Наделяев Анатолий Христос Кришна Будда из Круглотреуголношароквадратноперпендикулярнопрямого сумасшедшего дОма города Благовещенск на Амуре Аркадий и Борис Стругацкие. Улитка на склоне --------------------------------------------------------------- Текст сверил по изданию Советский Писатель, Ленинград, 1990 Сергей Виницкий --------------------------------------------------------------- За поворотом, в глубине лесного лога готово будущее мне верней залога. Его уже не втянешь в спор и не заластишь, оно распахнуто, как бор, все вширь, все настежь. Б. Пастернак Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи, вверх, до самых высот! Исса, сын крестьянина Глава 1 С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена; как огромная, на весь мир, рыхлая губка; как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и проросло грубым мхом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел. Перец сбросил сандалии и сел, свесив босые ноги в пропасть. Ему показалось, что пятки сразу стали влажными, словно он в самом деле погрузил их в теплый лиловый туман, скопившийся в тени под утесом. Он достал из кармана собранные камешки и аккуратно разложил их возле себя, а потом выбрал самый маленький и тихонько бросил его вниз, в живое и молчаливое, в спящее, в равнодушное, глотающее навсегда, и белая искра погасла, и ничего не произошло -- не шевельнулись никакие ветки и никакие глаза не приоткрылись, чтобы взглянуть на него. Если бросать по камешку каждые полторы минуты; и если правда то, что рассказывала одноногая повариха, по прозвищу Казалунья, и предполагала мадам Бардо, начальница группы Помощи местному населению; и если неправда то, о чем шептались шофер Тузик с неизвестным из группы Инженерного проникновения; и если чего-нибудь стоит человеческая интуиция; и если исполняются хоть раз в жизни ожидания, -- тогда на седьмом камешке кусты позади с треском раздвинутся и на полянку, на мятую траву, седую от росы, ступит директор, голый по пояс, в серых габардиновых брюках с лиловым кантом, шумно дышащий, лоснящийся, желто-розовый, мохнатый, и ни на что не глядя, ни на лес под собой, ни на небо над собой, пойдет сгибаться, погружая широкие ладони в траву, и разгибаться, поднимая ветер размахами широких ладоней, и каждый раз мощная складка на его животе будет накатывать сверху на брюки, а воздух, насыщенный углекислотой и никотином, будет со свистом и клокотаньем вырываться из разинутого рта. Как подводная лодка, продувающая цистерны. Как сернистый гейзер на Парамушире... Кусты позади с треском раздвинулись. Перец осторожно оглянулся, но это был не директор, это был знакомый человек Клавдий-Октавиан Домарощинер из группы Искоренения. Он медленно приблизился и остановился в двух шагах, глядя на Переца сверху вниз пристальными темными глазами. Он что-то знал или подозревал, что-то очень важное, и это знание или подозрение сковывало его длинное лицо, окаменевшее лицо человека, принесшего сюда странную тревожную новость; еще никто в мире не знал этой новости, но уже ясно было, что все решительно изменилось, что все прежнее отныне больше не имеет значения и от каждого, наконец, потребуется все, на что он способен. -- А чьи же это туфли? -- спросил он и огляделся. -- Это не туфли,-- сказал Перец.-- Это сандалии. -- Вот как? -- Домарощинер усмехнулся и потянул из кармана большой блокнот.-- Сандалии? Оч-чень хорошо. Но чьи это сандалии? Он придвинулся к обрыву, осторожно заглянул вниз и сейчас же отступил. -- Человек сидит у обрыва,-- сказал он,-- и рядом с ним сандалии. Неизбежно возникает вопрос: чьи это сандалии и где их владелец? -- Это мои сандалии,-- сказал Перец. -- Ваши? -- Домарощинер с сомнением посмотрел на большой блокнот.-- Значит, вы сидите босиком? Почему? -- Босиком -- потому что иначе нельзя,-- объяснил Перец.-- Я вчера уронил туда правую туфлю и решил, что впредь всегда буду сидеть босиком.-- Он нагнулся и посмотрел через раздвинутые колени.-- Вон она лежит. Сейчас я в нее камешком... Домарощинер проворно поймал его за руку и отобрал камешек. -- Действительно, простой камень,-- сказал он.-- Но это пока ничего не меняет. Непонятно, Перец, почему это вы меня обманываете. Ведь туфлю отсюда увидеть нельзя -- даже если она действительно там, а там ли она, это уже особый вопрос, которым мы займемся позже; а раз туфлю увидеть нельзя, значит, вы не можете рассчитывать попасть в нее камнем, даже если бы вы обладали соответствующей меткостью и действительно хотели бы этого и только этого: я имею в виду попадание... Но мы все это сейчас выясним,-- он поддернул брюки и присел на корточки. -- Итак, вы вчера тоже были здесь,-- сказал он.-- Зачем? Почему вы вот уже вторично пришли на обрыв, куда остальные сотрудники Управления, не говоря уже о внештатных специалистах, ходят разве для того, чтобы справить нужду? Перец сжался. Это просто от невежества, подумал он. Нет, нет, это не вызов и не злоба, этому не надо придавать значения. Это просто невежество. Невежеству не надо придавать значения, никто не придает значения невежеству. Невежество испражняется в лес. Невежество всегда на что-нибудь испражняется. -- Вам, наверное, нравится здесь сидеть,-- вкрадчиво продолжал Домарощинер.-- Вы, наверное, очень любите лес. Вы его любите? Отвечайте! -- А вы? -- спросил Перец. -- А вы не забывайтесь,-- сказал он обиженно и раскрыл блокнот.-- Вы прекрасно знаете, где я состою, а я состою в группе Искоренения, и поэтому ваш вопрос, а вернее, контрвопрос абсолютно лишен смысла. Вы прекрасно понимаете, что мое отношение к лесу определяется моим служебным долгом, а вот чем определяется ваше отношение к лесу -- мне не ясно. Это нехорошо, Перец, вы обязательно подумайте об этом, советую вам для вашей же пользы, не для своей. Нельзя быть таким непонятным. Сидит над обрывом, босиком, бросает камни... Зачем, спрашивается? На вашем месте я бы прямо рассказал мне все. И все расставил бы на свои места. Откуда вы знаете, может быть, есть смягчающие обстоятельства, и вам в конечном счете ничто не грозит. А, Перец? Вы же взрослый человек и должны понимать, что двусмысленность неприемлема.-- Он закрыл блокнот и подумал.-- Вот, например камень. Пока он лежит неподвижно, он прост, он не внушает сомнений. Но вот его берет чья-то рука и бросает. Чувствуете? -- Нет,-- сказал Перец.-- То есть, конечно, да. -- Вот видите. Простота сразу исчезает, и ее больше нет. Чья рука? -- спрашиваем мы. Куда бросает? Или, может быть, кому? Или, может быть, в кого? А зачем?.. И как это вы можете сидеть на краю обрыва? От природы это у вас или вдруг вы специально тренировались? Я, например, на краю обрыва сидеть не могу. И мне страшно подумать, ради чего бы это я стал тренироваться. У меня голова кружится. И это естественно. Человеку вообще незачем сидеть на краю обрыва. Особенно, если он не имеет пропуска в лес. Покажите мне, пожалуйста, ваш пропуск, Перец. -- У меня нет пропуска. -- Так. Нет. А почему? -- Не знаю... Не дают вот. -- Правильно, не дают. Нам это известно. А вот почему не дают? Мне дали, ему дали, им дали и еще многим, а вам почему-то не дают. Перец осторожно покосился на него. Длинный тощий нос Домарощинера шмыгал, глаза часто мигали. -- Наверное, потому что я посторонний,-- предположил Перец.-- Наверное, поэтому. -- И ведь не только я вами интересуюсь,-- продолжал Домарощинер доверительно.-- Если бы только я! Вами интересуются люди и поважнее... Слушайте, Перец, может быть, вы отсядете от обрыва, чтобы мы могли продолжать? У меня голова кружится смотреть на вас. Перец поднялся. -- Это потому, что вы нервный,-- сказал он.-- Не будем мы продолжать. В столовую пора, опоздаем. Домарощинер посмотрел на часы. -- Действительно, пора,-- сказал он.-- Что-то я увлекся сегодня. Всегда вы меня, Перец, как-то... Не знаю даже, что сказать... Перец запрыгал на одной ноге, натягивая сандалию. -- Ох, да отойдите же вы от края! -- страдальчески закричал Домарощинер, махая на Переца блокнотом.-- Вы меня убьете когда-нибудь своими выходками! -- Уже все,-- сказал Перец, притопывая.-- Больше не буду. Пошли? -- Пошли,-- сказал Домарощинер.-- Но я констатирую, что вы не ответили ни на один мой вопрос. Вы меня очень огорчаете, Перец. Разве так можно? -- Он посмотрел на большой блокнот и, пожав плечами, сунул его под мышку.-- Странно даже. Решительно никаких впечатлений, я уже не говорю об информации. Сплошная неясность. -- Так а что отвечать? -- сказал Перец.-- Просто мне нужно было здесь поговорить с директором. Домарощинер замер, словно застряв в кустах. -- Ах, вот как это у вас делается,-- сказал он изменившимся голосом. -- Что делается? Ничего не делается... -- Нет-нет,-- шепотом сказал Домарощинер, озираясь.-- Молчите и молчите. Не надо никаких слов. Я уже понял. Вы были правы. -- Что вы поняли? В чем это я прав? -- Нет-нет, я ничего не понял. Не понял -- и все. Вы можете быть совершенно спокойны. Не понял и не понял. И вообще я здесь не был и вас не видел. Я, если хотите знать, все утро просидел на этой скамеечке. Очень многие могут подтвердить. Я поговорю, я попрошу... Они миновали скамеечку, поднялись по выщербленным ступеням, свернули в аллею, посыпанную мелким красным песком, и вступили на территорию Управления. -- Полная ясность может существовать лишь на определенном уровне,-- говорил Домарощинер.