… Связи между историей масонства и Орденом св. Иоана Ируса-лимского были хорошо известны Гоголю. Время появления этого Ордена Гоголь записал в свою синхронистическую таблицу, как одно из важных явлений периода крестовых походов. А в статье "О средних веках" он специально останавливается на истории рыцарских орденов Европы, "ставших неумолимой совестью перед народами" и на их последователях. В ней он пишет о том, что, когда рыцари "сами стали уклоняться от своей цели и обращать глаза на другие, возникают уже страшные суды, неумолимые, неотразимые, как высшие предопределения, являющиеся не совестью перед ветренным миром, но страшным изображением смерти и казни. Незнаемые, невидимые, как судьба, где-нибудь в глуши лесов, под сырым сводом глубокого подземелья, они взвешивали и разбирали всю жизнь и дела... И если эти подземные суды раз произносили обвиняющее слово — все кончено, напрасно властитель грозою могущества своего затрудняет к себе приближение, напрасно его золото залепляет уста и заставляет всех прославлять его — неумолимый кинжал настигает его на конце мира, крадется мимо пышной толпы и разит его из-за плеча друга. Не составляет ли это чудесности почти сказочной?" (VIII,22). Да, похоже, особенно на сказки про масонов.

Распространению этих легенд о неумолимой жестокости масонов способствовало включение ими в состав своих ритуалов символики одного из ранних гностических восточных культов, который в эпоху язычества сопровождался кровавыми жертвоприношениями. По представлениям древних парсов, в создании мира одинаково принимали участие силы добра и силы зла. И с тех пор злое божество Ангра-Манья ведет постоянную борьбу с духом добра Ахура-Мазда. У каждого из этих божеств есть свои помощники. Таким помощником сил добра выступает солнечное божество Митра, который одновременно считается олицетворением справедливости (его имя означает "договор")⁽³¹⁾.

Митру чтили как спасителя и создателя мира. Главным праздником был день солнцеворота — 25 декабря. Доступ к митрианским мистериям был весьма затруднен, в них принимали участие только мужчины, прошедшие суровые физические испытания. Вероятно, немало митраистов вошли со временем в христианские организации и привнесли в них некоторые обряды. Недаром день солнцеворота стал днем рождества Иисуса Христа.

Может быть, из этого культа, символикой которого пользовались и масоны, происходит возглас опозоренного Городничего ("Вот зарезал, так зарезал! Убит, убит, совсем убит!"), олицетворяющего собою все зло уездного городка, и чье имя — Антон Антонович — напоминает нам о римской династии Антонинов, а двойная фамилия — о двойном имени демона зла Ангра-Манью? Или упоминавшийся в черновой редакции уездный подсудок, который "зацепился пальцем за ноздрю" и так и заснул на стуле? Самого же Хлестакова с божеством света древнего культа Персии, где возникла первая письменность на глиняных табличках, роднят, кроме общей символической ситуации, его сетования на недостаток света в темном номере трактира и обращенная к Городничему фраза: "А впрочем тут и чернила, только бумаги — не знаю..."

К сожалению, избавить мир от зла с помощью культа Митры не смог даже такой "благочестивый" и "мудрый" император, каким считался Марк Аврелий Антонин, хотя его философские записки "К самому себе", известные у нас больше как "Размышления", Лев Толстой назвал одной "из тех лучших книг, которые нам нечаянно оставляют люди". Насколько загадочные гностические идеи митраизма отразились в этой книге останется, наверное, навсегда тайной, однако, то, что она была почитаема Гоголем, известно доподлинно. Гоголь делал из нее выписки, читал их друзьям и пространно цитировал в своих пиcьмax(³²⁾.

В первой половине XIX века Марк Аврелий уже был привычной фигурой для русской культуры. Впервые с ним Гоголь познакомился, по-видимому, еще в Нежинском лицее при чтении "Учебной книги Российской словесности", где был помещен фонвизинский перевод из его записок. Кроме этого, стоические идеи Марка Аврелия он мог узнать на очень полюбившихся Гоголю занятиях "естественного права". Именно в это время в письмах юного Гоголя появляется пафос служения общественному благу и пользе, столь характерный для гражданственных устремлений Марка Аврелия, а также звучат его мысли о "ничтожестве" суетной жизни человека. Например, в его письме к родственнику Петру Косяровскому: " Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я буду не мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу, бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом, — быть в мире и не означить своего существования — это было для меня ужасно. Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. — Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце... Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех, законов... Недоверчивый ни к кому, скрытный, я никому не поверял своих тайных помышлений, не делал ничего, что бы могло выявить глубь души моей... — Никому, и даже из своих товарищей, я не открывался, хотя между ними было много истинно достойных. Я не знаю, почему я проговорился теперь перед вами;... что-то непонятное двигало пером моим, какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствие вошло в грудь мою, что вы не почтете ничтожным мечтателем того, который около трех лет неуклонно держится одной цели"(Х, 111).

Особенно много перекличек с "Размышлениями" Марка Аврелия обнаруживается в "Развязке Ревизора". Слова Первого комического актера о "душевном городе" и о неминуемой встрече с Настоящим ревизором, ожидающим человека у дверей гроба, удивительно напоминают наставления Марка Аврелия:"Мир подобен городу... Нависает неизбежность. Покуда жив, покуда можно — стань хорош... Помысли о последнем часе. Неправо содеянное оставь там, где была неправота⁽³³⁾.

Даже внезапное прекращение Гоголем действия "Ревизора" появлением жандарма, происходит, по-видимому, из предупреждения Марка Аврелия, обращенного к читателю, чтобы тот не допускал в свою душу "никакого нагноения, пятна или воспаления" (можно вспомнить беспокойство Городничего и судьи в ранней черновой редакции по поводу выступивших у них под ногтями синих пятен), иначе рок застанет его жизнь "незавершенной", и можно будет "сравнить его с лицедеем, который ушел не кончив, не доиграв... Словно комедианта отзывает с подмостков занявшийся им претор" (чиновник, назначенный для охраны общественного порядка в Риме)⁽³⁴⁾.

Марк Аврелий уверяет нас, что жизнь похожа на зернышко.(35) И все кажущееся гибнущим, устареваюшим, ни на что не годным, "переходит" и "превращается в другое, молодое"⁽³⁶⁾. "Сколько держав пережили превращение!"⁽³⁷⁾. Весь мир — "крутящийся водоворот", и "если отделишь, творя справедливость," наперекор судьбе свой разум от того, "что увязалось за ним по пристрастию,.. то сделаешь себя похожим на Эмпедоклов сфер округленный, покоем своим и в движении гордый" ⁽³⁸⁾.

А вот как Гоголь завершает свой "Театральный разъезд", который он писал в Риме, читая иногда вслух А.О.Смирновой-Россет выписки из Марка Аврелия: "Мир — как водоворот: движутся в нем вечно мненья и толки; но все перемалывает время. Как шелуха слетают ложные, и как твердые зерна остаются недвижные истины" (V, 171). Эти "недвижные истины" соответствуют той "мысли", которая правит всем ходом современной комедии, завязывая ее всей "массою в один большой, общий узел" и "производя потрясение всей машины", "ни одно колесо которой не остается не входящим в дело"(V,142).

