МОСКВА 1996

Очень трудно себе представить, что в творчестве одного из самых известных писателей России могут в течение стольких лет сохраняться до сих пор не разгаданные, а иногда даже и незамеченные загадки. Ореол таинственности, который был в какой-то мере присущ судьбе самого Гоголя, продолжает окружать многие его произведения. В начале века В. Розанов говорил о Гоголе: "Он жил между нами, его творения в наших руках: но сколько в них непонятного"⁽¹⁾. В свою очередь Н. Бердяев обвинял русскую критику в том, что ей творчество Гоголя представлялось ясным и легко объяснимым, все было упрощено и сведено к элементарной утилитарной задаче, что критическая школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова "просмотрела внутренний смысл великой русской литературы и не в силах была оценить ее художественные откровения"⁽²⁾.

Да, тайна произведений Гоголя не выдумана, она существует. И Гоголь не раз сам говорил о ней, когда, например, сравнивал свою знаменитую комедию "Ревизор" с запертой шкатулкой, от которой утерян ключ. Вскоре после премьеры Гоголь написал своему другу писателю Погодину: "Я не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу, грустно, когда видишь, что глупейшее мнение ими же опозоренного и оплеванного писателя действует на них же самих и их же водит за нос... Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. "Он зажигатель! Он бунтовщик!" И кто же говорит? Это говорят... люди, которые должны иметь на сколько-нибудь ума, чтобы понять дело в настоящем виде... Прискорбна мне эта невежественная раздражительность, признак глубокого, упорного невежества, разлитого на наши классы" (XI, 45)⁽³⁾.

Впоследствии, правда, появились и другие взгляды. Например, В.Набоков в своих лекциях, прочитанных американским студентам, называет Гоголя самым необычным поэтом и прозаиком, "каких когда-либо рождала Россия", а "Ревизор" — самой великой пьесой, написанной в России", но тем не менее отказывает этой комедии в каком-то глубоком внутреннем смысле, видя в ней лишь попытку "выжать до последней капли забавное недоразумение". Объяснения же самого Гоголя В.Набоков считает худшим, "что может позволить себе писатель в подобных обстоятельствах:... планировать свои произведения после того, как он их написал и опубликовал... Если же отнестись всерьез, — считает Набоков, — то перед нами невероятный случай: полное непонимание писателем своего произведения, искажение его сути... обман, к которому прибегают сумасшедшие"⁽⁴⁾.

Набоков имеет ввиду объяснения Гоголя в его пьесе "Развязка Ревизора", написанной через 10 лет после премьеры комедии. В этой пьесе Гоголь инсценировал спор актеров и критиков о достоинствах и недостатках современной комедии. И когда спорящие начинают видеть в ней только вред, неуважение, дерзость. Первый комический актер встает на защиту автора. Именно здесь Гоголь от лица своего героя говорит, что его комедия подобна запертой шкатулке, которую никто не потрудился отпереть, несмотря на то, что ключ лежит рядом, и тут же пророчески предупреждает: "Да примите ли вы, господа, этот ключ? Может быть, швырнете его прочь вместе со шкатулкой? ...Ну, а что ж, если она откроется так, что станете удивляться, как не открыли сами? и если в шкатулке лежит вещь, которая для одних — что старый грош, вышедший из употребления, а для других — что светлый червонец, который век в цене, как не меняется на нем штемпель?.. Речь... о том, чтобы... наша жизнь, которую привыкли мы почитать за комедию, да не кончилась... трагедией... Ревизор это наша проснувшаяся совесть... Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас в начале жизни, а не в конце ее, да побывать теперь же в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города — в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей!"(IV,130)

"Развязку Ревизора" Гоголь готовил специально в бенефис Щепкину. Но тот, думая, что Гоголь желает переделать "Ревизора" и превратить его в аллегорию, ответил ему возмущенным письмом:"... Не давайте мне никаких намеков, что это де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди,.. Нет, я их вам не отдам! Не отдам, пока существую. После меня переделывайте хотя в козлов"⁽⁵⁾. Гоголь, как мог, попытался его успокоить: "Переделку же я разумел только в отношении к пьесе, заключающей "Ревизора"... У меня не то ввиду. "Ревизор" — "Ревизором", а применение к самому себе есть непременная вещь, которую должен сделать всяк зритель... Теперь осталось все при своем. И овцы целы, и волки сыты. Аллегория аллегорией, а "Ревизор" — "Ревизором" (XIII,348).

И если даже друзья не всегда понимали Гоголя, то что говорить об остальных читателях. До сих пор многие полагают, что Гоголь написал "Развязку", чтобы примириться с правительством и смягчить социальный смысл "Ревизора". Гоголь и в самом деле не любил вмешиваться в политику или споры, как, например, в разногласия между славянофилами и западниками. Тем печальнее, что его творчество и особенно его комедия "Ревизор" часто использовались в качестве аргументов различными противоборствующими силами. "Главные" гоголеведы еще в недалеком прошлом не стесняясь откровенничали на страницах своих книг о том, что имя Гоголя "служило" знаменем в борьбе за "передовое идейное искусство", а "Ревизор" и "Мертвые души" были "использованы" как "могучее средство борьбы против помещечьего строя". Хотя они и признавали, что Гоголь "часто пугался выводов, которые делали из его произведений", но относили это к "узости и ограниченности его собственных идейных позиций". Вот так и сложился тот механизм, благодаря которому "ни один из великих писателей XIX века не вызывал вокруг своего творчества столь ожесточенной идейной борьбы, как Гоголь".