-- И каждый должен знать, на что он может претендовать. Я претендовал на ясность на своем уровне, это мое право, и я исчерпал его. А там, где кончаются права, там начинаются обязанности, и смею вас уверить, что свои обязанности я знаю так же хорошо, как и права... Они прошли мимо десятиквартирных коттеджей с тюлевыми занавесками на окнах, миновали гараж, пересекли спортивную площадку, где на столбах висела дырявая волейбольная сетка, и пошли мимо складов, возле которых такелажники стаскивали с грузовика громадный красный контейнер, мимо гостиницы, в дверях которой стоял с портфелем болезненно-бледный комендант с неподвижными выпученными глазами, вдоль длинного забора, за которым скрежетали двигатели. Они шли все быстрее, потому что времени осталось мало, потом они побежали, и все-таки, когда они ворвались в столовую, было уже поздно, и все места были заняты, только за дежурным столиком в дальнем углу оставалось еще два места, а третье занимал шофер Тузик, и шофер Тузик, заметив, что они в нерешительности топчутся у порога, помахал им вилкой, приглашая к себе. Все пили кефир, и Перец тоже взял себе кефиру, так что у них на столе на заскорузлой скатерти выстроилось шесть бутылок, а когда Перец задвигал под столом ногами, устраиваясь поудобнее на стуле без сиденья, звякнуло стекло, и в проход между столиками выкатилась бутылка из-под бренди. Шофер Тузик ловко подхватил ее и засунул обратно под стол, и там снова звякнуло стекло. -- Вы поосторожнее ногами,-- сказал он. -- Я нечаянно,-- сказал Перец.-- Я же не знал. -- А я знал? -- возразил шофер Тузик.-- Их там четыре штуки, доказывай потом, что ты не домкрат. -- Ну я, например, вообще не пью,-- с достоинством сказал Домарощинер. -- Знаем мы, как вы не пьете,-- сказал Тузик.-- Так-то и мы не пьем. -- Но у меня печень больна! -- забеспокоился Домарощинер.-- Как вы можете? Вот справка, прошу... Он вынул откуда-то и сунул под нос Перецу мятый тетрадный листок с треугольной печатью. Это, действительно, была справка, написанная неразборчивым медицинским почерком. Перец различил только одно слово: "антабус", а когда, заинтересовавшись, попытался взять бумагу, Домарощинер не дал и подсунул ее под нос шоферу Тузику. -- Это только последняя,-- сказал он.-- А есть еще за прошлый год и за позапрошлый, только они в сейфе. Шофер Тузик справку смотреть не стал. Он выцедил полный стакан кефиру, понюхал сустав указательного пальца и, прослезившись, сказал севшим голосом: -- Вот, например, что еще бывает в лесу? Деревья.-- Он вытер рукавом глаза.-- Но на месте они не стоят: прыгают. Понял? -- Ну-ну? -- жадно спросил Перец.-- Как так -- прыгают? -- А вот так. Стоит оно неподвижно. Дерево, одним словом. Потом начинает корчиться, корячиться и ка-ак даст! Шум, треск, неразбери-поймешь. Метров на десять. Кабину мне помяло. И опять стоит. -- Почему? -- спросил Перец. -- Потому что называется: прыгающее дерево,-- объяснил Тузик, наливая себе кефиру. -- Вчера прибыла партия новых электропил,-- сообщил Домарощинер, облизывая губы.-- Феноменальная производительность. Я бы даже сказал, что это не пилы, это пилящие комбайны. Наши пилящие комбайны искоренения. А вокруг все пили кефир -- из граненых стаканов, из жестяных кружек, из кофейных чашечек, из свернутых бумажных кульков, прямо из бутылок. Ноги у всех были засунуты под стулья. И все, наверное, могли предъявить справки о болезнях печени, желудка, двенадцатиперстной кишки. И за этот год, и за прошлые годы. -- А потом меня вызывает менеджер,-- продолжал Тузик в повышенном тоне,-- и спрашивает, почему у меня кабина помята. Опять, говорит, стервец, налево ездил? Вы вот, пан Перец, играете с ним в шахматы, замолвили бы за меня словечко, он вас уважает, часто о вас говорит... Перец, говорит, это, говорит, фигура! Я, говорит, для Переца машины не дам, и не просите. Нельзя такого человека отпускать. Поймите же, говорит, дураки, нам же без него тошно будет! Замолвите, а? -- Хорошо,-- упавшим голосом произнес Перец.-- Я попробую. Только как же это он... машину? -- С менеджером могу поговорить я,-- сказал Домарощинер.-- Мы вместе служили, я был капитаном, а он был у меня лейтенантом. Он до сих пор приветствует меня прикладыванием руки к головному убору. -- Потом есть еще русалки,-- сказал Тузик, держа на весу стакан с кефиром.-- В больших чистых озерах. Они там лежат, понял? Голые. -- Это вам, Туз, померещилось от вашего кефира,-- сказал Домарощинер.-- Русалки -- это мистика. -- Сам ты мистика,-- сказал Тузик, вытирая глаза рукавом. -- Подождите,-- сказал Перец.-- Подождите, Тузик, вы говорите, они лежат... А еще что? Не может быть, чтобы они просто лежали и все. ...Возможно, они живут под водой и выплывают на поверхность, как мы выходим на балкон из прокуренных комнат в лунную ночь и, закрыв глаза, подставляем лицо прохладе, и тогда они могут просто лежать. Просто лежать и все. Отдыхать. И лениво переговариваться и улыбаться друг другу... -- Ты со мной не спорь,-- сказал Тузик, рассматривая Домарощинера в упор.-- Ты в лесу-то когда-нибудь был? Не был ведь в лесу-то ни разу, а туда же. -- И глупо,-- сказал Домарощинер.-- Что мне в вашем лесу делать? У меня пропуск есть в ваш лес. А вот у вас, Туз, никакого пропуска нет. Покажите-ка мне, пожалуйста, ваш пропуск, Туз. -- Я сам этих русалок не видел,-- повторил Тузик, обращаясь к Перецу.-- Но я в них вполне верю. Потому что ребята рассказывают. И даже Кандид вот рассказывал. А уж Кандид про лес знал все. Он в этот лес как к своей бабе ходил, все там знал на ощупь. Он и погиб там, в этом своем лесу. -- Если бы погиб,-- сказал Домарощинер значительно. -- Чего там "если бы". Улетел человек на вертолете, и три года о нем ни слуху, ни духу. В газете траурное извещение было, поминки были, чего тебе еще? Разбился Кандид, конечно. -- Мы слишком мало знаем,-- сказал Домарощинер,-- чтобы утверждать что-либо со всей категоричностью. Тузик плюнул и пошел к стойке взять еще бутылку кефиру. Тогда Домарощинер нагнулся к уху Переца и, бегая глазами, прошептал: -- Имейте в виду, что относительно Кандида было закрытое распоряжение... Я считаю себя вправе информировать вас, потому что вы -- человек посторонний... -- Какое распоряжение? -- Считать его живым,-- гулко прошептал Домарощинер и отодвинулся.-- Хороший, свежий кефир сегодня,-- произнес он громко. В столовой подняли шум. Те, кто уже позавтракал, вставали, двигая стульями, и шли к выходу, громко разговаривая, закуривали и бросали спички на пол. Домарощинер злобно озирался и всем, кто проходил мимо, говорил: "Как-то странно, господа, вы же видите, мы беседуем..." Когда Тузик вернулся с бутылкой, Перец сказал ему: -- Неужели менеджер серьезно говорил, что не даст мне машину? Наверное, он просто шутил? -- Почему шутил? Он же вас, пан Перец, очень любит, ему без вас тошно, и отпускать вас отсюда ему просто-таки невыгодно... Ну, отпустит он вас, ну и что ему от этого? Какие уж тут шутки. Перец закусил губу. -- Как же мне уехать? Мне здесь делать больше нечего. И виза кончается. И потом я просто хочу уже уехать. -- Вообще,-- сказал Тузик,-- если вы получите три строгача, вас отсюда выпрут в два счета. Специальный автобус дадут, шофера среди ночи подымут, вещичек собрать не успеете... Ребята у нас как делают? Первый строгач -- и понижают его в должности. Второй строгач -- посылают в лес, грехи замаливать. А третий строгач -- с приветом, до свидания. Если, скажем, я захочу уволиться, выпью я пол-банки и дам вот этому по морде.-- Он показал на Домарощинера.-- Сразу мне снимают наградные и переводят меня на дерьмовоз. Тогда я что? Выпиваю еще пол-банки и даю ему по морде второй раз, понял? Тут меня снимают с дерьмовоза и отсылают на биостанцию ловить всяких там микробов. Но я на биостанцию не еду, выпиваю еще пол-банки и даю ему по морде в третий раз. Вот тогда уже все. Уволен за хулиганские действия и выслан в двадцать четыре часа. Домарощинер погрозил Тузику пальцем. -- Дезинформируете, дезинформируете, Туз. Во-первых, между действиями должно пройти не менее месяца, иначе все поступки будут рассматриваться как один, и нарушителя просто поместят в карцер, не давая никакого хода его делу внутри самого Управления. Во-вторых, после второго проступка виновного отправляют в лес немедленно в сопровождении охранника, так что он будет лишен возможности произвести третий проступок по своему усмотрению. Вы его не слушайте, Перец, он в этих проблемах не разбирается. Тузик отхлебнул кефиру, сморщился и крякнул: -- Это верно,-- признался он.-- Тут я, пожалуй, действительно... того. Вы уж извините, пан Перец. -- Да нет, что уж... -- грустно сказал Перец.-- Все равно я не могу ни с того ни с сего бить человека по физиономии. -- Так ведь не обязательно же по этой... по морде,-- сказал Тузик.-- Можно, например и по этой... по заднице. Или просто костюм на нем порвать. -- Нет, я так не умею,-- сказал Перец. -- Тогда плохо,-- сказал Тузик.-- Тогда вам беда, пан Перец. Тогда мы вот как сделаем. Вы завтра утром часикам к семи приходите в гараж, садитесь там в мою машину и ждите. Я вас отвезу. -- Правда? -- обрадовался Перец. -- Ну. Мне завтра на Материк ехать, железный лом везти. Вместе и поедем. В углу кто-то вдруг страшно закричал: "Ты что наделал? Ты суп мой пролил!" -- Человек должен быть простым и ясным,-- сказал Домарощинер.-- Не понимаю я, Перец, почему это вы хотите отсюда уехать. Никто не хочет уехать, а вы хотите. -- У меня всегда так,-- сказал Перец.-- Я всегда делаю наоборот. И потом, почему это обязательно человек должен быть простым и ясным? -- Человек должен быть непьющим,-- заявил Тузик, нюхая сустав указательного пальца.-- Скажешь, нет? -- Я не пью,-- сказал Домарощинер.-- И я не пью по очень простой и каждому ясной причине: у меня больна печень. Так что вы меня, Туз, не поймаете. -- Что меня в лесу удивляет,-- сказал Тузик,-- так это болота. Они горячие, понял? Я этого не выношу. Никак я привыкнуть не могу. Врюхаешься где-нибудь, снесет с гати, и вот сижу я в кабине и вылезти не могу. Как щи горячие. Пар идет, и пахнет щами, я даже хлебать пробовал, только невкусно, соли там не хватает, что ли... Не-ет, лес -- это не для человека. И чего они там не видели? И гонят, и гонят технику, как в прорубь, она там тонет, а они еще выписывают, она тонет, а они еще... ...