В новое время "все события мира после долгой неподвижности текут с усиленной быстротою, как в пучину, как в мятежный водоворот, и, перемешавшись, переродившись, выходят свежими волнами. В них совершилось великое преобразование всего мира; они составляют узел, связывающий мир древний с новым,.. где скрыты первые всемогущие колеса, дающие толчок всему..."(VIII, 14).

В "младенческих" средних веках Гоголь выделяет особенное "необыкновенное событие" — крестовые походы:" Напрасно крестовые походы называются безрассудным предприятием. Не странно ли было бы, если бы отрок заговорил словами рассудительного мужа? Они порождение тогдашнего духа и времени. Предприятие это — дело юноши,.. юношества прекрасного, исполненного самых сильных и великих надежд, часто безрассудного, но пленительного и в самой безрассудности"(V111, 19).

Но что же делать человеку, который среди хаотичного водоворота исторических событий и "утомительного разлада этой жизни" видит "твердые зерна" великих истин и горит желанием лучшего? Тому Марк Аврелий дает совет: "Люди рождены друг для друга. Значит, переучивай — или переноси"⁽³⁹⁾. Необходимо упорно показывать людям "тех, кто сверх меры роптал на что-нибудь; тех, кто дошел до верха в великих успехах, несчастьях, ненависти или другой какой-нибудь судьбе"⁽⁴⁰⁾.

После указания Марка Аврелия на важность такого "переучивания" людей через демонстрацию им примеров ропота "сверх меры" на превратность судьбы любой образованный человек ХГХ века несомненно вспомнил бы историю библейского Иова, несправедливо подвергнутого жестоким страданиям и возроптавшего на самого Бога. И тем более такая мысль могла возникнуть у Гоголя, который, как он сам говорил, занимаясь "своим собственным внутренним воспитанием", провел "долгое время за Библией, за Моисеем (Ветхим Заветом),.. читая историю событий кончившихся и отживших" (XII, 278). Он даже рекомендует в письме своему другу поэту Языкову для самовоспитания перечитывать Библию, начиная именно с Книги Иова (XII, 246).

В его ранних набросках ко II тому поэмы "Мертвые души" есть такая запись:" К стыду, у нас может быть едва отыщется человек, который бы прочел библию, тогда как эта книга затем, чтобы читаться вечно, не в каком-либо религиозном отношении, нет, из любопытства, как памятник народа, всех превзошедшего в мудрости, поэзии, законодательстве, которую и неверующие и язычники считают высшим созданием ума, учителем жизни и мудрости" (VIII,278).

А в "Выбранных местах из переписки с друзьями" он прямо советует писателям и поэтам использовать сюжеты из Библии при создании художественных произведений:"...отыщи в минувшем событие, подобное настоящему, заставь его выступить ярко и порази его в виду всех, как поражено было оно гневом божиим в свое время и криком закричит настоящее. Разогни книгу Ветхого завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий"(VIII,278).

Пораженного страхом Городничего тревожат необычные пророческие сновидения — сон о двух черных крысах. Неспокоен сон и у библейского Иова: "Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня" (Иов.7,14). Иов спрашивает своих друзей-утешителей: "Heужели величие Его не устрашает вас и страх Его не нападает на вас? Хорошо ли будет, когда Он испытает вас?"(Иов.13.9). Также и Городничий спрашивает своих друзей-чиновников, не страшит ли их "инкогнито проклятое! Вдруг заглянет и спросит: "А, вы здесь, голубчики! А кто, скажет, здесь судья?"

У Городничего же "простое желание прибрать все, что ни видят глаза", заставляет его запускать руку даже в бочку с гнилым черносливом и, следовательно, "нечистое" пристает к его руке. Что уже говорить о притесняемых им купцах и других горожанах, чьи руки поднимаются и тянутся в окно к Хлестакову с челобитными на Городничего. За это потом и достанется купцам от него:"...будь хоть немного на твоей стороне, так ты бы меня, каналья, втоптал в самую грязь" (IV,84).

Но больше всего совпадений между Книгой Иова и "Ревизором" приходится на финальный монолог опозоренного Городничего. Иов ропщет на Бога: " Вот он убивает меня... рассекает внутренности мои. Помутилось от горести око мое. Презираю жизнь мою... Зачем считаться нам за животных? В чести ли дети его, он не знает; унижены ли, не замечает. Он поставил меня притчею для народа и посмешищем для него. Наказания вседержителя не отвергай. Отнимает ум у глав народа."

Он сетует на своих друзей-утешителей: " А вы, сплетчики лжи. О, если бы вы только молчали!" А теперь сравним ропот Иова со стенаниями Городничего: " Вот когда зарезал, так зарезал! Убит, убит, совсем убит! Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего... Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума! Мало того, что пойдешь в посмешище, — найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот, подлинно, если бог хочет наказать, так отнимет прежде разум."

Когда жена напоминает ему об унижении их дочери, он отвечает: " Обручился! Кукишь с маслом — вот тебе обручился! Лезет мне в глаза с обручением!...

И тут же дает волю своему гневу на Добчинского и Бобчинского: "...вы! сплетники городские, лгуны проклятые!..."(IV,94)

Правда, в другом письме к нему Гоголь сам же и развеивает всевозможные подозрения о своем мистицизме:" О себе скажу вам вообще, что моя природа совсем не мистическая. Недоумения произошли оттого, что я слишком рано вздумал было говорить о том, что слишком ясно было мне и чего я не в силах был выразить глупыми и темными речами, в чем сильно раскаиваюсь, даже и за печатные места. Но внутренно я не изменялся никогда в главных моих положениях. С 12-летнего, может быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне... Вновь повторяю вам еще раз, что вы в заблуждении, подразумевая во мне какое-то новое направление. От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой иду. Я был скрытен, потому что был не глуп, — вот и все. Вот вам вся история моего мистицизма" (XIII, 186).

И если даже близкие друзья Гоголя не всегда понимали его, то что говорить о простой публике. Гоголь и раньше предчувствовал это, чем и объяснялась его "казавшаяся странной, выходящей из всех обыкновений и даже, как говорили приличий" хлопотливость во время подготовки премьеры "Ревизора" ⁽⁴¹⁾. Но не помогла и она. Вскоре после премьеры спектакля Гоголь написал письмо "одному литератору", предположительно Пушкину: "Ревизор сыгран — и у меня на душе так смутно, так странно... Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое" (IV.99). Об этом же его самом первом произведении, созданном, как он говорил, "с целью произвести доброе влияние на общество", он впоследствии написал Жуковскому: "Я был сердит на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли" (XIV,35).

