Б.

Питомник сидел на корточках возле траншеи с раскрытой книжечкой и

авторучкой наготове. А Г. Проницательный, увешанный фото- и

киноаппаратами, тер замерзшие щеки, крякал и стучал ногой об ногу за его

спиной.

Небо было ясное, полная луна склонялась к западу. Мутные стрелы

полярного сияния появлялись, дрожа, среди звезд и исчезали вновь.

Блестел снег на равнине, и большой округлый цилиндр автоклава был

отчетливо виден в сотне метров от нас.

Выбегалло оторвался от стереотрубы, прокашлялся и сказал:

-- Товарищи! То-ва-ри-щи! Что мы наблюдаем в эту стереотрубу? В эту

стереотрубу, товарищи, мы, обуреваемые сложными чувствами, замирая от

ожидания, наблюдаем, как защитный колпак начинает автоматически

отвинчиваться... Пишите, пишите, -- сказал он Б. Питомнику. -- И

поточнее пишите... Автоматически, значить, отвинчиваться. Через

несколько минут мы будем иметь появление среди нас идеального человека

-- шевалье, значить, сан пер э сан-репрош...*

-----------------------------------------------------------------------

* Рыцарь без страха и упрека (фр.).

-----------------------------------------------------------------------

ß