Зеленое пахучее изобилие. Изобилие красок, изобилие запахов. Изобилие жизни. И все чужое. Чем-то знакомое, кое в чем похожее, но по-настоящему чужое. Наверное, труднее всего примериться с тем, что оно и чужое, и знакомое одновременно. С тем, что оно производное от нашего мира, плоть от плоти нашей, но порвавшее с нами и не желающее нас знать. Наверное, так мог бы думать питекантроп о нас, о своих потомках -- с горечью и со страхом... -- Когда выйдет приказ,-- провозгласил Домарощинер,-- мы двинем туда не ваши паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в... э-э... в бетонированную площадку, сухую и ровную. -- Ты превратишь,-- сказал Тузик.-- Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности. Густо загудел гудок. В окнах задребезжали стекла, и сейчас же над дверью грянул мощный звонок, замигали огни на стенах, а над стойкой вспыхнула крупная надпись: "Вставай, выходи!" Домарощинер торопливо поднялся, перевел стрелку на ручных часах и, не говоря ни слова, бросился бежать. -- Ну, я пойду, -- сказал Перец.-- Работать пора. -- Пора,-- согласился Тузик.-- Самое время. Он скинул стеганку, аккуратно скатал ее и, сдвинув стулья, улегся, подложив стеганку под голову. -- Значит, завтра в семь? -- сказал Перец. -- Что? -- спросил Тузик сонным голосом. -- Завтра в семь я приду. -- Куда это? -- спросил Тузик, ворочаясь на стульях.-- Разъезжаются, подлые,-- пробормотал он.-- Сколько раз я им говорил: поставьте диван... -- В гараж,-- сказал Перец.-- К вашей машине. -- А-а... Ну, приходите, там посмотрим. Трудное это дело. Он поджал ноги, сунул ладони под мышки и засопел. Руки у него были волосатые, а под волосами виднелась татуировка. Там было написано: "Что нас губит" и "Только вперед". Перец пошел к выходу. Он переправился по дощечке через огромную лужу на заднем дворе, обогнул курган пустых консервных банок, пролез сквозь щель в досчатом заборе и через служебный подъезд вошел в здание Управления. В коридорах было холодно и темно, пахло табачным перегаром, пылью, лежалыми бумагами. Никого нигде не было, из-за обитых дермантином дверей ничего не было слышно. По узкой лестничке без перил, придерживаясь за обшарпанную стену, Перец поднялся на второй этаж и подошел к двери, над которой вспыхивала и гасла надпись: "Помой руки перед работой." На двери красовалась большая черная буква "М". Перец толкнул дверь и испытал некоторое потрясение, обнаружив, что попал в свой кабинет. То есть, конечно, это был не его кабинет, это был кабинет Кима, начальника группы Научной охраны, но в этом кабинете Перецу поставили стол, и теперь этот стол стоял сбоку от двери у кафельной стены, и пол-стола занимал, как всегда, зачехленный "Мерседес", а у большого отмытого окна стоял стол Кима, а сам Ким уже работал: сидел, согнувшись, и смотрел на логарифмическую линейку. -- Я хотел руки помыть... -- сказал Перец растерянно. -- Помой, помой,-- сказал Ким, мотнув головой.-- Вот тебе умывальник. Теперь будет очень удобно. Теперь все к нам ходить будут. Перец подошел к умывальнику и стал мыть руки. Он мыл руки холодной и горячей водой, двумя сортами мыла и специальной жиропоглощающей пастой, тер их мочалкой и несколькими щеточками различной степени жесткости. Затем, он включил электросушилку и некоторое время держал розовые влажные руки в завывающем потоке теплого воздуха. -- В четыре утра всем объявляли, что нас переведут на второй этаж,-- сказал Ким.-- А ты где был? У Алевтины? -- Нет, я был на обрыве,-- сказал Перец, усаживаясь на свой стол. Дверь распахнулась, в помещение стремительно вошел Проконсул, помахал приветственно портфелем и скрылся за кулисой. Было слышно, как скрипнула дверца кабинки и щелкнула задвижка. Перец снял чехол с "Мерседеса", посидел неподвижно, а потом подошел к окну и распахнул его. Лес отсюда не был виден, но лес был. Он был всегда, хотя увидеть его можно было только с обрыва. В любом другом месте Управления его всегда что-нибудь заслоняло. Его заслоняли кремовые здания механических мастерских и четырехэтажный гараж для личных автомобилей сотрудников. Его заслоняли скотные дворы подсобного хозяйства и белье, развешенное возле прачечной, где постоянно была сломана сушильная центрифуга. Его заслонял парк с клумбами и павильонами, с чертовым колесом и гипсовыми купальщицами, покрытыми карандашными надписями. Его заслоняли коттеджи с верандами, увитыми плющом, и с крестами телевизионных антенн. А отсюда, из окна второго этажа, лес не был виден из-за высокой кирпичной ограды, пока еще не достроенной, но уже очень высокой, которая возводилась вокруг плоского одноэтажного здания группы Инженерного проникновения. Лес можно было видеть только с обрыва, но и испражняться на лес можно было только с обрыва. Но даже человек, который никогда в жизни не видел леса, ничего не слышал о лесе, не думал о нем, не боялся леса и не мечтал о лесе, даже такой человек мог легко догадаться о существовании его уже просто потому, что существовало Управление. Вот я очень давно думал о лесе, спорил о лесе, видел его в моих снах, но я даже не подозревал, что он существует в действительности. И я уверился в его существовании не тогда, когда впервые вышел на обрыв, а когда прочел надпись на вывеске возле подъезда: "Управление по делам леса". Я стоял перед этой вывеской с чемоданом в руке, пыльный и высохший после длинной дороги, читал и перечитывал ее и чувствовал слабость в коленях, потому что знал теперь, что лес существует, а значит все, что я думал о нем до сих пор,-- игра слабого воображения, бледная немощная ложь. Лес есть, и это огромное мрачноватое здание занимается его судьбой... -- Ким,-- сказал Перец,-- неужели я так и не попаду в лес? Ведь я завтра уезжаю. -- А ты действительно хочешь туда попасть? -- спросил Ким рассеянно. ...Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной от своей таинственной деятельности в глубинах, осторожные непонятные аборигены, пустые деревни... -- Не знаю,-- сказал Перец. -- Тебе туда нельзя, Перчик,-- сказал Ким.-- Туда можно только людям, которые никогда о лесе не думали. Которым на лес всегда было наплевать. А ты слишком близко принимаешь его к сердцу. Лес для тебя опасен, потому что он тебя обманет. -- Наверное,-- сказал Перец.-- Но ведь я приехал сюда только для того, чтобы повидать его. -- Зачем тебе горькие истины? -- сказал Ким.-- Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть? -- А зачем же я сюда приезжал? -- Чтобы убедиться. Неужели ты не понимаешь, как все это важно: убедиться. Другие приезжают для другого. Чтобы обнаружить в лесу кубометры дров. Или найти бактерию жизни. Или написать диссертацию. Или получить пропуск, но не для того чтобы ходить в лес, а просто на всякий случай: когда-нибудь пригодится, да и не у всех есть. А предел поползновений -- извлечь из леса роскошный парк, как скульптор извлекает статую из глыбы мрамора. Чтобы потом этот парк стричь. Из года в год. Не давать ему снова стать лесом. -- Уехать бы мне отсюда,-- сказал Перец.-- Нечего мне здесь делать. Кому-то надо уехать, либо мне, либо вам всем. -- Давай умножать,-- сказал Ким, и Перец сел за свой стол, нашел наспех сделанную розетку и включил "мерседес". -- Семьсот девяносто три пятьсот двадцать два на двести шестьдесят шесть ноль одиннадцать... "Мерседес" застучал и задергался. Перец подождал, пока он успокоится, и запинаясь, прочитал ответ. -- Так. Погаси,-- сказал Ким.-- Теперь шестьсот девяносто восемь триста двенадцать подели мне на десять пятнадцать... Ким диктовал цифры, а Перец набирал их, нажимал на клавиши умножения и деления, складывал, вычитал, извлекал корни, и все шло, как обычно. -- Двенадцать на десять,-- сказал Ким.-- Умножить. -- Один ноль ноль семь,-- механически продиктовал Перец, а потом спохватился и сказал: -- Слушай, он ведь врет. Должно быть сто двадцать. -- Знаю, знаю,-- нетерпеливо сказал Ким.-- Один ноль ноль семь,-- повторил он.-- А теперь извлеки мне корень из десять ноль семь... -- Сейчас,-- сказал Перец. Снова щелкнула задвижка за кулисой, и появился Проконсул, розовый, свежий и удовлетворенный. Он стал мыть руки, напевая при этом приятным голосом "Аве, Мария". Потом он провозгласил: -- Какое же это все-таки чудо -- лес, господа мои! И как преступно мало мы говорим и пишем о нем! А между тем он достоин того, чтобы о нем писать. Он облагораживает, он будит высшие чувства. Он способствует прогрессу. Он сам подобен символу прогресса. А мы никак не можем пресечь распространение неквалифицированных слухов, побасенок, анекдотов. Пропаганда леса по существу не ведется. О лесе говорят и думают черт те что... -- Семьсот восемьдесят пять умножь на четыреста тридцать два,-- сказал Ким. Проконсул повысил голос. Голос у него был сильный и хорошо поставленный -- "мерседеса" не стало слышно. -- "Живем как в лесу"... "Лесные люди"... "Из-за деревьев не видно леса"... "Кто в лес, кто по дрова"... Вот с чем мы должны бороться! Вот что мы должны искоренять. Скажем, вы, мосье Перец, почему вы не боретесь? Ведь вы могли бы сделать в клубе обстоятельный целенаправленный доклад о лесе, а вы его не делаете. Я давно за вами наблюдаю и все жду, и все напрасно. В чем дело? -- Так я ведь там никогда не был,-- сказал Перец. -- Неважно. Я там тоже никогда не был, но я прочел лекцию, и, судя по отзывам, это была очень полезная лекция. Дело ведь не в том, был ты в лесу или не был, дело в том, чтобы содрать с фактов шелуху мистики и суеверий, обнажить субстанцию, сорвав с нее одеяние, напяленное обывателями и утилитаристами... -- Дважды восемь поделить на сорок девять минус семью семь,-- сказал Ким. "Мерседес" заработал. Проконсул снова повысил голос. -- Я делал это как философ по образованию, а вы могли бы сделать это как лингвист по образованию. Я вам дам тезисы, а вы их разовьете в свете последних достижений лингвистики... или какая там у вас тема диссертации? -- У меня -- "Особенности стиля и ритмики женской прозы позднего Хейана" на материале "Макура-но Соси",-- сказал Перец.