Из примера с "Ревизором" Гоголь вывел заключение, что "смысл внутренний всегда постигается после. И чем живее, чем ярче те -образы, в которые он облекся и на которые раздробился, тем более останавливается всеобщее внимание на образах. Только сложивши их вместе, получишь итог и смысл создания. Но разбирать и складывать такие буквы быстро, читать по верхам и вдруг — не всякий может, и до тех пор будут видеть одни буквы" (V,160).

В "Авторской исповеди" Гоголь пишет:" В "Ревизоре" я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал,.. и за одним разом посмеяться над всем" (VIII,440). Но если комедия писалась Гоголем не для осмеяния бюрократической государственной машины и не ради мистической борьбы со злыми демонами, то как же тогда он представлял себе причину царящего в мире зла, для схватки с которым он привлек идеи и авторитет античного мыслителя Марка Аврелия и древнего автора Книги Иова? Что же стоит за образами его комедии и как нужно сложить вместе все эти "буквы", чтобы получить подлинный "смысл создания"?

Вот как определял особенность гоголевского замысла "крестный отец "Ревизора" Пушкин: "Ревизор" — тоже моя идея... Тип Хлестакова у меня был намечен в живом лице... Это своего рода Митрофанушка, только более обтесанный... Но по характеру своему так же наивен и скромен... чего, однако, Гоголь не дал своему Хлестакову, вложив в его речь дозу нахальства и уверенной глупости... Да, именно, "уверенной глупости", потому что Хлестаков сознает свое глупое положение среди семьи глупого городничего, но все-таки его поддерживает, уверенный в том, что его глупый ум, по сравнению с глупостью уездного начальства, много значительнее..."⁽⁴²⁾ Здесь мы еще раз становимся свидетелями удивительной проницательности Пушкина, поскольку Гоголь свои подробные объяснения этой непростой роли опубликовал уже после его смерти.

В "Замечаниях для господ актеров" он дает такое определение: "Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове. Говорит и действует без всякого соображения" (Г/,9). В "Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует "Ревизора", он поясняет: " Умный актер, ...должен стараться поймать общечеловеческое выражение роли. Хлестаков сам по себе ничтожный человек... Не имея никакого желания надувать, он позабывает сам, что лжет. Проснувшись, он... даже не помнит, чем напугал всех. В нем по-прежнему никакого соображения и глупость во всех поступках" (IV, 112). А в письме к Щепкину Гоголь уже совсем лаконично и открыто определяет основную сущность своего героя: "Он просто глуп" (Х1,39).

"Похвала глупости" это, как называл ее сам автор, "ученая шутка не лишенная соли, ораторская безделка". В ней Глупость произносит панегирик самой себе, что и является первым признаком глупости. Но в своей похвальбе она правдива, откровенна и лишена притворства, поскольку ей "всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет". Она считает себя равной богам и уверена, что только она со своей свитой слуг доставляет счастье и удовольствие человеку и "подчиняет своей власти весь род людской, отдавая повеления самим императорам." Среди ее слуг и наперсниц богини опьянения, невоспитанности, себялюбия, лести, забвения, лени, наслаждения, безумия, чревоугодия и разгула." Все, что есть в жизни приятного, ее дар"⁽⁴³⁾.

Глупость уверена:" Такая уж у людей натура, что никто из них не бывает свободен от тяжких пороков. Не понимаю, чего ради называть таких людей несчастными, раз они так рождены, так приучены и ежели таков общий удел. Нет, это значит быть человеком". Именно это, как-будто подражая стилю "Похвалы глупости", утверждает Городничий в "Ревизоре": "...нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим богом устроено"(IV,14).

"В чем, — спрашивает Глупость, — источник очарования юности, если не во мне? Чем меньше умничает мальчик по моей милости, тем приятнее он всем и каждому". Несомненно, что это тоже помогало Хлестакову завоевать доверие чиновников, однако и сами они в достаточной мере виноваты в своих заблуждениях. "Поистине, два великих препятствия, — говорит Глупость, — стоят на пути правильного понимания вещей — стыд, наполняющий душу, словно туман, и страх, который перед лицом опасности удерживает от смелых решений". Именно страх перед настоящим ревизором буквально отуманил разум Городничего и его соратников. "Но глупость с удивительной легкостью гонит прочь стыд и страх,.. лишь немногие смертные понимают, сколь выгодно и удобно никогда не стыдиться и не перед чем не робеть. На все дерзающий дурак, не сдерживаемый ни стыдом, которого не имеет, ни опасностью, которой не сознает"⁽⁴⁴⁾. Если сама Глупость помогла Хлестакову справиться с его страхом перед Городничим, то затем к ней присоединился ее помощник — ослепляющий гнев, и уже через минуту расхрабрившийся Хлестаков стучал кулаком: "Да как вы смеете! Я прямо к министру!"

Как это похоже на заявления самой Глупости — "Я и сама люблю посидеть здесь в одном ряду с богами поэзии", ведь поэты "по свойству своего ремесла целиком принадлежат к моей партии". Поэтому, наверное, Хлестаков, как оказалось, и сам любит сочинять — "Женитьба Фигаро", "Роберт -Дьявол", "Юрий Мирославский" и все, "что было под именем барона Брамбеуса". Не беда, что уже есть "Юрий Мирославский" Загоскина, отвечает Хлестаков на сомнения Марьи Антоновны, "есть другой "Юрий Мирославский", так тот уж мой... все случаем... в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях" (IV, 49).

Ну разве не Глупость была его музой? "Сколь счастлив сочинитель, послушный моим внушениям: он не станет корпеть по ночам, он записывает все, что ему взбредет на ум и окажется на кончике пера... Но еще смышленнее те, которые... присваивают себе славу чужих трудов, в той надежде, что если и уличат их когда-нибудь в литературном воровстве, то все же в течение некоторого времени они смогут пользоваться выгодами от своей проделки,.. пуская таким образом пыль в глаза людям несведущим... ведь это всего только имена, не более! К тому же сами эти имена нередко выдуманы или заимствованы из старинных книг"⁽⁴⁵⁾.

Но если чиновники со страху приняли Хлестакова чуть ли не за генералиссимуса, то куда смотрели дамы, им ведь не нужно бояться ревизора? На это у Глупости есть свое объяснение. Она считает женщину "скотинкой непонятливой и глупой, но зато забавной и милой... Чем привлекают они к себе мужчин, как не глупостью? В глупости женщин — высшее блаженство мужчины. Этому, конечно, не станет прекословить тот, кто вспомнит, какую чушь привыкли нести мужчины в любовных беседах" ^т. Для этого вполне будет достаточно припомнить весь тот вздор, что говорил Хлестаков во время своих ухаживаний за женой и дочерью Городничего.