Несомненно, прав был Гоголь, когда из примера с "Ревизором" он вывел заключение, что "смысл внутренний всегда постигается после. И чем живее, чем ярче те образы, в которые он облекся и на которые раздробился, тем более останавливается всеобщее внимание на образах. Только сложивши их вместе, получишь итог и смысл создания. Но разбирать и складывать такие буквы быстро, читать по верхам и вдруг — не всякий может, и до тех пор будут видеть одни буквы" (V,l60). Поэтому вовсе не кажется невероятным мнение некоторых исследователей, что нет в мировой литературе пьесы более ясной и одновременно более сложной, чем "Ревизор".

Тем не менее, до сих пор встречаются литературоведы, продолжающие разрабатывать "идеологическую" тему "Ревизора", хотя уже и совершенно с другой стороны. Они называют гоголевскую комедию "Жандармской пьесой", "Казённым космосом и сакрализацией начальства", а поэму "Мертвые души" — "Масонским Храмом и духовным III отделением". Тарас Бульба для них "Запорожский Чингачгук" а сам Гоголь — "Всероссийский Вий", причем, с такими характеристиками как "бестактный", "назойливый" и "бесстыдный". И все это говорится о великом, гениальном писателе (с которым были Дружны Пушкин, Жуковский, Вяземский, Одоевский, Крылов, и которого Достоевский, Чехов, Булгаков считали своим учителем).

Достоевский говорил о Гоголе, что по реалистичности изображенных лиц и неподражаемому юмору он лично ничего выше не знает ни в русской, ни в иностранной литературах. Это же подтверждают и современники Достоевского: "Само собой разумеется, что Пушкина и Гоголя он ставил выше всех и часто, заговорив о том или Другом из них, цитировал из их сочинений на память целые сцены или главы. ...Гоголя Федор Михайлович не уставал читать и нередко читал его вслух, объясняя и толкуя до мелочей"⁽⁶⁾.

В "Ревизоре" и в самом деле содержится довольно много загадок, требующих глубокого, а не поверхностного толкования. Вдумчивый читатель, изучая многочисленные редакции и варианты комедии, несомненно почувствует, что за каждым гоголевским словом, за каждой фразой стоит напряженная работа его мысли. Эти слова и фразы не случайны. Об этом свидетельствуют повторные обращения Гоголя к мотивам "Ревизора" и попытки объясниться с публикой с помощью таких, к сожалению, все еще мало известных широкому читательскому кругу произведений, как "Театральный разъезд после представления новой комедии", "Предуведомление для тех, которые хотели бы как следует сыграть "Ревизора" и конечно "Развязка Ревизора". Для Гоголя правильное понимание этой комедии зрителями и читателями было крайне необходимо, поскольку в ней переплелись многие смысловые слои, прослеживающиеся затем и в других более поздних его произведениях, в которых до сих пор продолжает жить тайна Гоголя.

Загадка "Ревизора" начинается уже с загадки сюжета этой комедии, ее "первой идеи", которую, как признавался сам Гоголь, ему передал Пушкин. Однако никто из исследователей не может сказать с уверенностью, в чем конкретно состояла эта "первая идея". Ведь сам по себе сюжет "инкогнито", когда героя принимают за кого-то другого, вряд ли мог быть достоин такого специального упоминания Гоголя, поскольку является одним из самых древнейших и распространеннейших сюжетов. Да и Пушкин не стал бы из-за него гордится званием "крестного отца "Ревизора ⁽⁷⁾.

После смерти Пушкина, в его бумагах был обнаружен набросок похожего сюжета: "Криспин (Свиньин) приезжает в губернию на ярмонку, его принимают за ambassadeur. Губернатор честный дурак, губернаторша с ним проказит. Криспин сватается за дочь ⁽⁸⁾. Предполагают, что это и был тот сюжет, который Пушкин отдал Гоголю, причем, как вспоминают современники, не совсем охотно: "В кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: "С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя"⁽⁹⁾. Но почему нельзя? Почему нельзя, также смеясь, объяснить, в чем же собственно состояло его авторство этой идеи?