-- Боюсь, что... -- Превосходно! Это именно то, что нужно. И подчеркните, что не болота и трясины, а великолепные грязелечебницы; не прыгающие деревья, а продукт высокоразвитой науки; не туземцы, не дикари, а древняя цивилизация людей гордых, свободных, с высокими помыслами, скромных и могущественных. И никаких русалок! Никакого лилового тумана, никаких туманных намеков -- простите меня за неудачный каламбур... Это будет превосходно, мингер Перец, это будет замечательно. И это очень хорошо, что вы знаете лес, можете поделиться своими личными впечатлениями. Моя лекция была тоже хороша, однако, боюсь, несколько умозрительна. В качестве основного материала я использовал протоколы заседаний. А вы, как исследователь леса... -- Я не исследователь леса,-- сказал Перец убедительно.-- Меня в лес не пускают. Я не знаю леса. Проконсул, рассеянно кивая, что-то быстро писал на манжете. -- Да,-- говорил он.-- Да, да. К сожалению, это горькая правда. К сожалению, это у нас еще встречается -- формализм, бюрократизм, эвристический подход к личности... Об этом вы, между прочим, тоже можете сказать. Можете, можете, об этом все говорят. А я попытаюсь согласовать ваше выступление с дирекцией. Я чертовски рад, Перец, что вы, наконец, примете участие в нашей работе. Я уже давно и очень внимательно приглядываюсь к вам... Вот так, я вас записал на следующую неделю. Перец выключил "мерседес". -- Меня не будет на следующей неделе. У меня кончилась виза, и я уезжаю. Завтра. -- Ну, это мы как-нибудь уладим. Я пойду к директору, он сам член клуба, он поймет. Считайте, что вы остались еще на неделю. -- Не надо,-- сказал Перец.-- Не надо! -- Надо! -- сказал проконсул, глядя ему в глаза.-- Вы отлично знаете, Перец, надо! До свидания. Он поднес два пальца к виску и удалился, помахивая портфелем. -- Паутина какая-то,-- сказал Перец.-- Что я им -- муха? Менеджер не хочет, чтобы я уезжал, Алевтина не хочет, а теперь и этот тоже... -- Я тоже не хочу, чтобы ты уезжал,-- сказал Ким. -- Но я не могу здесь больше! -- Семьсот восемьдесят семь умножь на четыреста тридцать два... "Все равно я уеду,-- подумал Перец, нажимая на клавиши.-- Все равно я уеду. Вы не хотите себе, а я уеду. Не буду я играть с вами в пинг-понг, не буду играть в шахматы, не буду я с вами спать и пить чай с вареньем, не хочу я больше петь вам песни, считать вам на "Мерседесе", разбирать ваши споры, а теперь еще читать вам лекции, которых все равно не поймете. И думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду. Уеду. Уеду. Все равно вы никогда не поймете, что думать -- это не развлечение, а обязанность..." Снаружи за недостроенной стеной, тяжко бухала баба, стучали пневматические молотки, с грохотом сыпался кирпич, а на стене рядком сидели четверо рабочих, голых по пояс, в фуражках, и курили. Потом под самым окном заревел и затрещал мотоцикл. -- Из леса кто-то,-- сказал Ким.-- Скорее умножь мне шестнадцать на шестнадцать. Дверь рванули, и в комнату вбежал человек. Он был в комбинезоне, отстегнутый капюшон болтался у него на груди на шнурке рации. От башмаков до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, а правая нога была опутана оранжевой плетью лианы бесконечной длины, волочащейся по полу. Лиана еще подергивалась, а Перецу показалось, что это щупальце самого леса, что оно сейчас напряжется и потянет человека обратно -- через коридоры Управления, вниз по лестнице, по двору мимо стены, мимо столовой и мастерских и снова вниз, по пыльной улице, через парк, мимо статуй и павильонов, к въезду на серпантин, к воротам, но не в ворота, а мимо, к обрыву, вниз... Он был в мотоциклетных очках, лицо его было густо припорошено пылью, и Перец не сразу понял, что это Стоян Стоянов с биостанции. В руке у него был большой бумажный кулек. Он сделал несколько шагов по кафельному полу, по мозаике, изображающей женщину под душем, и остановился перед Кимом, спрятав бумажный кулек за спину и делая странные движения головой, словно у него чесалась шея. -- Ким,-- сказал он.-- Это я. Ким не отвечал. Слышно было, как его перо рвет и царапает бумагу. -- Кимушка,-- заискивающе сказал Стоян.-- Я ведь тебя умоляю. -- Пошел вон,-- сказал Ким.-- Маньяк. -- В последний разочек,-- сказал Стоян.-- В самый распоследний. Он снова сделал движение головой, и Перец увидел на его тощей подбритой шее, в самой ямочке под затылком, коротенький розоватый побег, тоненький, острый, уже завивающийся спиралью, дрожащий, как от жадности. -- Ты только передай и скажи, что от Стояна, и больше ничего. Если в кино станет звать, соври, что срочная вечерняя работа. Если будет чаем угощать, скажи, мол, только что пил. И от вина тоже откажись, если предложит. А? Кимушка! В самый наираспоследнейший! -- Что ты ежишься? -- спросил Ким со злостью.-- А ну-ка, повернись! -- Опять подхватил? -- спросил Стоян, поворачиваясь.-- Ну, это неважно. Ты только передай, а остальное все неважно. Ким, перегнувшись через стол, что-то делал с его шеей, что-то уминал и массировал, растопырив локти, брезгливо скалясь и бормоча ругательства. Стоян терпеливо переминался с ноги на ногу, наклонив голову и выгнув шею. -- Здравствуй, Перчик,-- говорил он.-- Давно я тебя не видел. Как ты тут? А я вот опять привез, что ты будешь делать... В самый разнаипоследнейший.-- Он развернул бумагу и показал Перецу букетик ядовито-зеленых лесных цветов:-- А пахнут-то как! Пахнут! -- Да не дергайся ты,-- прикрикнул Ким.-- Стой смирно! Маньяк, шляпа! -- Маньяк,-- с восторгом соглашался Стоян.-- Шляпа. Но! В самый разнаипоследнейший! Розовые побеги на его комбинезоне уже увядали, сморщивались и осыпались на пол, на кирпичное лицо женщины под душем. -- Все,-- сказал Ким.-- Убирайся. Он отошел от Стояна и бросил в мусорное ведро что-то полуживое, корчащееся, окровавленное. -- Убираюсь,-- сказал Стоян.-- Немедленно убираюсь. А то ведь знаешь, у нас Рита опять начудила, я теперь с биостанции и уезжать как-то боюсь. Перчик, ты бы приехал к нам, поговорил бы с ними, что ли... -- Еще чего! -- сказал Ким.-- Нечего там Перецу делать. -- Как это нечего? -- вскричал Стоян.-- Квентин просто на глазах тает! Ты послушай только: неделю назад Рита сбежала -- ну, что поделаешь... а этой ночью вернулась вся мокрая, белая, ледяная. Охранник было к ней сунулся с голыми руками -- что-то она с ним такое сделала, до сих пор валяется без памяти. И весь опытный участок зарос травой. -- Ну? -- сказал Ким. -- А Квентин все утро плакал... -- Это я все знаю,-- перебил его Ким.-- Я не понимаю, причем здесь Перец. -- Ну как причем? Ну что ты говоришь? Кто же еще, если не Перец? Не я ведь, верно? И не ты... не Домарощинера же звать, Клавдия-Октавиана! -- Хватит! -- сказал Ким, хлопнув ладонью по столу.-- Убирайся работать, и чтобы я тебя здесь в рабочее время не видел. Не зли меня. -- Все,-- торопливо сказал Стоян.-- Все. Ухожу. А ты передашь? Он положил букет на стол и выбежал вон, крикнув в дверях: "И клоака снова заработала..." Ким взял веник и смел все осыпавшееся в угол. -- Безумный дурак,-- сказал он.-- И Рита эта... Теперь все пересчитывай заново. Провалиться им с этой любовью... Под окном снова раздражающе затрещал мотоцикл и снова все стихло, только бухала баба за стеной. -- Перец,-- сказал Ким,-- а зачем ты был утром на обрыве? -- Я надеялся повидать директора. Мне сказали, что он иногда делает над обрывом зарядку. Я хотел попросить его, чтобы он отправил меня, но он не пришел. Ты знаешь, Ким, по-моему, здесь все врут. Иногда мне кажется, что даже ты врешь. -- Директор,-- задумчиво сказал Ким.-- А ведь это, пожалуй, мысль. Ты молодец. Это смело... -- Все равно я завтра уеду,-- сказал Перец.-- Тузик меня отвезет, он обещал. Завтра меня здесь не будет, так и знай. -- Не ожидал, не ожидал,-- продолжал Ким, не слушая.-- Очень смело... А может, действительно, послать тебя туда -- разобраться?.. Глава 2 Кандид проснулся и сразу подумал: послезавтра я ухожу. И сейчас же в другом углу Нава зашевелилась на своей постели и спросила: -- Ты уже больше не спишь? -- Нет,-- ответил он. -- Давай тогда поговорим,-- предложила она.-- А то мы со вчерашнего вечера не говорили. Давай? -- Давай. -- Ты мне сначала скажи, когда ты уходишь. -- Не знаю,-- сказал он.-- Скоро. -- Вот ты всегда говоришь: скоро. То скоро, то послезавтра, ты, может быть, думаешь, что это одно и то же, хотя нет, теперь ты говорить уже научился, а вначале все время путался, дом с деревней путал, траву с грибами, даже мертвяков с людьми и то путал, а то еще начинал бормотать, ни слова не понятно, никто тебя понять не мог... Он открыл глаза и уставился в низкий, покрытый известковыми натеками потолок. По потолку шли рабочие муравьи. Они двигались двумя ровными колоннами, слева направо нагруженные, справа налево порожняком. Месяц назад было наоборот, справа налево с грибницей, слева направо порожняком. И через месяц будет наоборот, если им не укажут делать что-нибудь другое. Вдоль колонн редкой цепью стояли крупные черные сигнальщики, стояли неподвижно, медленно поводя длинными антеннами, и ждали приказов. Месяц назад я тоже просыпался и думал, что послезавтра ухожу, и никуда мы не ушли, и еще когда-то, задолго до этого, я просыпался и думал, что послезавтра мы наконец уходим, и мы, конечно, не ушли, но если мы не уйдем послезавтра, я уйду один. Конечно, так я уже тоже думал когда-то, но теперь-то уж я обязательно уйду. Хорошо бы уйти прямо сейчас, ни с кем не разговаривая, никого не упрашивая, но так можно сделать только с ясной головой, не сейчас. А хорошо бы решить раз и навсегда: как только я проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и иду в лес, и никому не даю заговорить со мной, это очень важно: никому не дать заговорить с собой, заговорить себя, занудить голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до тошноты, до мути в мозгу и в костях. А ведь Нава уже говорит... -- ...