"Но глупее и гаже всех купеческая порода, ибо купцы, — утверждает Глупость, — ставят себе самую гнусную цель и достигают ее наигнуснейшими средствами: вечно лгут, божатся, воруют, жульничают, надувают и при этом мнят себя первыми людьми в мире потому только, что пальцы их украшены золотыми перстнями"⁽⁴⁵⁾. А вот как трактует купцов Городничий: "Архиплуты, протобестии, надувалы мирские!... он купец; его не тронь. "Мы, говорит, и дворянам не уступим"... — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать,.. а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал!" (IV,83).

Трудно перечислить все мотивы из книги Эразма Роттердамского, использованные в комедии Гоголя. Это глупость тяжущихся, "наперебой обогащающая судью-волокитчика", охотящегося в "Ревизоре" на зайцев на землях и у того и другого; глупость украшения речи иностранными словечками, "словно бубенцами" на колпаке шута; глупость преподавателей в училищах, устрашающих "ребятишек своим грозным видом и голосом", гордых осознанием своей необычайной учености и не желающих "поменяться своей участью даже с персидскими царями". Вспомните, как один преподаватель, не жалеющий жизни "ради науки" в горячности разбивал стулья, когда заходила речь об Александре Македонском, завоевателе персидского царства. Можно предположить, что Гоголь упомянул в самом начале комедии этот яркий запоминающийся эпизод с разбиванием стульев в училище именно потому, что "Глупость латиняне зовут Стультицией". Отсюда, наверное, мания Хлестакова всех везде усаживать на стулья. Он настойчиво предлагает стул Городничему и Бобчинскому в своем номере под лестницей, столь же упорно рассаживает растерявшихся чиновников в гостиной дома Городничего и затем при вручении ими взяток. А во время ухаживания за Марьей Антоновной он разыгрывает целую мизансцену с придвига-нием стула, утверждая, правда, что ей нужен "не стул, а трон", тем самым намекая на ее роль в масонском ритуале Божественной Премудрости - Девы Софии. В отсутствие Хлестакова только Городничий уделяет такое большое внимание стульям, особенно когда просит для торжественного собрания чиновников принести "побольше стульев", за что Хлестаков и напишет о нем в письме к Тряпичкину: "Городничий — глуп, как сивый мерин". Всего в продолжение этой сравнительно небольшой пьесы, охватывающей события одного только дня, Гоголем вводится более десятка различных рассаживании и других действий со стульями.

Вслед за Эразмом Роттердамским Гоголь вполне мог сказать о своем "Ревизоре" : "... так трактовать забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения... Кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился"⁽48, 49).

Однако, как мы знаем, первоначальная судьба этих произведений оказалась различной. "Похвала глупости" была принята с большим восторгом, особенно среди знатных и сильных мира сего, и совсем другое отношение почувствовал к себе автор "Ревизора", о чем он написал в своей "Авторской исповеди": "С тех пор, как мне начали говорить, что я смеюсь не только над недостатками, но даже целиком и над самим человеком, в котором заключен недостаток, и не только над всем человеком, но и над местом, над самой должностью, которую он занимает (чего я никогда даже не имел и в мыслях), я увидел, что нужно со смехом быть очень осторожным, — тем более, что он заразителен, и стоит только тому, кто поостроумней, посмеяться над одной стороной дела, как уже, вслед за ним, кто потупее и поглупее, будет смеяться над всеми сторонами дела" (VIII,435).

Теперь становится ясно, почему в "Развязке Ревизора" Гоголь от лица Первого комического актера так настойчиво говорит о страстях — этих помощниках Глупости в нашем душевном городе, где они бесчинствуют, "как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей!": "Мне показалось, что... поддельная ветреная светская наша совесть, воспользовавшись страхом... дает себя подкупить страстям нашим, как Хлестаков чиновникам... Потому что лицемеры наши страсти, и не только страсти, но даже малейшая пошлая привычка умеет так искусно подъехать к нам и ловко перед нами изворотиться, как не изворотились перед Хлестаковым проныры чиновники... "Кипит душа страстями" говорим всякий день, а гнать не хочем... Как бы то ни было, но всякая страсть хочет принять благородную наружность... Но, поверьте, когда выставишь перед самим собой ее на смех... — тогда эта страсть не посмеет остаться в душе" (IV,403).

Это относится как к тайне душевных движений человека, так и к пониманию замысла комедии. Да, есть причина поведения даже в глупом человеке. В глупом даже легче видны эти причины — он лишен притворства. "У дурачка, что в сердце скрыто, то и на лбу написано, то и с языка срывается, — говорит Глупость. — Мое лицо — правдивое зеркало души опровергло бы его без долгих речей'⁴⁵⁰*. Вспомните эпиграф "Ревизора" — "На зеркало неча пенять, коли рожа крива". Вот, может быть, тот ключ, что лежит рядом со шкатулкой-пьесой, о котором говорил Гоголь. И зеркало — это глупость и несовершенство нашей жизни. А кривая рожа в нем — это наша душа, лицо "ветреной совести", нашей больной совести — самого большого человеческого порока, зависящего только от нас самих.

Таким образом, открывающаяся с помощью идей Эразма Роттердамского тайна "Ревизора" Гоголя оказывается заключена в нравственной ответственности человека перед самим собой за свою жизнь. И настоящее зло в мире — не мистический черт, а вполне реальная в своей обыденности и пошлости человеческая глупость. Глупец, кто подчиняется страстям и убивает свою душу.

"Энхиридион" был написан в 1501 году, когда Эразму исполнилось немногом больше 30-ти лет, вскоре после того, как он вошел в оксфордский кружок христианских гуманистов. Но в этой книге уже практически были сформулированы все его основные морально-философские идеи, подготовленные его воспитанием в Девентерской школе "братьев общей жизни". Это религиозно-обновленное движение, зародившееся в Нидерландах в 70-х годах XIV века, в дальнейшем получило наименование "новейшего благочестия", а ее важнейшим литературным памятником стала книга "О подражании Христу" (ок. 1418) обычно приписываемая Фоме Кемпийскому. Кстати, это сочинение было любимейшей книгой Гоголя, с которой он почти не расставался и часто рекомендовал, а то и просто дарил друзьям. С ним он скорее всего познакомился еще в детстве в библиотеке своего родственника Д.П.Трощинского, большого любителя мистических сочинений. В его библиотеке хранилось целых три издания "О подражании Христу". Была там и продолжавшая эти идеи книга Эразма Роттердамского "Оружие христианского воина".

Трудно себе представить, чтобы эта книга одного из самых читаемых и уважаемых мыслителей Европы не обратила на себя внимание Гоголя своим пафосом, столь близким его собственному, особенно в таких строчках:" Разверни анналы древних и сравни нравы тех времен с нашими. Когда больше презирали истинную честность? Когда так ценили богатство, приобретенное каким-угодно способом? Когда роскошь была разнузданнее? Когда грязные прелюбодеяния распространялись шире, были безнаказаннее и меньше считались позором? Кому не кажется высшим злом и позором бедность? Когда-то развратников, скупцов, хвастунов, людей жадных до денег, забрасывали с телег знаменитыми остротами, на языческих зрелищах простой народ аплодировал, когда отмечали пороки, а теперь знатные христиане аплодируют, когда их бессовестно восхваляют" ⁽⁵¹⁾.