Исследователи относят время возникновения этого наброска к 1833-1834 году, когда Пушкин активно занимался сбором и подготовкой материалов для своей "Истории Петра Великого". Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Пушкин давно, еще с двадцатилетнего возраста мечтал описать жизнь Петра. И вот, в 1831 году его мечты вдруг неожиданно нашли поддержку в лице самого Николая I. По словам придворной фрейлины А.О.Смирновой-Россет, император "питал чувство некоторого обожания к Петру", он знал "наизусть" огромное 20-томное издание "Деяний Петра Великого" И.И.Голикова, а с небольшим образком Петра в серебряном окладе просто никогда не расставался⁽¹⁰⁾. Назначив Пушкину 5000 рублей ежегодно, он поручил ему написать историю Петра и разрешил пользоваться его архивами. За 5 лет работы Пушкин отыскал, пересмотрел и подготовил огромное количество материалов, подробно расписывающих все периоды жизни Петра.

Друг Пушкина филолог Плетнев писал: "Труд, за которым его застала смерть, был выше всего, что мы от него получили. Он готовил нам историю Петра Великого. Эта мысль, овладевшая его душою, занимала его преимущественно в последние годы"⁽¹¹⁾. К 1835 году материал был практически собран, и Пушкин даже кое-что читал на литературных собраниях у Жуковского. В это же время он собирался приступить к публикации I тома, но по каким-то причинам отказался от этой мысли. То ли решил сначала написать единый подготовительный текст "Истории", охватывающий весь период царствования Петра, то ли возникли какие-то другие причины. Незадолго до своей трагической гибели Пушкин сказал Плетневу: "Историю Петра пока нельзя печатать, то есть ее не позволят печатать"⁽¹²⁾.

И как. в воду глядел. Сразу после смерти поэта Николай I приказал опечатать его бумаги, и "все рукописи, касающиеся до Истории Петра Великого", представить немедленно ему, а посмотрев их, запретил публиковать "по причине многих неприличных выражений на счет Петра Великого⁽¹³⁾. Конечно, тому, кого так часто в хвалебных одах отождествляли с Петром I, могли ли прийтись по вкусу такие строки Пушкина: "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые — нередко жестоки, своенравны, и, кажется, писаны кнутом" ⁽¹⁴⁾.

В этих материалах, относящихся к первым годам царствования Петра, присутствуют любопытные, замечательно написанные страницы о его своеобразном "тайном посольстве" в Европу, когда еще молодой двадцатипятилетний Петр впервые выехал за границу "incognito", в составе многочисленной свиты Лефорта "волонтером" Петром Михайловым. Из-за этого с ним там случались довольно забавные ситуации, когда даже знающие о его царском сане люди должны были обращаться с ним соответственно его "роли". Может быть, по контрасту с этим "тайным посольством" Петра у Пушкина и возникла мысль описать в каком-нибудь сюжете похожие смешные коллизии? Но только уже с другой стороны, когда обычного человека принимают за важную персону — "ambassadeur", и, тем не менее, старательно подыгрывают его "инкогнито".

Именно этот замысел и был осуществлен Гоголем, причем, с учетом истории его происхождения, иначе было бы очень трудно объяснить множество эпизодов "Ревизора", имеющих необыкновенно тесные сближения с записками Пушкина о Петре I. В них он, в частности, рассказывал о том, что перед выездом посольства из России королю Швеции, которому принадлежала тогда Лифляндия, лежащая на пути следования Петра, "было дано предварительное известие о путешествии государя с требованием безопасного проезда без церемонии, подобаемой его сану. Шведский двор принял слова сии в буквальном смысле и, когда посольство вступило в шведские владения, то оное принято было простым дворянином... По дороге не было ни малейшего наряду, так что посольство принуждено было все нужное доставать с трудом и за большие деньги"⁽¹⁵⁾.

Все это довольно забавно перекликается с различными сценами из "Ревизора"; с предуведомляющим письмом к Городничему, где его извещают о приезде важной особы из Петербурга "да еще с тайным предписанием", с предположениями его друзей о подосланном "министерией" чиновнике, "чтобы узнать, нет ли где измены", а также с непредвиденными издержками Хлестакова по дороге, его поспешным отъездом из города на почтовой тройке и воспоминаниями в письме к Тряпичкину: "Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали нашерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов английского короля?" (IV,90)

В комедии текст роли Хлестакова, особенно в самой первой черновой редакции, оказался необычайно насыщен многочисленными ассоциациями с различными моментами деятельности Петра — от уничтожения старых придворных церемоний до частого употребления им иноязычных слов. Гоголь даже воспользовался некоторыми широко известными особенностями его поведения, включая его пристрастие к крепким напиткам. Вот как захмелевший Хлестаков рассказывает о себе, держа в голове явно другую роль: " Я не люблю церемонии. Напротив, даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: "Вон, говорят, Иван Александрович идет!" А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем... У меня дом первый в Петербурге... А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели... ...бывало, как прохожу через департамент, — просто землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист. О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится... Во дворец всякий день езжу" (IV,50).

Когда Петр приступил к реорганизации армии и распустил недовольных им стрельцов, он заменил их рекрутами и ввел обязательную для всех дворян воинскую службу. Он даже сам лично принимал участие в разработке новой формы, наподобие немецкого мундира, для военных и для штатских. Все это, по-видимому, нашло отражение в разбирательстве Хлестакова со старухой слесаршей по поводу внеочередного рекрутского набора для ее мужа, а также в суетливом построении чиновников, пришедших "в полном параде и мундирах" со шпагами представляться Хлестакову: "Ради бога, господа, скорее в кружок, да побольше порядку! Стройтесь на военную ногу, непременно на военную ногу!".