И получилось так,-- говорила Нава,-- что мертвяки вели нас ночью, а ночью они плохо видят, совсем слепые, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он не здешний, не с этой нашей, где мы сейчас с тобой, а с той, где я была без тебя, где я с мамой жила, так что ты Горбуна знать не можешь, в его деревне все заросло грибами, грибница напала, а это не всякому нравится, Горбун вот сразу ушел из деревни. Одержание произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего... Во-от. А луны тогда не было, и они, наверное, дорогу потеряли, сбились все в кучу, а мы в середине, и жарко стало, не продохнуть... Кандид посмотрел на нее. Она лежала на спине, закинув руки за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, только непрестанно двигались ее губы, да время от времени поблескивали в полутьме глаза. Когда вошел старец, она не перестала говорить, а старец подсел к столу, придвинул к себе горшок, шумно, с хлюпаньем, понюхал и принялся есть. Тогда Кандид поднялся и обтер ладонями с тела ночной пот. Старец чавкал и брызгал, не спуская глаз с корытца, закрытого от плесени крышкой. Кандид отобрал у него горшок и поставил рядом с Навой, чтобы она замолчала. Старец обсосал губы и сказал: -- Невкусно. К кому не придешь теперь, везде невкусно. И тропинка эта заросла совсем, где я тогда ходил, а ходил я много -- и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто купался, там было озеро, а теперь стало болото, и ходить стало опасно, но кто-то все равно ходит, потому что иначе откуда там столько утопленников? И тростник. Я любого могу спросить: откуда там в тростнике тропинки? И никто не может этого знать, да и не следует. А что это у вас в корытце? Если, например, ягода моченая, то я бы ее поел, моченую ягоду я люблю, а если просто что-нибудь вчерашнее, огрызки какие-нибудь, то не надо, я их есть не буду, сами ешьте огрызки.-- Он подождал, переводя взгляд с Кандида на Наву и обратно. Не дождавшись ответа, он продолжал: -- А там, где тростник пророс, там уже не сеять. Раньше сеяли, потому что нужно было для Одержания, и все везли на Глиняную поляну, теперь тоже возят, но теперь там на поляне не оставляют, а привозят обратно. Я говорил, что нельзя, но они не понимают, что такое: нельзя. Староста меня прямо при всех спросил: почему нельзя? Тут вот Кулак стоит, как ты, даже ближе, тут вот, скажем, Слухач, а тут вот, где Нава твоя, тут стоят братья Плешаки, все трое стоят и слушают, и он меня при них при всех спрашивает. Я ему говорю, как же ты можешь, мы же, говорю, с тобой не вдвоем тут... Отец у него был умнейший человек, а может, он и не отец ему вовсе, некоторые говорили, что не отец, и вправду не похоже. Почему, говорит, при всех нельзя спросить: "Почему нельзя?" Нава поднялась, передала горшок Кандиду и занялась уборкой. Кандид стал есть. Старец замолчал, некоторое время смотрел на него, жуя губами, а потом заметил: -- Не добродила у вас еда, есть такое нельзя. -- Почему нельзя? -- спросил Кандид, чтобы позлить. Старец хихикнул. -- Эх ты, Молчун,-- сказал он.-- Ты бы уж лучше, Молчун, молчал. Ты вот лучше мне расскажи, давно я уже у тебя спрашиваю: очень это болезненно, когда голову отрезают? -- А тебе-то какое дело? -- крикнула Нава.-- Что ты все допытываешься? -- Кричит,-- сообщил старец.-- Покрикивает на меня. Ни одного еще не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь? Сколько с Молчуном живешь, а не рожаешь. Все рожают, а ты нет. Так поступать нельзя. А что такое "нельзя", ты знаешь? Это значит: не желательно, не одобряется, значит, поступать так нельзя. Что можно -- это еще не известно, а уж что нельзя -- то нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем более, потому что в чужой деревне живешь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья пристроили. У него, может быть, голова и чужая, пристроенная, но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и получается, что "нельзя" -- это самое что ни на есть нежелательное... Нава, злая и надутая, схватила со стола корытце и ушла в чулан. Старец поглядел ей вслед, посопел и продолжал: -- Как еще можно понимать "нельзя"? Можно и нужно понимать так, что "нельзя" -- вредно... Кандид доел, поставил со стуком порожний горшок перед старцем и вышел на улицу. Дом сильно зарос за ночь, и в густой поросли вокруг видна была только тропинка, протоптанная старцем, и место у порога, где старец сидел и ждал, ерзая, пока они проснутся. Улицу уже расчистили, зеленый ползун толщиной в руку, вылезший вчера из переплетения ветвей над деревней и пустивший корни перед соседским домом, был порублен, облит бродилом, потемнел и уже закис. От него остро и аппетитно пахло, и соседовы ребятишки, обсев его, рвали бурую мякоть и набивали рты сочными брызжущими комками. Когда Кандид проходил, старший невнятно крикнул набитым ртом: "Молчак-мертвяк!". Но его не поддержали -- были заняты. Больше на улице, оранжевой и красной от высокой травы, в которой тонули дома, сумрачной, покрытой неяркими зелеными пятнами от солнца, пробивавшегося сквозь лесную кровлю, никого не было. С поля доносился нестройный хор скучных голосов: "Эй, сей веселей, вправо сей, влево сей..." В лесу откликалось эхо. А может быть, и не эхо. Может быть, мертвяки. Колченог, конечно, сидел дома и массировал ногу. -- Садись,-- сказал он Кандиду приветливо.-- Вот тут я мягкой травки постелил для гостей. Уходишь, говорят? Опять, подумал Кандид, опять все сначала. -- Что, опять разболелась? -- спросил он, усаживаясь. -- Нога-то? Да нет, просто приятно. Гладишь ее вот так, и хорошо. А когда уходишь? -- Да как мы с тобой договаривались. Если бы ты со мной пошел, то хоть послезавтра. А теперь придется искать другого человека, который знает лес. Ты ведь, я вижу, идти не хочешь. Колченог осторожно вытянул ногу и сказал вразумляюще: -- Как от меня выйдешь, поворачивай налево и ступай до самого поля. Потом -- мимо двух камней, сразу увидишь дорогу, она мало заросла, потому что там валуны. По этой дороге две деревни пройдешь, одна пустая, грибная, грибами она поросла, так там не живут, а в другой живут чудаки, через них два раза синяя трава проходила, с тех пор там болеют, и заговаривать с ними не надо, все равно они ничего не понимают, память у них как бы отшибло. А за той чудаковой деревней по правую руку и будет тебе твоя Глиняная поляна. И никаких тебе провожатых не надо, сам спокойненько дойдешь и не вспотеешь. -- До Глиняной поляны мы дойдем,-- согласился Кандид.-- А вот дальше как? -- Куда дальше? -- Через болото-то, где раньше озера были. Помнишь, ты про каменную дорогу рассказывал? -- Это про какую же дорогу? До Глиняной поляны? Так я же тебе втолковываю: поверни налево, иди до поля, до двух камней... Кандид дослушал и сказал: -- До Глиняной поляны я дорогу теперь знаю. Мы дойдем. Но мне нужно дальше, ты же знаешь. Мне необходимо добраться до Города, а ты обещал показать дорогу. Колченог сочувственно покачал головой. -- До Го-о-орода!.. Вот ты куда нацелился. Помню, помню... Так до Города, Молчун, не дойти. До Глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через чудакову деревню, а там по правую руку и будет тебе Глиняная поляна. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо хлебной лужи, а там все время за солнцем. Куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если тебе уж так надо -- пойдем. Мы там горшки добывали раньше, пока здесь свои не рассадили. Тростники я знаю хорошо. Ты бы так и говорил, что до Тростников. Тогда и до послезавтра ждать нечего, завтра утром и выйдем, и еды нам с собой брать не надо, раз там хлебная лужа... Ты, Молчун, говоришь больно коротко: только начнешь к тебе прислушиваться, а ты уже и рот закрыл. А в Тростники пойдем. Завтра утром и пойдем... Кандид дослушал и сказал: -- Понимаешь, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо. Не надо мне в Тростники.-- Колченог внимательно слушал и кивал.-- А надо мне в Город,-- продолжал Кандид.-- Мы с тобой уже давно об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Ты сказал, что знаешь до Города дорогу. Это ты вчера сказал. И позавчера говорил, что знаешь до Города дорогу. Не до Тростников, а до Города. Мне не надо в Тростники. ("Только бы не сбиться,-- подумал он.-- Может быть, я все время сбиваюсь. Не Тростники, а Город. Город, а не Тростники".) Город, а не Тростники,-- повторил он вслух.-- Понимаешь? Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А еще лучше -- пойдем до Города вместе. Не до Тростников пойдем вместе, а до Города пойдем вместе. Он замолчал. Колченог снова принялся оглаживать больное колено. -- Наверное, тебе, Молчун, когда голову отрезали, что-нибудь внутри повредили. Это как у меня нога. Сначала была нога ногой, самая обыкновенная, а потом шел я однажды ночью через Муравейники, нес муравьиную матку, и эта нога попала у меня в дупло, и теперь кривая. Почему кривая -- никто не знает, а ходит она плохо. Но до Муравейников дойду. И сам дойду, и тебя доведу. Только не пойму, зачем ты сказал, чтобы я пищу на дорогу готовил, до Муравейников тут рукой подать.-- Он посмотрел на Кандида, смутился и открыл рот.-- Так тебе же не в Муравейники,-- сказал он.-- Тебе же куда? Тебе же в Тростники. А я не могу в Тростники, не дойду. Видишь, нога кривая. Слушай, Молчун, а почему ты так не хочешь в Муравейники? Давай пойдем в Муравейники, а? Я ведь с тех пор так и не бывал там ни разу, может, их, Муравейников, уже и нету. Дупло то поищем, а? "Сейчас он меня собьет",-- подумал Кандид. Он наклонился набок и подкатил к себе горшок. -- Хороший какой у тебя горшок,-- сказал он.