Ты обманул друга, совершил прелюбодеяние, душа получила смертельную рану... Будь уверен, что твоя душа умерла... В гробнице сердца лежит гниющий труп, от него исходит зловоние и заражает всякого, кто стоит поблизости. Христос говорит, что фарисеи — гробы повапленные. Почему так? Конечно, потому что они носили в себе мертвые души"⁽⁵²⁾.

Один из гоголевских персонажей "Театрального разъезда" утверждает, что нравственные пороки героев комедии — это "наши общественные раны" и их нужно скрывать, а не показывать. Ему возражает Господин Б., предостерегая от опасности омертвления души: "...Вы не хотите знать того, что без глубокой сердечной исповеди, без христианского сознания грехов своих, без преувеличения их в собственных глазах наших не в силах мы возвыситься над ними, не в силах возлететь душой превыше презренного в жизни. Вы не хотите знать этого! Пусть глух остается человек, пусть сонно проходит жизнь свою, пусть не содрогается, пусть не плачет в глубине сердца, пусть низведет до такого усыпления свою душу, чтобы уже ничто не произвело в ней потрясения!

Господин П. Он может себе говорить, что ему угодно, а ведь это все-таки наши, так сказать, раны... наши общественные раны" (V,151). В самом конце пьесы на сцене появляется Автор и, указывая на глубокую историю поднимаемых им вопросов, произносит заключительные слова об участии божественной любви в преодолении этого омертвления души: "Ныла душа моя, когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных, мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей и бесплодной пустыней сердца... Во глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви. И почему знать — может быть,.. в силу тех же самых законов, кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете!.." (V, 171).

Эразм Роттердамский начинает свой "Энхиридион" с примера библейского Иова, которого он называет мужественным воином, вышедшим на битву с "единственным нашим врагом — отцом гордыни — сатаной", улавливающего души людей обольстительнейши-ми забавами и заблуждениями. Послушный дьяволу мир-обманщик, называющий зло добром, даже на наши пороки надевает личину добродетелей. Мужество и добродетель, говорит Э.Роттердамский, состоят "не в том, чтобы не иметь похоти, а в том, чтобы победить ее". И только крепкие духом, познавшие учение Христа, могут достигнуть "высокого", другие же рискуют "навсегда остаться ребенком". Но познание Христа не дается любому, оно "выражает тайну под прикрытием букв". Поэтому следует стремиться к скрытому смыслу, что по силам только тому, кто имеет ключ.

И таким ключом к "философии Христа" Эразм Роттердамский называет "нравственный закон природы", глубоко высеченный в сердцах людей. Однако его моральная глубина не достигает полноценной реализации в вероисповедальной церковной практике. "Многие имеют обыкновение считать, — пишет он, — сколько раз и когда она были на богослужении, а затем каждый раз возвращаются к прежним привычкам". (Точь-в-точь как Городничий, который уверял, что в вере он тверд и каждое воскресенье бывает в церкви). И для того, чтобы люди могли легче и быстрее усвоить "философию Христа" и обрести ключ, необходимо наряду со Священным Писанием читать сочинения, которые "лепят и оживляют детский разум и удивительным образом подготовляют к познанию Христа". Но такие сочинения создавать не просто, — говорит Э. Роттердамский, — поскольку к тайне отнесутся холодно, "если она не приправлена ни красноречием, ни некоторым остроумием". Не в этом ли состоит цель, поставленная перед собой Гоголем?

Гоголь отлично знал влияние страстей на поведение человека, особенно, на его ум, который "в большой зависимости находится от душевных состояний: как только забушует страсть, он уже вдруг поступает слепо и глупо..." Свои знания в этой области он оценивал довольно высоко:"...все мною написанное замечательно только в психологическом значении" (VIII,427).

Но откуда мог взять молодой 26-летний автор "Ревизора", по сути еще начинающий писатель, необходимые ему "вещи" для создания потрясающих по реалистичности образов своих героев и передачи тонких, психологически выверенных реакций и действий персонажей, чтобы говорить о себе, как о писателе, знающем "сколько-нибудь закон состояний, переходов и движений в душе человеческой"? (XII.405)

Здесь же в "Авторской исповеди" он описал некоторые свои творческие приемы: "Мне хотелось... собрать одни яркие психологические явления... человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом моих наблюдений. Я обратил внимание на изучение тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведов и наблюдателей за природою человека сделались моим чтением...Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия" (VIII,442-443).

В то время еще практически не было науки психологии, и поэтому особенно заслуживающим внимания в этом отношении является дошедший до нас, по-видимому, самый первый и самый полный "трактат о страстях" — книга великого античного философа Аристотеля об искусстве красноречия, названная исследователями "Риторикой". Аристотель писал ее для ораторов, чтобы они, используя его анализ и рекомендации, могли научиться овладевать вниманием своей аудитории и умели склонить ее в пользу нужного оратору решения. Для этого, как полагал Аристотель, необходимо возбудить в своих слушателях соответствующее этому выбору эмоциональное состояние.

Аристотель считал страстями все то, от чего у людей изменяется восприятие окружающей действительности, от мешающих человеку быть добродетельным гнева, страха и зависти до благородных прекрасных чувств любви, сострадания и милости. А в качестве примеров таких состояний он рассматривал стандартные психологические ситуации, вызывающие те или иные эмоции, или приводил образцы из античного поэтического искусства в соответствии со своей концепцией Прекрасного. Гоголю как писателю, постоянно увлеченному поисками настоящего живого слова, был, несомненно, известен огромный авторитет "Риторики" Аристотеля, признаваемый всеми создателями европейских и первых русских риторик.

Оказывается, сами эти термины "красноречие" и "риторика" уже присутствовали в ранней рукописной редакции "Ревизора". Когда Городничий говорит о замеченных недостатках в гимназии, он почти подсказывает:"... который читает красноречие и риторику... там, как у кого <?> следует: "Вавилоняне..." или "Прекрасное ..." или ^'Грамматика научает искусству говорить" и тому подобное. Я распространился потому, что на это обращают теперь внимание"(IV,146). В окончательной редакции упоминания о "риторике" и "красноречии" по каким-то причинам были удалены Гоголем, а на их место помещен эпизод со знаменитым учеником Аристотеля — Александром Македонским.

Аристотель описание страстей начинает с гнева, поскольку считает гнев (как было принято в античности) самой сильной страстью, ослепляющей человека. Аристотель определяет гнев как состояние, вызванное пренебрежением к нам самим или к тому, что нам принадлежит: "ибо люди презирают то, что в их глазах ничего не стоит". Особое "уважение к себе люди требуют от лиц, уступающим им в происхождении и могуществе,... от которых они считают себя вправе ожидать услуги... Они гневаются, когда испытывают чувство неудовлетворения, ... стремятся к чему-нибудь. Поэтому люди больные, голодные... вообще люди, испытывающие какое-нибудь желание и не имеющие возможности удовлетворить его, бывают гневливы и раздражительны... Каждый своим настоящим страданием бывает подготовлен к гневу против каждого человека... и против тех лиц, которые, огорчая нас, нисколько об этом не заботятся,.. кто приносит нам дурные вести—Кроме этого, бесстыдное отрицание очевидного тоже есть презрение, потому что мы не стыдимся тех, кого сильно презираем"⁽⁵³⁾.