Другим нововведением Петра, направленным на борьбу с должностными преступлениями — казнокрадством, взяточничеством, злоупотреблением властью — было создание в 1711 г. по опыту Швеции института фискалов, состоящего из обер-фискала (им стал стольник М. Желябужский), нескольких провинциал-фискалов и подчиненных им "нижних" фискалов. В их задачи входило "над всеми делами тайно надсматривать и проведывать про неправый суд.... и протчие дела народные, за которые нет челобитчика", помня о принципе — "лучше доношением ошибиться, нежели молчанием"⁽¹⁷⁾ . Как раз обязанности "нижнего" фискала берется исполнить попечитель богоугодных заведений Земляника, про которого Хлестаков, кстати, замечает, что он вчера был немножко ниже ростом. Земляника (имеющий отчасти созвучную с обер-фискалом Желябужским фамилию) единственный из чиновников, который начинает представление "ревизору" со своеобразного донесения: "Могу сказать, что не жалею ничего и ревностно исполняю службу". И далее он оговаривает всех, кого только можно и по служебным делам и по "народным", а заканчивает свой отчет предложением лучше изложить все это "на бумаге".

Даже фамилия полицейского Держиморды тоже, очевидно, неслучайна. Она содержит частичную анаграмму фамилии Ромодановского — начальника Преображенского приказа, которому Петр передал исключительные права в области политического сыска. В результате чего Ромодановский, ничем ранее не выделявшийся стольник, снискал себе страшную славу и всеобщую ненависть, став своеобразным олицетворением пыток, крови, кнута и дыбы. Б.И.Куракин писал о нем: "...видом как монстра, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому"⁽¹⁸⁾. Когда же на Ромодановского пожаловался Яков Брюс, приехавший к Петру из России в его "тайное посольство" с изуродованным лицом, то Ромодановский в ответ на гнев Петра сообщил, что во всем виноват сам пострадавший.

Именно на этого Ромодановского-Держиморду Петр оставлял управление государством во время своей первой поездки в Европу, где иногда между важными государственными заботами он находил возможность проводить время и "с приятностью". Так, Пушкин описал ухаживания Петра I за датской принцессой Анной, когда он с невинной непосредственностью придвинул к ней свой стул со словами "так нам будет покойнее", что весьма похоже воспроизводит Гоголь в ухаживаниях Хлестакова за Марьей Антоновной ^т. Кроме этого, полускандальные отношения Петра I с женщинами и его характерный "тяжелый" взгляд угадываются в вопросе Хлестакова смотрителю училищ Луке Лукичу Хлопову: "Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?"(IV,62)

Интересно, что Анна Андреевна, жена Городничего, еще не видя Хлестакова, задает наводящие вопросы о его внешности, довольно близко угадывая портрет Петра — "черные глаза... усы?" А вот как современники описывали внешность молодого Петра: "...скорее худощавый,.. волосы темно-каштанового цвета, глаза черные. При его большом росте ноги показались... очень тонкими". О цвете волос Хлестакова Бобчинский говорит — "шантрет", что-то среднее между шатеном и брюнетом, и довольно точно, говоря о нем, называет в первой редакции возраст Петра — "лет 24 с небольшим" — в котором он отправился в свое тайное путешествие. А худобу и "тонкость" приезжего отмечает в комедии сам Городничий.

Желание самому "отбрить" чиновников родилось у Гоголя еще в начале 30-х годов, и, что интересно, оно уже тогда было тесно связано с именем Петра. Познакомившись с драмой М.П.Погодина "Петр I", он в 1833 году написал ему в письме: "Ради бога, прибавьте боярам несколько глупой физиономии. Это необходимо так даже, чтоб они непременно были смешны. Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина! А доказательство в наше время. Через это небольшой ум между ними уже будет резок. Об нем идут речи, как об разученой голове. Так бывает в государстве... Какая смешная смесь во времена Петра, когда Русь превратили на время в цирюльню, битком набитую народом; один сам подставлял свою бороду, другому насильно брили. Вообразите, что один бранит Антихристову новизну, а между тем сам хочет сделать новомодный поклон и бьется из сил сковеркать ужимку французокафтанника. Я не иначе представляю себе это, как вообразя попа во фраке... Я это пребывал, и клянусь, что в жизнь не видел ничего лучше и смешнее: каждое слово и движение нового фрачника нужно было записывать" (Х,255). Причем, в этой общей идее для комедии его мог укрепить и другой представитель пушкинского круга князь П.Вяземский, который в альманахе "Альциона на 1833 г." написал, что "борьба древних и новых нравов при дворе Петра... ожидают еще своего Шекспира или по крайней мере остроумного и оригинального автора "Вечеров в Нельи"⁽²⁰⁾. Может быть, на этом уже продуманном замысле и/была основана уверенность Гоголя в успехе, когда он обратился 7 октября 1835 года с просьбой к Пушкину о "чисто русском анекдоте": "духом будет комедия из пяти актов, и, клянусь, будет смешнее черта."