-- И не помню, где я в последний раз видел такие хорошие горшки... Так ты меня проводишь до Города? Ты говорил, что никто, кроме тебя, дорогу до Города не знает. Пойдем до Города, Колченог. Как ты думаешь, дойдем до Города? -- А как же! Дойдем! До Города? Конечно, дойдем. А горшки такие ты видел, я знаю, где. У чудаков такие горшки. Они их, понимаешь, не выращивают, они их из глины делают, у них там близко Глиняная поляна, я тебе говорил: от меня сразу налево и мимо двух камней до грибной деревни. А в грибной деревне никто уже не живет, туда и ходить не стоит. Что мы, грибов не видели, что ли, когда у меня нога здоровая была, я никогда в эту грибную деревню не ходил, знаю только, что от нее за двумя оврагами чудаки живут. Да можно было бы завтра и выйти... Да... Слушай, Молчун, а давай мы туда не пойдем. Не люблю я эти грибы. Понимаешь, у нас в лесу грибы -- это одно, их есть можно, они вкусные. А в той деревне грибы зеленые какие-то, и запах от них дурной. Зачем тебе туда? Еще грибницу сюда занесешь. Пойдем мы лучше в Город. Гораздо приятнее. Только тогда завтра не выйти. Тогда еду надо запасать, и расспросить нужно про дорогу. Или ты дорогу знаешь? Если знаешь, тогда я не буду расспрашивать, а то я что-то и не соображу, у кого бы это спросить. Может, у старосты спросить, как ты думаешь? -- А разве ты про дорогу в Город ничего не знаешь? -- спросил Кандид.-- Ты про эту дорогу много знаешь. Ты даже один раз почти до Города дошел, но испугался мертвяков, испугался, что один не отобьешься... -- Мертвяков я не боялся и не боюсь,-- возразил Колченог.-- Я тебе скажу, чего я боюсь: как мы с тобой идти будем, вот чего я боюсь. Ты так все время и будешь молчать? Я ведь так не умею. И еще чего я боюсь... Ты не обижайся на меня, Молчун, ты мне скажи, а громко не хочешь говорить, так шепотом скажи или даже просто кивни, а если уж и кивать не хочешь, так вот правый глаз у тебя в тени, ты его и прикрой, никто не увидит, один я увижу. А вопрос у меня такой: может быть, ты все-таки немножечко мертвяк? Я ведь мертвяков не терплю, у меня от них дрожь начинается, и ничего я с собой не могу поделать... -- Нет, Колченог, я не мертвяк,-- сказал Кандид.-- Я их и сам не выношу. А если ты боишься, что я буду молчать, так мы ведь не вдвоем пойдем, я тебе уже говорил. С нами Кулак пойдет, и Хвост, и еще два мужика из Выселок. -- С Кулаком я не пойду,-- решительно сказал Колченог.-- Кулак у меня дочь мою за себя взял и не уберег. Угнали у него мою дочку. Мне не то жалко, что он взял, а то мне жалко, что не уберег. Шел он с нею в Выселки, подстерегли его воры и дочку отобрали, а он и отдал. Сколько я потом с твоей Навой ее искал, так и не нашел. Нет, Молчун, с ворами шутки плохи. Если бы мы с тобой в Город пошли, от воров бы покою не было. То ли дело в Тростники, туда можно без всяких колебаний идти. Завтра и выйдем. -- Послезавтра,-- сказал Кандид.-- Ты пойдешь, я пойду, Кулак, Хвост и еще двое из Выселок. Так до самого Города и дойдем. -- Вшестером дойдем,-- уверенно сказал Колченог.-- Один бы я не пошел, конечно, а вшестером мы до самых Чертовых гор дойдем, только я дороги туда не знаю. А может, пошли до Чертовых гор? Далеко очень, но вшестером дойдем. Или тебе не надо на Чертовы горы? Слушай, Молчун, давай до Города доберемся, а там уже и посмотрим. Пищи нужно только набрать побольше. -- Хорошо,-- сказал Кандид, поднимаясь.-- Значит, послезавтра выходим в Город. Завтра я схожу на Выселки, потом тебя повидаю и еще разок напомню. -- Заходи,-- сказал Колченог.-- Я бы и сам к тебе зашел, да вот нога у меня болит -- сил нет. А ты заходи. Поговорим. Я знаю, многие с тобой говорить не любят, очень с тобой трудно говорить, Молчун, но я не такой. Я уже привык, и мне даже нравится. И сам приходи, и Наву приводи, хорошая она у тебя, Нава твоя, детей вот только у нее нет, ну да еще будут, молодая она у тебя... На улице Кандид снова обтер с себя ладонями пот. Продолжение следовало. Рядом кто-то хихикнул и закашлялся. Кандид обернулся. Из травы поднялся старец, погрозил узловатым пальцем и сказал: -- В Город, значит, нацелились. Интересно затеяли, да только до Города никто еще живым не доходил, да и нельзя. Хоть у тебя голова и переставленная, а это ты понимать должен... Кандид свернул направо и пошел по улице. Старец, путаясь в траве, некоторое время плелся следом, бормотал: "Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином... Например, нельзя без старосты или без собрания, а со старостой или с собранием, наоборот, можно, но опять же не в любом смысле..." Кандид шел быстро, насколько позволяла томная влажная жара, и старец понемногу отстал. На деревенской площади Кандид увидел Слухача. Слухач, пошатываясь и заплетая кривые ноги, ходил кругами, расплескивая пригоршнями коричневый травобой из огромного горшка, подвешенного на животе. Трава позади него дымилась и жухла на глазах. Слухача надо было миновать, и Кандид попытался его миновать, но Слухач так ловко изменил траекторию, что столкнулся с Кандидом носом к носу. -- А-а, Молчун! -- радостно закричал он, поспешно снимая с шеи ремень и ставя горшок на землю.-- Куда идешь, Молчун? Домой, надо думать, идешь, к Наве, дело молодое, а не знаешь ты, Молчун, что Навы твоей дома нету, Нава твоя на поле, вот этими глазами видел, как Нава на поле пошла, хочешь теперь верь, хочешь не верь... Может, конечно, и не на поле, дело молодое, да только пошла твоя Нава, Молчун, по во-он тому переулку, а по тому переулку, кроме как на поле, никуда не выйдешь, да и куда ей, спрашивается, идти, твоей Наве? Тебя, Молчуна, может, разве, искать... Кандид снова попытался его обойти и снова каким-то образом оказался с ним носом к носу. -- Да и не ходи ты за ней на поле, Молчун,-- продолжал Слухач убедительно.-- Зачем тебе за нею ходить, когда я вот сейчас траву побью и всех сюда созову: землемер тут приходил и сказал, что ему староста велел, чтобы он мне сказал траву на площади побить, потому что скоро будет тут собрание, на площади. А как будет собрание, так все сюда с поля и заявятся, и Нава твоя заявится, если она на поле пошла, а куда ей еще по тому переулку идти, хотя, подумавши-то, по тому переулку и не только на поле попасть можно. А можно ведь... Он вдруг замолчал и судорожно вздохнул. Глаза его зажмурились, руки как бы сами собой поднялись ладонями вверх. Лицо расплылось в сладкой улыбке, потом оскалилось и обвисло. Кандид, уже шагнувший было в сторону, остановился послушать. Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо, чужим, каким-то дикторским голосом, с чужими интонациями, чужим, не деревенским стилем и словно бы даже на чужом языке, так что понятными казались только отдельные фразы: -- На дальних окраинах южных земель в битву вступают все новые... Отодвигается все дальше и дальше на юг... Победного передвижения... Большое Разрыхление Почвы в северных землях ненадолго прекращено из-за отдельных и редких... Новые приемы Заболачивания дают новые обширные места для покоя и нового продвижения на... Во всех поселениях... Большие победы... Труд и усилия... Новые отряды подруг... Завтра и навсегда спокойствие и слияние... -- Во всех поселениях, слышал?.. Значит, и в нашем тоже... Большие победы! Все время ведь твержу: нельзя... Спокойствие и Слияние -- понимать же надо... И у нас, значит, тоже, раз во всех... И новые отряды подруг, понял?.. Слухач замолчал и опустился на корточки. Лиловое облачко растаяло. Старец нетерпеливо постучал Слухача по лысому темени. Слухач заморгал, потер себе уши. -- О чем это я? -- сказал он.-- Передача, что ли, была? Как там Одержание? Исполняется, или как?.. А на поле ты, Молчун, не ходи. Ты ведь, полагаю, за своей Навой идешь, а Нава твоя... Кандид перешагнул через горшок с травобоем и поспешно пошел прочь. Старца вскоре не стало слышно -- то ли он сцепился со Слухачом, то ли запыхался и зашел в какой-нибудь дом отдышаться и заодно перекусить. Дом Кулака стоял на самой окраине. Замурзанная старуха, не то мать, не то тетка, сказала, недоброжелательно фыркая, что Кулака дома нету, Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а раз он в поле, то ему, Молчуну, тут зря стоять. В поле сеяли. Душный стоячий воздух был пропитан крепкой смесью запахов, разило потом, бродилом, гниющими злаками. Утренний урожай толстым слоем был навален вдоль борозды, зерно уже тронулось. Над горшками с закваской толкались и крутились тучи рабочих мух, и в самой гуще этого черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял староста и, наклонив голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки на ногте большого пальца. Ноготь был специальный, плоский, тщательно отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног старосты по борозде в десяти шагах друг от друга гуськом ползли сеятели. Они больше не пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь было ясно, что это не эхо. Кандид пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные лица. Отыскав Кулака, он тронул его за плечо, и Кулак сразу, же, ни о чем не спрашивая, вылез из борозды. Борода его была забита грязью. -- Чего, шерсть на носу, касаешься? -- прохрипел он, глядя Кандиду в ноги.-- Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки-за ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а когда снимут, так больше уже касаться не будет, шерсть на носу... -- Идешь? -- коротко спросил Кандид. -- Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил, в дом не войти, воняет -- жить невозможно, как же теперь не идти -- старуха выносить не хочет, а сам я на это уже смотреть не могу. Да только куда идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду, шерсть на носу, там и людей то в Тростниках нет, не то что девок, там если человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу, так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня староста со свету сживет... Вон стоит, шерсть на носу, глаз вылупил, а сам слепой, как пятка, шерсть на носу... Один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь... -- В Город,-- сказал Кандид. -- В Город -- другое дело, в Город я пойду, тем более, говорят, что никакого Города вообще и нету, а врет о нем этот старый пень -- придет утром, половину горшка выест и начинает, шерсть на носу, плести: то нельзя, это нельзя... Я его спрашиваю: а кто ты такой, чтобы мне объяснять что мне нельзя, а что можно, шерсть на носу? Не говорит, сам не знает, про Город какой-то бормочет... -- Выходим послезавтра,-- сказал Кандид. -- А чего ждать? -- возмутился Кулак.