Когда Осип уходит, Хлестаков уже еле сдерживается: "Ужасно как хочется есть!" Вскоре Осип возвращается со слугой, но без обеда, и Хлестакову приходится пережить еще несколько неприятных минут от сообщения, что хозяин хочет идти сегодня жаловаться городничему. Когда наконец скверный обед все же приносят, раздосадованный Хлестаков восклицает: "Мошенники, канальи, чем они кормят!.. Подлецы! Дерут только с проезжаюших" (IV,31). Конечно, это гнев не из античных трагедий, он комически снижен, но для нас важен сам план, по которому Гоголь строит сцену, основанную на последовательном и психологически точном развитии образа.

Приведем из "Риторики" еще одно описание гнева у юношей:"... их желания пылки, но не сильны. Они страстны, вспыльчивы и склонны следовать гневу. Они любят почет, но еще более любят победу... Никто, будучи под влиянием гнева, не испытывает страха, а надеяться на что-нибудь хорошее, значит быть смелым. Молодые люди стыдливы,.. не злы. Они во всем грешат крайностью и излишеством". Можно подумать, что эти строки, написанные более двух тысяч лет назад, описывают характер Хлестакова. Особенности пожилых людей также хорошо известны Аристотелю: "Они трусливы и способны всего заранее опасаться... они злонравны и подозрительны..."⁽⁵⁴⁾ Именно эти черты характера, свойственные юности и пожилому возрасту, а также подготовленность Хлестакова к гневу определили исход его встречи с Городничим.

Услышав о его приезде, Хлестаков в первый момент ощущает свой юношеский стыд, впрочем, быстро сменяющийся надеждой и всевозрастающим гневом: "Что, если в самом деле он потащит меня в тюрьму?...нет, нет, не хочу! Там в городе таскаются офицеры и народ, а я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с одной купеческой дочкой... Да я ему прямо скажу: Как вы смеете... Я служу в Петербурге (бодрится)... Я прямо к министру! (Стучит кулаком по столу)". Однако Городничий, выпучив глаза и вытянув руки по швам, уже демонстрирует победу Хлестакова униженно оправдываясь: "Перемените гнев на милость!.. Недостаточность состояния... казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар", и тут же сам предлагает взаймы деньги и приглашает жить в его доме (IV.32-34). Естественно, после таких слов гнев Хлестакова проходит — он получил желаемые "уважение и преданность". Он сменяет гнев на милость.

Именно этому новому состоянию посвящена следующая, после описания гнева, глава в "Риторике" Аристотеля: "Если же люди гневаются на тех, кто ими пренебрегает,.. то, очевидно, что бывают милостивы по отношению к тем, кто не делает ничего подобного..., кто сознает и раскаивается. Мы бываем милостивы к тем, кто принижает себя ... кто оказывает нам услуги большой важности, и к тем, кто упрашивает и умоляет нас"⁽⁵⁵⁾.

В следующей главе 5 рассказывается "о страхе и смелости", где Аристотель определяет страх как неприятное ощущение, возникающее от близкой и неизбежной опасности, "вражды или гнева людей, могущих причинить зло, погубить нас... Особенно страшно, когда боятся люди гораздо более сильные, чем мы... Страх заставляет размышлять". Смелость же появляется, когда "опасность далека..., когда нам кажется, мы превосходим силой, в количестве и качестве средств, которые делают людей страшными, — в состоянии, силе, могуществе друзей".

Аналогичным образом использованы в четвертом действии рекомендации, изложенные Аристотелем в главе 6 "Определение стыда и того, что позорно и бесстыдно", главе 7 "Определение услуги" и главе 8 "Определение сострадания. — Кто доступен и кто недоступен этому чувству?" Это действие Гоголь начинает со сцены стыдливого вручения взяток Хлестакову под видом услуги. При этом Гоголь использует здесь тонкое психологическое замечание Аристотеля об ослаблении важности и соответственно благодарности от повторного оказания услуги. А если к тому же "благодеяние оказывается ради собственной выгоды, это не есть услуга (Хлестаков:"Люблю когда мне угождают, а не из интереса!"),.. это может избавить человека от необходимости благодарить", что и делает Хлестаков, беря деньги у вошедших последними Добчинского и Бобчинского и обещая выполнить их просьбы.

В этом же действии была сокращена сцена о требовании Хлестаковым денег у пожилого отставного майора Растаковского, который сам пришел хлопотать об отосланных уже 30 лет назад его бумагах для прибавочного пенсиона. Такую ситуацию Аристотель рассматривает как заслуживающую сострадания. Но в поведении Хлестакова нет сострадания не только к нему, но и к людям, заслуживающим его еще в большей степени, созданных воображением Гоголя буквально по рекомендациям "Риторики" Аристотеля, который считал, что сострадание возбуждает все горестное и мучительное — побои, старость, болезни, разлука с близкими, позор, но только "к людям подобным нам по возрасту, по характеру, по положению и по происхождению, ибо при виде всех подобных лиц нам кажется более возможным, что и с нами случится нечто подобное"⁽⁵⁶⁾. А поскольку петербуржец и дворянин Хлестаков уже избежал всех своих возможных неприятностей, то ни престарелый Растаковский, ни разлученная со своим мужем-кормильцем старуха-слесарша, ни претерпевшая побои и позор

унтер-офицерская вдова и все оставшиеся за окном простые люди, среди которых есть и больные (фигура во фризовой шинели "с раздутой губой и перевязанной щекой"), никак уже не могут вызвать у него сострадания:" Не хочу, не хочу! Не нужно, не нужно! Надоели, черт возьми!" (IV,46).

Последнее пятое действие комедии заключает в себе сцены негодования Городничего на купцов, осмелившихся на него жаловаться, а также описание зависти Городничего к генеральским чинам и зависти чиновников к Городничему, породнившемуся с "ревизором". А когда появляется злополучное письмо Хлестакова, среди чиновников возникает комическое соревнование за удовольствие прочитать это поистине "ревизорское" разоблачение. Оканчивается пятое действие всеобщим презрением к Городничему, включая и его собственное. Именно эти психологические явления разбираются Аристотелем в главе 9 "Определение негодования", главе 10 "Определение зависти", главе 11 "Определение чувства соревнования. Отношение этого чувства к презрению".