Обычно осенью Пушкин бывал занят осуществлением собственных замыслов, но в эту осень "расписаться" ему так и не удалось. 11 октября он написал Плетневу о своем скором возвращении в столицу: "...такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен"⁽²¹⁾ 23 октября он уже был в Петербурге и, по-видимому, в ближайшее время встретился с Гоголем. Тут, наверное, и выяснилось, что есть прекрасная возможность отвлечься от грустных мыслей и в тихой гоголевской квартирке потрудиться вместе над близкой обоим и, быть может, уже не в первый раз обсуждаемой идеей.

Сохранилось свидетельство слуги Гоголя Якима об этих пушкинских посещениях: "Они так любили барина. Бывало, снег, дождь, слякоть, а они в своей шинельке бегут сюда. По целым ночам у барина просиживали, слушая, как наш-то читал им свои сочинения, либо читая ему свои стихи". По словам Якима, Пушкин, заходя к Гоголю и не заставая его, с досадой рылся в его бумагах, желая узнать, что написано нового, "и все твердил ему: "пишите, пишите", а от его повестей хохотал и уходил всегда веселый и в духе" ^(Z2).

Необходимо сказать, что роль Хлестакова в "Ревизоре" не является пародией на Петра I и его реформы. Сам Хлестаков изображен Гоголем скорее как "жертва" столичного полупросвещения, как неизбежный "побочный" продукт петровских нововведений, как результат влияния всякой "дряни", скажет потом Гоголь, какая ни пристала к нам из-за "бестолковой встречи чужеземного с своим", что мешает "мыслить и жить своим умом, а не чужеземным". В "Предуведомлении для тех, которые хотели бы сыграть как следует "Ревизора", Гоголь пи-сал:"Хлестаков сам по себе ничтожный человек... Но сила всеобщего страха создала из него замечательное комическое лицо... Темы для разговоров ему дают выведывающие. Они сами как бы кладут ему все в рот... Поэтому сцена, когда он говорит о себе как о государственном человеке, способна, точно, смутить чиновника..."(IV, 116). Здесь же Гоголь останавливается на немой сцене, исполнением которой он также был недоволен. Он подробно описывает позы каждого из застывших и побледневших от ужаса чиновников, сообразно "с его характером, со степенью его боязни и с его потрясением". Сам Городничий должен был быть "потерявшимся и вовсе не смешным": "возвещенье о приезде, наконец, настоящего ревизора для него громовой удар" (IV, 118).

В дополнение к этому вспомним его пьесу "Театральный разъезд", которую он напечатал в 1842 году, наслушавшись за несколько лет самых разных критических разборов "Ревизора" и решив столкнуть эти точки зрения между собой. Среди них он приводит разговор двух представителей из народа: "Небось, прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа!"(У,14б). Эту фразу еще раз повторяет "Очень скромно одетый человек", которому Гоголь доверил защищать свою авторскую позицию: "Слышали ли вы, как верен естественному чутью и чувству человек? Как верен самый простой глаз, если он не отуманен теориями и мыслями, надерганными из книг, а черпает их из самой природы человека!"(V,146).

Именно такой почетной наградой "высочайшего" пожалования явились первые российские ордена, учрежденные Петром, оценивающим в первую очередь не знатность рода — основу боярской спеси, а личные качества и заслуги человека. Но вот уж кому менее всего подходит рыцарство, так это Городничему, — "как корове седло", как сказал один из персонажей комедии, имея в виду его генеральство. "Ведь почему хочется быть генералом? — говорит Городничий — потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адьютанты поскачут везде вперед: "Лошадей!" И там на станциях никому не дадут, все дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.) Вот что, канальство, заманчиво!" (IV,82).

В черновых набросках этой статьи ("Рассмотрение хода просвещения России") Гоголь высказался еще резче:" Петр открыл ход русским в Европу просвещенную, развитую, получившую гражданственность. Он сделал пользу: бери и забирай все лучшее, что там ни есть готовое, пополняй чего не достает. Но русский народ невоздержан. Он перешел границы всего и впал в крайность. Жадно он схватился за все, что нужно и не нужно... На Европу нужно было глядеть не породнившись, не обессилев. Науки не делали своего дела уже потому, что отвлеклись от жизни, набили головы множеством терминов, увлекли их в философию, стали решать на бумаге то, что совершенно иначе разрешалось в жизни, приучили к строению воздушных замков и сделали людей неспособными к практическому делу... Посреди всего этого всякое чувство экономии потерялось. Трата денег страшная" (VIII, 389).