-- Почему это послезавтра? У меня в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше сегодня вечером, а то вот так один ждал-ждал, а как ему дали по ушам, так он и ждать перестал, и до сих пор не ждет... Старуха же ругается, житья нет, шерсть на носу! Слушай, Молчун, давай старуху мою возьмем, может, ее воры отберут, я бы отдал, а? -- Послезавтра выходим,-- терпеливо сказал Кандид.-- И ты молодец, что закваски приготовил много. Из Выселок, знаешь... Он не закончил, потому что на поле закричали. -- Мертвяки! Мертвяки! -- заорал староста.-- Женщины, домой! Домой бегите! Кандид огляделся. Между деревьями на самом краю поля стояли мертвяки: двое синих совсем близко и один желтый поодаль. Головы их с круглыми дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачивались из стороны в сторону, огромные руки плетьми висели вдоль тела. Земля уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком. Мертвяки эти видали виды и поэтому держались крайне осторожно. У желтого весь правый бок был изъеден травобоем, а оба синих сплошь обросли лишаями ожогов от бродила. Местами шкура на них отмерла, полопалась и свисала лохмотьями. Пока они стояли и присматривались, женщины с визгом убежали в деревню, а мужики, угрожающе и многословно бормоча, сбились в толпу с горшками травобоя наготове. Потом староста сказал: "Чего стоим, спрашивается? Пошли, чего стоять!" -- и все неторопливо двинулись на мертвяков, рассыпаясь в цепь. "В глаза! -- покрикивал староста.-- Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза бы попасть хорошо, а иначе толку мало, если не в глаза..." В цепи пугали: "Гу-гу-гу! А ну, пошли отсюда! А-га-га-га-га!" Связываться никому не хотелось. Кулак шел рядом с Кандидом, выдирая из бороды засохшую грязь, кричал громче других, а между криками рассуждал: -- Да не-ет, зря идем, шерсть на носу, не устоят они, сейчас побегут... Разве это мертвяки? Драные какие-то, где им устоять... Гу-гу-гу-у! Вы! Подойдя к мертвякам шагов на двадцать, люди остановились. Кулак бросил в желтого ком земли, тот с необычайным проворством выбросил вперед широкую ладонь и отбил ком в сторону. Все снова загугукали и затопали ногами, некоторые показывали мертвякам горшки и делали угрожающие движения. Травобоя было жалко и никому не хотелось потом тащиться в деревню за новым бродилом, мертвяки были битые, осторожные -- должно было обойтись и так. И обошлось. Пар и дым из-под ног мертвяков пошел гуще, мертвяки попятились. -- Ну все,-- сказали в цепи,-- не устояли, сейчас вывернутся... Мертвяки неуловимо изменились, словно повернулись внутри собственной шкуры. Не стало видно ни глаз, ни рта -- они стояли спиной. Через секунду они уже уходили, мелькая между деревьями. Там, где они только что стояли, медленно оседало облако пара. Люди, оживленно галдя, двинулись обратно к борозде. Выяснилось вдруг, что пора уже идти в деревню на собрание. Пошли на собрание. -- На площадь ступайте, на площадь... -- повторял каждому староста.-- На площади собрание будет, так что идти надо на площадь. Кандид искал глазами Хвоста, но Хвоста в толпе что-то не было видно. Пропал куда-то Хвост. Кулак, трусивший рядом, говорил: -- А помнишь, Молчун, как ты на мертвяка прыгал? Как, он, понимаешь, на него прыгнет, шерсть на носу, да как его за голову ухватит, обнял, будто свою Наву, шерсть на носу, да как заорет... Помнишь, Молчун, как ты заорал? Обжегся, значит, ты, потом весь в волдырях ходил, мокли они у тебя, болели... Зачем же ты на него прыгал, Молчун? Один вот так на мертвяка прыгал-прыгал, слупили с него кожу на пузе, больше теперь не прыгает, шерсть на носу, и детям прыгать закажет... Говорят, Молчун, ты на него прыгал, чтобы он тебя в Город унес, да ведь ты же не девка, чего он тебя понесет, да и Города, говорят, никакого нет, это все этот старый пень выдумывает слова разные -- Город, Одержание... А кто его, это Одержание, видел? Слухач пьяных жуков наглотается, как пойдет плести, а старый пень тут как тут, слушает, а потом бродит везде, жрет чужое и повторяет... -- Я завтра с утра на Выселки иду,-- сказал Кандид.-- Вернусь только вечером, днем меня не будет. Ты повидай Колченога и напомни ему про послезавтра. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни, а то еще убредет куда-нибудь... -- Напомню,-- пообещал Кулак.-- Я ему так напомню, что последнюю ногу отломаю. На площадь сошлась вся деревня, болтали, толкались, сыпали на пустую землю семена -- выращивали подстилки, чтобы мягко было сидеть. Под ногами путались детишки, их возили за вихры и за уши, чтобы не путались. Староста, бранясь, отгонял колонну плохо обученных муравьев, потащивших было личинки рабочей мухи прямо через площадь, допрашивал окружающих, по чьему это приказу муравьи здесь идут и что же это такое за безобразие. Подозревали Слухача и Кандида, но точно выяснить было уже невозможно. Кандид отыскал Хвоста, хотел заговорить с ним, но не успел, потому что собрание было объявлено, и первым, как всегда, полез выступать старец. О чем он выступал, понять было невозможно, однако все сидели смирно, прислушивались и шикали на возившихся ребятишек, чтобы не возились. Некоторые, устроившись особенно удобно -- подальше от горячих солнечных пятен,-- дремали. Старец долго распространялся о том, что такое "нельзя" и в каких оно встречается смыслах, призывал к поголовному Одержанию, грозился победами на севере и на юге, бранил деревню, а заодно и Выселки, что везде есть новые отряды подруг, а ни в деревне, ни на Выселках -- нет, и ни спокойствия нет, ни слияния, и происходит это оттого, что люди забыли слово "нельзя" и вообразили себе, будто теперь все можно, а Молчун, например, так и вовсе хочет уйти в Город, хотя его никто туда не вызывал, деревня за это ответственности не несет, потому что он чужой, но если окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а такое мнение в деревне есть, то вот тогда неизвестно, что будет, тем более, что у Навы, хотя она тоже чужая, от Молчуна детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит... К середине выступления староста тоже задремал, разморившись, но, услыхав свое имя, вздрогнул и сейчас же грозно гаркнул: -- Эй! Не спать!.. Спать дома будете,-- сказал он,-- на то дома и стоят, чтобы в них спать, а на площади собрания собирают. На площади мы спать не позволяли, не позволяем и позволять никому не будем.-- Он покосился на старца, старец довольно кивнул.-- Вот это и есть общее "нельзя",-- он пригладил волосы и сообщил: -- На Выселках объявилась невеста. А у нас есть жених, известный вам всем Болтун. Болтун, ты встань и покажись... А лучше нет, ты лучше посиди там, мы тебя все знаем... Отсюда вопрос: отпускать Болтуна на Выселки или, наоборот, невесту с Выселок взять к нам в деревню... Нет-нет, ты, Болтун, посиди, мы без тебя решим... Кто там с ним рядом сидит, придержите его там хорошенько, пока собрание идет. А у кого есть мнение, тот пусть нам скажет. Мнений оказалось два. Одни (больше соседи Болтуна) требовали, чтобы Болтуна поперли на Выселки -- пусть-ка он там поживет, а мы тут. Другие же, люди спокойные и серьезные, живущие от Болтуна далеко, полагали, что нет, женщин стало мало, воруют женщин, и потому невесту надо брать к себе: Болтун, хоть он и Болтун, а детишки от него, надо полагать, все равно пойдут, это дело независимое. Спорили долго, горячо и сперва по существу. Потом Колченог неудачно выкрикнул, что время теперь военное, а все про это забывают. От Болтуна сразу отвлеклись. Слухач стал объяснять, что никакой войны нет и никогда не было, а есть и будет Большое Разрыхление Почвы. Да не Разрыхление, возразили в толпе, а Необходимое Заболачивание. Разрыхление давно кончилось, уже сколько лет как Заболачивание, а Слухачу невдомек, да и откуда ему знать, раз он Слухач. Поднялся старец и, выкатив глаза, хрипло завопил, что все это нельзя, что нет никакой войны, и нет никакого Разрыхления, и нет никакого такого Заболачивания, а есть, была и будет Поголовная Борьба на Севере и на Юге. Как же нет войны, шерсть на носу, отвечали ему, когда за чудаковой деревней полное озеро утопленников? Собрание взорвалось. Мало ли что утопленники! Где вода, там и утопленники, за чудаковой деревней все не как у людей, и чудакова деревня нам не указ, они с глины едят, под глиной живут, жену-то ворам отдал, а теперь на утопленников ссылаешься? Да никакие это не утопленники, и не Борьба это, и не война, а Спокойствие это и Слияние в целях Одержания! А почему же тогда Молчун в Город идет? Молчун в Город идет, значит, Город есть, а раз есть, то какая же может быть война -- ясно, что Слияние!.. А мало ли куда идет Молчун? Один вот тоже шел, дали ему хорошенько по ноздрям, больше никуда не идет... Молчун потому идет в Город, что Города нет, знаем мы Молчуна, Молчун дурак-дурак, а умный, его, Молчуна, на кривой не объедешь, а раз Города нет, то какое же может быть Слияние?.. Нет никакого Слияния, одно время, правда, было, но уже давно нет... Так и Одержания же уже нет!.. Это кто там кричит, что нет Одержания? Ты в каком это смысле кричишь? Ты это что?.. Болтуна! Болтуна держите!.. Эх, не удержали Болтуна! Что же вы Болтуна не удержали?.. Кандид, зная, что теперь это надолго, попытался начать разговор с Хвостом, но Хвосту было не до разговоров. Хвост кричал, надсаживаясь: -- Одержание?! А мертвяки почему?! Про мертвяков молчите? Потому что знать не знаете, что о них и думать, вот и кричите про всякое Одержание!.. Покричали про мертвяков, потом про грибные деревни, потом устали и начали затихать, утирая лица, обессиленно, отмахиваясь друг от друга, и скоро обнаружилось, что все уже молчат, а спорят только старец и Болтун. Тогда все опомнились. Болтуна посадили, навалились, напихали ему в рот листьев. Старец еще некоторое время говорил, но потерял голос и не был слышен. Тогда встал взъерошенный представитель от Выселок и, прижимая руки к груди, искательно озираясь, стал сорванным голосом просить, чтобы Болтуна к ним на Выселки не отдавали, и не надо им Болтуна, сто лет без Болтуна жили, и еще сто лет проживут, а чтобы взяли невесту к себе, и тогда за приданым Выселки не постоят, сами увидите... Начинать спор снова ни у кого уже не было сил -- обещали подумать и решить потом, тем более что не горит. Народ стал расходиться на обед. Хвост взял Кандида за руку и оттащил в сторонку под дерево. -- Так когда же идем? -- спросил он.