Таким образом, Гоголь, взяв у Аристотеля описание психологических закономерностей проявления страстей, смог на этой основе воссоздать реальное поведение человека. Недаром В.И.Немирович-Данченко называл эту пьесу одной из самых совершенных:" Гоголь находит сценическое движение в неожиданностях, которые проявляются в самих характерах, в многогранности человеческой Души, как бы примитивна она ни была... углубляясь в человеческие страсти, доводит драматургическую ситуацию до высшего напряжения и самый острый момент разгара страстей дает одним ударом такую развязку, равной которой нет ни в одной литературе"⁽⁵⁷⁾.

К концу первой трети XIX века немецкая философия была уже хорошо известна в России и даже входила в некоторую "моду". После работ Д.Велланского и статей М.Павлова и Н.Надеждина в 30-е годы активными шеллингианцами и гегелистами становятся московские "любомудры" и их окружение — В.Ф.Одоевский, Станкевич, Веневитинов, Белинский, Погодин, братья Киреевские, К.Аксаков и многие другие. Большинство из них читают немецких философов в подлинниках. А для тех, кто не вполне владел иностранным языком, как, например, Белинский, делались подробные переводы. Филолог и историк Шевырев так описал это время:"...учение Гегеля начало сильно распространяться у нас. Я следил за гегелевской философией по книгам, которые тогда выходили. Со вниманием я прочитал лекции по философии и истории... эстетику в издании Гото и др..." ⁽⁵⁸⁾.

У Гоголя имелся свой, вполне определенный взгляд на немецкую философию. Он даже давал советы активному пропагандисту гегельянства К.Аксакову: "Вы напрасно извиняетесь в письме, что заикнулись про немецкую философию. Опасаюсь только того, чтобы вы не вдались односторонне в нее как в науку — для нее же самой. Я радовался, между прочим, внутренне при мысли, если вы сами собой проберетесь на русскую дорогу, ее употребите, как лес, для поднятия себя на известную вышину, с которой можно начать здание, полетящее к небесам, или утесистую гору, с которой шире и далее откроются вам виды" (XI,338). Если он это советовал К.Аксакову, может быть, он и сам так поступал?

Древнего мира. Общим для них он считает напряженное внимание к проблемам борьбы сил добра и зла: "Итак, перед нами два принципа, составляющие восточный дуализм: царство добра и царство зла — эта великая пропивоположность достигает здесь своей всеобщей абстракции" ⁽⁵⁹⁾. Он пишет, что в персидском государстве у древних парсов добро, свет, справедливость имели чувственный образ в виде божества, именуемого Ормуздом (греческая переделка имени духа-созидателя Ахура-Мазды). "Можно упомянуть, — продолжает Гегель, — и о том, что один из помощником Ормузда есть Митра, посредник... Культ Митры имел особое распространение у римлян в христианское время, и еще в средние века тайно существовал культ Митры, связанный, по-видимому, с орденом тамплиеров (Орден Иоана Иерусалимского). Митра, ударяющий ножом в шею быка, — существенный образ этого культа, и его часто обнаруживают в Европе "⁽⁶⁰⁾.

Затем Гегель переходит к "сирийской религии, или религии страдания": Мы только что рассмотрели определение борьбы и победы над злом; теперь надлежит в качестве следующего момента рассмотреть эту борьбу как страдание. Выражение "борьба как страдание" может показаться поверхностным; однако оно означает, что борьба уже есть не только внешняя противоположность, но заключена в одном субъекте и его самоощущении"⁽⁶¹⁾. "Это изображено и в Книге Иова — единственной, относительно которой точно не установлена ее связь с почвой иудейского народа. Иов считает себя невиновным, он находит "свою судьбу несправедливой, он недоволен, то есть в нем налицо противоположность: сознание справедливости, которая абсолютна, и несоответствие его состояния этой справедливости; ведь цель бога усматривается в том, чтобы добрые благоденствовали... Наконец, глаголет сам бог: "Кто это, говорящий столь безрассудно?"⁽⁶²⁾ Именно эти начальные строки 38 главы Книги Иова, но только в переводе Ломоносова, декламирует Хлестаков в "Ревизоре".

Заключительную часть раздела "Естественная религия", посвященную египетским культам, Гегель назвал "Религия загадки": "Дуализм света и тьмы приближается здесь к соединению, причем так, что в саму субъективность входит темное, отрицательное, которое по мере своего усиления становится злом. Субъективность состоит в том, чтобы соединять в себе противоположные принципы, олицетворять собою власть (!), которая выносит это противоречие и уничтожает его в себе"⁽⁶³⁾. "Поэтому данная ступень преисполнена непоследовательности, и задача субъективности состоит в том, чтобы очистить себя; это — ступень загадки" ⁽⁶⁴⁾.

"Грубая мощь" духа природы проявляет себя здесь как субъективность, "как жизненный путь" и "история различенных состояний субъекта... Негативное, которое мы встречали раньше как воплощение зла, Аримана (греческое имя персидского духа-разрушителя Анхра-Манью) — здесь относится к самости самого бога⁽⁶⁵⁾; В процессе самоотрицания и отчуждения духа от самого себя, будет происходить уничтожения темного природного зла в нем самом, очищение и возвышение его до своей истины. "Это внутреннее отрицание — признак того, что наблюдается продвижение к осознанной духовности, к знанию о свободе, знанию о боге. Этот момент отрицания есть абсолютно истинный момент бога... Лишь здесь проявляются право и нравственность — в определении субъективной свободы, а также представление о достоинстве человека... С этим связано определение, что бог возрождается, воскресает"⁽⁶⁶⁾.

Борьба духа за его выход из сферы природности отражается в многообразных культах животных и в наглядных образах египетского искусства. Гегель предлагает "вспомнить хотя бы изображение сфинкса. В египетском искусстве вообще все символично, здесь символичны даже мельчайшие черты...Здесь лик человека взирает на нас из тела животного; субъективность еще не ясна самой себе. Поэтому здесь художественный образ не может быть еще назван прекрасным, он — в большей или меньшей степени — подражание и искажение... Здесь дух еще остановился на полпути" ⁽⁶⁷⁾. Его "грубая мощь" олицетворена в каменных культовых изваяниях полубогов- полузверей. Чтобы познать эту "религию загадки", дошедшую до нас в произведениях египетского искусства, "в первую очередь надлежит расшифровать... немой язык каменных сводов и загадочных иероглифов". По мнению Гегеля, образ египетской Саисской богини, изображенной полностью закутанной в покрывало, которое "не поднимал ни один смертный", наиболее полно символизирует собою внутреннюю, скрытую тайну природы. Ясность достигается, пишет он, только в античной религии и искусстве, в образе прекрасного человека. Опираясь на греческий миф о жестоком сфинксе, убивающем тех, кто не отгадал его коварные загадки, но не устоявшего перед разумом юного Эдипа, Гегель заключает: "Загадка решена; египетский сфинкс, согласно удивительному, полному глубокого смысла мифу, убит греком, и решение загадки таково: содержание — человек, свободный, знающий себя дух "⁽⁶⁸⁾.