Гоголь понимал, что "виновато" не само по себе новое "чужеземное", а слабость нашего собственного характера, такого падкого на мишурный блеск новизны в ущерб истинным ценностям человечества. (Об этом более подробно написано в статье об источнике сюжета для "Повести о Капитане Копейкине"⁽²³⁾). Поэтому с тех самых пор, когда Пушкин заставил его "взглянуть на дело серьезно", Гоголь всеми силами своего таланта старался вызвать из глубины русского характера "нашу русскую Россию" (как он напишет в "Выбранных местах из переписки с друзьями"). Не ту, "которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские", но ту, о которой мы скажем: "Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине" (VIII,409).

Впервые об этом писатель заговорил в 1836 году. В то время как на сцене Императорского театра шла подготовка к премьере "Ревизора", он написал для пушкинского журнала "Современник" небольшую рецензию "Картины мира", в которой обращается к проблемам XVIII века — века бурного просвещения России:" Читатели требовали назидательных, питательных сочинений. Психологические сочинения, печатавшиеся в целых огромных томах, имели значительный перевес над всем прочим... У нас в России в это время вышло чрезвычайное множество подобных книг. Это был век солидный; впрочем, — продолжает он, — нужно заметить здесь то, что при всем этом нравственность этого века была не очень чиста, и те, которые читали питательные книги, делали под рукою такие шашни и проказы, которые теперь бы слишком бросились всем в глаза... Такой раздор теории с практикою был повсеместен" (VIII,204).

Однако Пушкин не напечатал этой рецензии. Возможно, ему не понравилась эта не очень лестная характеристика прошедшего века и упоминание в связи с этим о масонстве. Тем более, что он сам намеревался напечатать в журнале свою статью о Радищеве, где он открыто говорит, что знаменитая его книга "Путешествие из Петербурга в Москву" вышла из среды масонов: "Мы еще застали несколько стариков, принадлежащих этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, к которому они принадлежали"⁽²⁴⁾.

Кроме этого, масонская тема любопытным образом переплетается с одним действительно имевшем место анекдотическим происшествием с "инкогнито", о котором знал Гоголь. Это авантюра вологодского помещика Платона Волкова, приехавшего в мае 1829 года в город Устюжна и обобравшего его жителей. По воспоминаниям современников Гоголь упоминал о нем, когда говорил об идеях-прототипах сюжета "Ревизора"^(25,26). В наше время этим случаем заинтересовался историк и этнограф A.А.Поздеев, и ему удалось розыскать документ, раскрывающий некоторые подлинные детали этого происшествия. Он обнаружил в архивах письмо новгородского губернатора к устюженскому городничему. Вот его содержание:

"20 майя 1829 Милостивый Государь мой Иван Александрович, известись частно, что проезжающий из Вологды на собственных лошадях и в карете некто в партикулярном платье с мальтийским знаком, проживает во вверенном Вам Городе более пяти дней, о причине столь долгого его нахождения, ниже и того к какому он классу людей принадлежит, никто из жителей даже и сами Вы незнаете, почему необходимостью считаю иметь от Вас сведение по какому случаю проживал он в Устюжне не входил ли он в общественные собрания и в присуд-ственные места и не обращал ли он какого либо внимания на какие-нибудь предметы, если же он и ныне находится в Устюжне спросить о звании его и меня без промедления времени уведомить.

С почтением имею честь быть, милостивый Государь мой, ваш покорный слуга Август Денфер" ⁽²⁷⁾. Это письмо губернатора дает основания полагать, что если за пять дней пребывания приезжего в городе до городничего не дошла никакая информация, то значит этот "проезжающий" не мог выдавать себя за ревизора или за какое-нибудь другое официальное лицо. В противном случае чиновники, прежде чем давать ему взятки, обязательно поставили бы в известность местного городничего, как это сделали в комедии Добчинский и Бобчинский, и не стали бы на себя одних возлагать эту повинность. Значит, его отношения с жителями города имели совершенно другую основу.

Дело в том, что мальтийский знак или кавалерский крест Ордена св. Иоана Иерусалимского был учрежден Павлом I в 1798 году, когда он принял на себя звание Великого Магистра Мальтийского Ордена. Именно от этого старейшего в Европе рыцарского ордена и ведут свое предполагаемое происхождение масоны или вольные каменщики. Они считают, что древние строители Иерусалимского Храма во время крестовых походов слились с рыцарями-христианами, а те, в свою очередь, распространили их тайные знания по всей Европе, создав универсальную мистическую религию — масонство.

Но, по-видимому, обладатель мальтийского знака прибыл в Устюжну совсем не для того, чтобы заниматься свержением монархии. По сведениям публициста П.Н.Батюшкова, местные старожилы надолго, вплоть до начала XX века, запомнили случай с заезжим аферистом, которому уездные чиновники сами отдали свои деньги.

К чести русского масонства в отличие, например, от немецкого, где довольно много было описано случаев интриг, похищений казны ложи, выманивания крупных денежных взносов у простодушных богачей, в России таких случаев было мало, но все же они были. Подобными аферами, например, занимался некий Милановский, принадлежавший даже одно время к кругу Белинского. Сам Белинский, который пускался с ним в "либеральные откровенности", был в ужасе, когда в литературных кругах узнали, что Милановский был просто напросто прохо-димец и пускал на ветер средства, собранные братьями-масонами.

Интересно, что аналогичный пример Гоголь приводит во втором томе своей поэмы "Мертвые души", рассказывая об ошибках молодости своего героя Тентетникова:" Какие-то философы из гусар, да недоучившийся студент, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряжением старого плута, и масона, и карточного игрока, пьяницы и красноречивейшего человека. Общество было устроено с целью доставить прочное счастье всему человечеству от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная, пожертвования собирались с великодушных членов неимоверные. Куда это все пошло — знал об этом только один верховный распорядитель" (VII,26).

Несомненно Гоголь понимал, что масонство для многих было модой, светской игрой, что в некоторых кругах "людей не чуждых просвещения" считалось даже неприличным не быть масоном. В свою очередь, в среде критически мыслящих деятелей культуры ироническое отношение к масонству проявлялось в превращении масонской обрядности в предмет пародии и насмешки. В литературном обществе "Арзамас" такой шутовской обряд разыграли с приемом в него В.Л.Пушкина — дяди поэта, известного своим добродушием и легковерием. Ему тем более легко было в это поверить, поскольку он уже подвергался чему-то подобному при посвящении в масоны в ложе "Соединенных друзей", в которой в свое время участвовали Грибоедов, Чаадаев и многие декабристы.

Во II веке такие секты получили особенный расцвет в Египте. Египетские гностики совершали магические обряды и ритуалы, основанные на сложной древневосточной магии, пришедшей из Персии. Они образовывали тайные союзы, в которые попасть, в отличие от христианских общин, было очень трудно. Именно в этих тайных организациях гностиков и появились тайные писания в собственном смысле этого слова. Они были предназначены для избранных, для тех, кому было доступно "истинное познание". В это время со своей индивидуальной системой выступил один из наиболее ранних и ярких представителей египетского гнозиса — Василид. Его систему активно разрабатывали в своей литературе современные масоны.

Масонские символы, так же как и любые другие символы, являются воплощенной в знаке некоторой сущностью, которая вбирает в себя все множество связанных с ней образов. Например, центральный символ масонства — Храм — может означать как весь мир и все человечество в целом, так и только одну масонскую ложу, но может символизировать и отдельного человека, его душу и тело. С посвящением в масоны новичок начинает "работу" над своим природным состоянием — "неотесанным камнем", чтобы стать "обработанным камнем". Отсюда многие символы масонов — вольных каменщиков — изображают рабочие инструменты и предметы обихода древних строителей. Строительный мастерок — лопатка — обозначает снисходительность к слабостям других и строгость к себе; угол — закон совести; веревка — узы братства, верность; шляпа — вольность; шпага — карающий закон, лестница — ступени совершенствования человека ⁽²⁸⁾. Эти и некоторые другие символы используются Гоголем в комедии, но так, как это и принято в масонстве — абсолютно в контексте с их окружением, чтобы на них могли обратить внимание только посвященные. В этом особенность масонских символов, их очень трудно заметить, но также легко и ошибиться, приняв за символы и знаки случайные предметы или жесты.

В ранних редакциях "Ревизора" Гоголем довольно часто упоминаются разнообразные мимические и жестовые знаки, напоминающие масонские: "одобрительный знак", "укорительный знак", "сделал знак, как будто сплю", "утюжить из под галстука свою бороду", "если не веришь, я тебе знаки покажу". Намек на масонские мимические знаки содержится и в оправданиях смотрителя училищ за "гримасы", которые делал преподаватель в классе: "скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушают юношеству".

Доступ в ложу для новичка открывается благодаря специальному ритуалу посвящения, начинающегося в "темной храмине" или "зале размышлений". Это небольшое едва освещенное помещение с низкими стенами, олицетворяющее "подземный ад", в котором страдает непросвещенная природная душа человека в самом низу под лестницей ступеней его совершенствования. Вступающий открывает себе вход в "залу размышлений" условным стуком и остается там довольно долго. Предварительно у него отбирают "металл", связывающий его с земными страстями, то есть все металлические предметы и деньги вплоть до мелочи, чтобы он запомнил эту свою бедность и потом с готовностью помогал нуждающимся. Из еды ему оставляют только хлеб и воду. Кроме этого, на столе среди немногих символов находится небольшой сосуд с "кровью" (обычно это красные чернила) для скрепления обета неразглашения таинств ритуала. Через некоторое время, данное посвещаемому "на размышление", в "темную храмину" приходит брат-устрашитель, он же обрядоводитель, со стражником и после короткого разговора о свете и тьме его уводят в символическое путешествие к "светлой храмине" — масонской ложе.

Однако еще раньше Хлестаков отправил на почту злополучное письмо, которое чиновники будут читать на "торжественной трапезе". Это письмо он заканчивает словами: "Вижу: точно нужно чем-нибудь высоким заняться". Поэтому во исполнение этого пожелания Хлестакова проводят через обряд "exaltation" (возвышение, вознесение) — один из самых почетных и самых таинственных обрядов, посвещение в орден рыцарей "Королевской арки".