Для того, чтобы полностью устранить все сомнения в знакомстве Гоголя с культом Митры, приведем одну из его черновых записей: "Отвечает сравнением, иносказательно: "Правда, случается, что вол падал, издыхал, но под рукою человека, которому бог дал ум на то, чтобы сделать нож; но никогда еще не случалось, чтобы бык погибал от свиньи" (V, 195). Эта фраза очень напоминает вариант сетований Городничего, авторитет которого рухнул в общественном мнении ("Зарезал, так зарезал") от руки глупого Хлестакова, подложившего ему "свинью" своим разоблачительным письмом. Недаром Городничий в сцене своего позора, сразу после слов о том, что его "зарезали", восклицает: "Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего".

Кроме этого, довольно часто встречающиеся в "Ревизоре" сравнения чиновников с животными приводят на память культ египетских богов со звериными головами. Так, купцов Городничий называет "козлиными бородами", а городских помещиков Бобчинского и Добчинского ругает "сороками короткохвостыми". Правда о себе самом и жене он сначала говорит как о "птицах большого полета", но затем в порыве самообвинений называет себя "глупым бараном" причем, его самоотчуждение проявляется в обращении к себе в третьем лице: "Дурака ему, дурака, старому подлецу! (Грозит самому себе кулаком.) Эх ты, толстоносый!", намекая больше на свою бычью родословную из культа Митры. Не забывают о ней и чиновники, говоря, что генеральство ему подходит "как корове седло". Да и Хлестаков в ранней редакции пишет в письме к Тряпичкину, что готов не сегодня завтра поставить Городничему "препорядочные рога".

очи Рим на железные свои копья; приникла ухом великая Азия с народами-пастырями..."(VIII, 82-84).

"Блистательный характер с эстетической душою... веселый председатель пиршеств для тщеславия, чтобы слышать дивящихся его остроте, веселости, уму и непринужденности... Ненасыщаемая жажда быть хвалиму... Великое намерение соединить теснее мир и разнесть везде греческое просвещение,.. если не изгладить, то уменьшить разность в нравах между персами и греками, мирить европеизм с востоком. Отсюда утрата национальности. Пламенная религиозность исчезла. Вместо ее одни суеверия, шаткая философия..." (IX, 154)

В "Развязке Ревизора" Гоголь призывает читателей обревизовать свою душу не с Хлестаковым, но с настоящим и неподкупным ревизором: "Не возмутимся духом, если бы какой-нибудь рассердившийся городничий или, справедливей, сам нечистый дух шепнул его устами: "Что смеетесь? — Над собой смеетесь!" — гордо ему скажем: "Да, над собой смеемся, потому что слышим благородную русскую нашу породу, потому чтo слышим приказанье высшее быть лучшими других!" Но то ли комедийное снижение глубоких нравственных идей не дало ожидаемого Гоголем эффекта или что-то другое помешало, но так или иначе впоследствии он с горьким сожалением написал, что его в первом же произведении, написанном с целью "доброго влияния на общество", постигла неудача и что его имя в России "в ходу только затем, чтобы попрекнуть друг друга и посмеяться друг над другом" (VIII.432). В окончательной редакции "Развязки" он писал: "Отнимите, отнимите после меня этот смех, — отнимите у тех, которые обратили его в кощунство над всем, не разбирая ни хорошего, ни дурного!.. и в ком нет уже духа посмеяться над собственными недостатками своими, лучше тому век не смеяться!... Иначе смех обратиться в клевету, и, как за преступленье, даст он за него ответ!"(ГУ, 136). Но он понимал также, что окончательный ответ все равно придется держать самому за то, что "своих же собственных мыслей, простых, неголоволомных не сумел передать и сам же подал повод к истолкованию их в неверную и скорее вредную, чем полезную сторону" (VIII,312). "Знаю, что дам сильный ответ богу за то, что не исполнил, как следует, своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие. И говорю это недаром: видит бог, говорю недаром!."(VII, 288).

А когда после неудачных объяснений в "Развязке Ревизора" и в "Выбранных местах из переписки с друзьями" недоразумения только усилились, стена непонимания и подозрения замкнулась вокруг Гоголя также, как вокруг ветхозаветного Иова. Но роптать, видя, что сам невольно оказался причиной уже прозреваемых грозных последствий, не было ни желания ни сил. Только в записной книжке в 1849 году появилась запись: "Зачем я оказался учителем! Сам не помню. Мне показалось что гибнет лучшее, что перо писателя обязано служить истине, и беспощадное жало сатиры коснулось, вместе с искоренением злоупотреблений и того, что должно составлять святыню; что слишком уже много увлеклись течением времени и не останавливаются оглянуться вокруг себя" (VIII, 375).

Кстати, "Размышления..." Гоголя пострадали от цензуры, включая духовную религиозную цензуру, больше, нежели любое другое его произведение. В постановлении цензурного комитета говорилось, что в книге Гоголя "при множестве прекрасных мыслей, встречается немало объяснений обрядов богослужения произвольных и даже неправильных; есть даже выражения, противные учению Православной Церкви. Посему и размышления эти не могут быть одобрены в настоящем виде"⁽⁶⁹⁾.

Перед самой смертью в 1852 году Гоголь в разговоре со своим лечащим врачом A.T.Тарасенковым заметил, что он работал над этой книгой почти 20 лет, практически столько, сколько времени он занимался литературным творчеством ⁽⁷⁰⁾. Исследователи относятся к этим сведениям с недоверием, считая, что к этому труду он приступил не ранее 1843 года. Конечно, черновые подготовительные записи для этого сочинения он, по-видимому, начал делать примерно в это время, но идея, лежащая в основе "Размышлений...", всегда присутствовала в его сознании. В Заключении этого своего самого последнего труда он писал: "Действие Божественной Литургии над душою велико: зримо и воочью совершается, в виду всего света, и скрыто... она нечувствительно строит и создает человека. И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримою ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой, небесной любви к брату.

Всех равно уча, равно действуя на все звенья, от царя до последнего нищего, всем говорит одно не одним и тем же языком, всех научает любви, которая есть связь общества, сокровенная пружина всего..." А слова совершающего эту Литургию: "будет ли склонять он на примиренье между собой враждующих, будет ли преклонять на милость сильного к бессильному, или ожесточенного, или утешать скорбящего, или к терпенью угнетенного, или..., — слова его приобретут силу врачующего елея и будут на всяком месте словами мира и любви"⁽⁷¹⁾. И об этой давней мечте Гоголя никогда нельзя забывать, приступая к разбору его сочинений, особенно таких противоречивых, как его загадочная комедия "Ревизор".

11. П.А.Плетнев. Сочинения и переписка. СПб., 1885., T.I. С. 338.

29.П.Я.Чаадаев.Полн.собр.соч.М., 1991. T.I. C.579.

45. Там же, с. 34,'103-104.

58. Сакулин Н. Из истории русского идеализма. М., 1913. T.I. С. 355.

64. Там же, с. 27.