Поэтому трогательное прощание с Хлестаковым разыгрывается Гоголем при абсолютно пустой сцене, из глубины которой из-за опущенных кулис зрителям слышны только голоса актеров. И среди них просьба Городничего принести персидский ковер "самый лучший — что по голубому полю", а также слышатся приготовления "бунтующего товарища" Осипа, сопровождаемые ремаркой Гоголя — "Бьет рукою по ковру".

И еще одна немаловажная деталь, здесь, в конце явления, несмотря на то, что для следующего V действия пьесы Гоголем предусмотрена "та же комната", тем не менее после нескольких минут игры актеров при пустой сцене и реплики ямщика "Эй вы залетные!" Гоголь дает ремарку "Занавес опускается", которая им ставилась только между действиями, где происходила смена декараций, и в первой редакции ее здесь также не было. Очевидно, специальное введение этой ремарки сюда без видимой необходимости позволяет расценивать опускание занавеса и саму ремарку как символическое дополнение к ритуалу "прохождение завесы".

Какой же "ключ" скрыт внутри этой пьесы-арки? Одна из "маленьких" тайн "Ревизора" состоит в том, что Гоголь не просто изобразил в тесном дружеском кружке уездных чиновников символическую масонскую ложу, но им, оказывается, была спародирована одна из самых известных и блестящих масонских лож Петербурга — ложа "Соединенных друзей". Эту ложу организовал А.А.Жеребцов, служивший при дворе Павла I, причастностью к убийству которого он сам хвастался. (На самом деле, среди непосредственных исполнителей заговора были родные братья его жены, урожденной Зубовой.)

Кроме них в ложе также состояли Грибоедов, Чаадаев, Пестель и некоторые масоны-декабристы, которые в 1816 году вышли из нее и создали первую декабристскую организацию "Союз спасения". Чаадаев, имевший довольно высокую должность второго надзирателя в ложе, в 1818 году тоже покинул ее, убедившись, что в ней "ничего не заключается могущего удовлетворить честного и рассудительного человека". А затем он и вовсе "пресек всякое сношение с масонством по собственному уверению в ничтожестве и безрассудстве оного"⁽²⁹⁾.

Участником этой ложи первое время был и граф М.Ю.Виельгорский, ставший впоследствии одним из руководителей масонского "Верховного Капитула", чье небезынтересное авторитетное высказывание о закрытии масонских лож сохранила A.O.Смирнова-Россет. В своих автобиографических записках о Гоголе она вспоминает, что Виельгорский говорил ей:" Очень хорошо сделали, что их закрыли, это очень мощное средство для удержания масс в повиновении, но это палка о двух концах". И следом она добавляет, что Гоголю масоны были "ненавистны"⁽³⁰⁾.

Возможно неслучайно Гоголь дал Городничему — А.А.Сквознику-Дмухановскому — не только инициалы А.А.Жеребцова, но и фамилию, состоящую почти из тех же букв, что и название ложи (исключение составляют всего 4 буквы). Большего совпадения в этой двойной фамилии из 20 букв достичь, по-видимому, было бы сложно. Даже начальные буквы его фамилии Гоголь сделал совпадающими с начальными буквами названия ложи. Этот древний прием образования новых слов из букв другого слова, называемый анаграммой, широко использовался масонами для создания "орденских имен". Так, Новиков имел орденское имя — Коловион, Трубецкой — Поректус, а у Карамзина было имя Рамзей. К этому можно добавить, что Гоголь в конце пьесы, в сцене позора Городничего, несколько раз подряд называет его "сивым мерином", в чем также может скрываться намек на фамилию Жеребцова.

Как мы помним, эти же вопросы находились и в поле зрения Городничего в комедии. Во время чрезвычайного совета он обращает внимание Тяпкина-Ляпкина на присутственные места, в которых "сторожа завели домашних гусей с гусенками... Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему же сторожу и не завесть его." После чего судья тут же приглашает его на обед из этих гусей. А из жалобы старухи-слесарши выясняется, что Городничий и из набора рекрутов сделал себе прибыльное занятие, "взыскивая" откупные с тех, кто мог их дать, и отсылая вне очереди в солдаты тех, кто был не в состоянии дать "богатого подарка".

Но еще интереснее то, что фантазии и похвальба подвыпившего Хлестакова отражают вполне правдиво некоторые стороны петербургского периода жизни Жеребцова, о которой пока только мечтает Сквозник-Дмухановский. Разгорячившись Хлестаков рассказывает :" А один раз я даже управлял департаментом, право. И как это странно случилось: директор по болезни уехал в свою деревню; все думают: кому дать исправлять должность... Многие из генералов находились охотники и брались... Да после видят, нечего делать, — ко мне... Я и в государственном совете присутствую... Меня даже хотели сделать вице-канцлером" (IV, 415).

…