-- Мне в деревне вот как надело, я в лес хочу, тут я от скуки больной скоро сделаюсь... Не пойдешь -- так и скажи, я один пойду, Кулака или Колченога подговорю и с ними вместе уйду... -- Послезавтра выходим,-- сказал Кандид.-- Пищу ты приготовил? -- Я пищу приготовил и уже съел, у меня терпенья не хватает на нее смотреть, как она зря лежит и никто ее, кроме старика, не ест, у меня от него просто все болит, я этому старику когда-нибудь шею накостыляю, если скоро не уйду... Как ты думаешь, Молчун, кто такой этот старик, почему он у всех все ест и где он живет? Я -- человек бывалый, я в десяти деревнях бывал, у чудаков бывал, даже к заморенным заходил, ночевал у них и от страха чуть не околел, а такого старика нигде не видел, он у нас какой-то редкостный старик, наверное, мы его потому и держим и не бьем, но у меня больше терпения не хватает смотреть, как он по моим горшкам днем и ночью шарит -- и на месте ест, и с собой уносит, а ведь его еще мой отец ругал, пока его мертвяки не забили... И как в него все это влазит? Ведь кожа да кости, там у него внутри и места нет, а два горшка вылижет и с собой два унесет, а горшки никогда не возвращает... Знаешь, Молчун, может, это у нас не один старик такой, может, их у нас двое или даже трое? Двое спят, а один работает. Нажрется, второго разбудит, а сам отдохнуть укладывается... Хвост проводил Кандида до дома, но обедать у него отказался -- из деликатности. Поговорив еще минут пятнадцать о том, как на озере в Тростниках приманивают рыбу шевелением пальцев, согласившись зайти завтра к Колченогу и напомнить ему про поход в Город, рассказав, что Слухач -- никакой на самом деле не Слухач, а просто очень уж болезненный человек, и что мертвяки ловят женщин в пищу, поскольку у мужиков мясо жесткое, а зубов мертвяки не имеют, пообещав приготовить к послезавтрашнему новые запасы, а старика беспощадно гнать, он наконец удалился. Кандид с трудом перевел дыхание и, прежде чем войти, немножко постоял в дверях, мотая головой. Ты, Молчун, только не забудь, что тебе завтра на Выселки идти, с самого утра идти, не забудь: не в Тростники, не на Глиняную поляну, а на Выселки... И зачем это тебе, Молчун, на Выселки идти, шел бы ты лучше в Тростники, рыбы там много... занятно... На Выселки, не забудь, Молчун, на Выселки, не забудь, Кандид... Завтра с утра на Выселки... Парней уговаривать, а то ведь вчетвером до Города не дойти... Он не заметил, что вошел в дом. Навы еще не было, а за столом сидел старец и ждал кого-нибудь, чтобы подали обедать. Он сердито покосился на Кандида и сказал: -- Медленно ты, Молчун, ходишь, я тут в двух домах побывал -- везде уже обедают, а вас пусто... Потому у вас, наверное, и детей нет, что медленно вы ходите и дома вас никогда не бывает, когда обедать пора... Кандид подошел к нему вплотную и некоторое время постоял, соображая. Старец говорил: -- Сколько же времени будешь ты до Города идти, если тебя и к обеду не дождаться? До Города, говорят, очень далеко, я теперь все про тебя знаю, знаю, что вы в Город собрались, одного только не знаю, как это ты до Города доберешься, если ты до горшка с едой целый день добираешься и добраться не можешь... Придется мне с вами идти, я уж вас доведу, мне в Город давно надо, да дороги я туда не знаю, а в Город мне надо для того, чтобы свой долг исполнить и все обо всем кому следует рассказать... Кандид взял его под мышки и рывком поднял от стола. От удивления старец замолчал. Кандид вынес его из дома на вытянутых руках, поставил на дорогу, а ладони свои вытер травой. Старец опомнился. -- Только вот еды вы на меня взять не забудьте,-- сказал он вслед Кандиду.-- Еды вы мне возьмите хорошей и побольше, потому что я иду свой долг исполнять, а вы для своего удовольствия и через "нельзя"... Кандид вернулся в дом, сел за стол и опустил голову на стиснутые кулаки. И все-таки послезавтра я ухожу, подумал он. Вот бы что мне не забыть, послезавтра. Послезавтра, подумал он. Послезавтра, послезавтра. Глава 3 Перец проснулся оттого, что холодные пальцы тронули его за голое плечо. Он открыл глаза и увидел, что над ним стоит человек в исподнем. Света в комнате не было, но человек стоял в лунной полосе, и было видно его белое лицо с вытаращенными глазами. -- Вам чего? -- шепотом спросил Перец. -- Очистить надо,-- тоже шепотом сказал человек. Да это же комендант, с облегчением подумал Перец. -- Почему очистить? -- спросил он громко и приподнялся на локте.-- Что очистить? -- Гостиница переполнена. Вам придется очистить место. Перец растерянно оглядел комнату. В комнате все было по-прежнему, остальные три койки были по-прежнему свободны. -- А вы не озирайтесь,-- сказал комендант.-- Нам виднее. И все равно белье надо на вашей койке менять и отдавать в стирку. Сами-то вы стирать не будете, не так воспитаны... Перец понял: коменданту было очень страшно, и он хамил, чтобы придать себе смелости. Он был сейчас в том состоянии, когда тронь человека -- и он завопит, заверещит, задергается, высадит раму и станет звать на помощь. -- Давай, давай,-- сказал комендант и в каком-то жутком нетерпении потянул из-под Переца подушку.-- Белье, говорят... -- Да что же это,-- проговорил Перец.-- Обязательно сейчас? Ночью? -- Срочно. -- Господи,-- сказал Перец.-- Вы не в своем уме. Ну, хорошо... Забирайте белье, я и так обойдусь, мне всего эта ночь осталась. Он слез с койки на холодный пол и стал сдирать с подушки наволочку. Комендант, словно бы оцепенев, следил за ним выпученными глазами. Губы его шевелились. -- Ремонт,-- сказал он наконец.-- Ремонт пора делать. Обои все ободрались, потолок потрескался, полы перестилать надо... -- Голос его окреп.-- Так что место вы все равно очищайте. Сейчас мы здесь начнем делать ремонт. -- Ремонт? -- Ремонт, обои-то какие стали, видите? Сейчас сюда рабочие придут. -- Прямо сейчас? -- Прямо сейчас. Ждать больше немыслимо. Потолок весь растрескался. Того и гляди... Переца бросило в дрожь. Он оставил наволочку и взял в руки штаны. -- Который час? -- спросил он. -- Первый час уже,-- сказал комендант, снова переходя на шепот и почему-то озираясь. -- Куда же я пойду? -- сказал Перец, остановившись с одной ногой в штанине.-- Ну, вы меня устройте где-нибудь. В другом номере... -- Переполнено. А где не переполнено, там ремонт. -- Ну в дежурке. -- Переполнено. Перец с тоской уставился на луну. -- Ну хоть в кладовой,-- сказал он.-- В кладовой, в бельевой, в изоляторе. Мне всего шесть часов осталось спать. Или, может быть, вы меня у себя как-нибудь поместите... Комендант вдруг заметался по комнате. Он бегал между койками, босой, белый, страшный, как привидение. Потом он остановился и сказал стонущим голосом: -- Да что же это, а? Ведь я тоже цивилизованный человек, два института окончил, не туземец какой-нибудь... Я же все понимаю! Но невозможно, поймите! Никак невозможно! -- Он подскочил к Перецу и прошептал ему на ухо: -- У вас виза истекла! Двадцать семь минут уже, как истекла, а вы все еще здесь. Нельзя вам быть здесь. Очень я вас прошу... -- он грохнулся на колени и вытащил из-под кровати ботинки и носки Переца.-- Я без пяти двенадцать проснулся весь в поту,-- бормотал он.-- Ну, думаю, все. Вот и конец мой пришел. Как был, так и побежал. Ничего не помню. Облака какие-то на улицах, гвозди цепляют за ноги... А у меня жена родить должна! Одевайтесь, одевайтесь, пожалуйста... Перец торопливо оделся. Он плохо соображал. Комендант все бегал между койками, шлепая по лунным квадратам, выглядывал в коридор, высовывался в окна и шептал: "Боже мой, что же это..." -- Можно, я хоть чемодан у вас оставлю? -- спросил Перец. Комендант лязгнул зубами. -- Ни в коем случае! Вы же меня погубите... Ну надо же быть таким бессердечным! Боже мой, боже мой... Перец собрал книги, с трудом закрыл чемодан, взял на руку плащ и спросил: -- Куда же мне теперь? Комендант не ответил. Он ждал, приплясывая от нетерпения. Перец поднял чемодан и по темной тихой лестнице спустился на улицу. Он остановился на крыльце и, стараясь унять дрожь, некоторое время слушал, как комендант втолковывал сонному дежурному: "...будет назад проситься. Не пускать! У него... (неясный зловещий шепот) Понял? Ты отвечаешь..." Перец сел на чемодан и положил плащ на колени. -- Нет уж, извините,-- сказал комендант у него за спиной.-- С крыльца попрошу сойти. Территорию гостиницы попрошу все-таки полностью очистить. Пришлось сойти и поставить чемодан на мостовую. Комендант потоптался немного, бормоча: "Очень прошу... Жена... без никаких эксцессов... Последствия... Нельзя..." -- и ушел, белея исподним, крадясь вдоль забора. Перец поглядел на темные окна коттеджей, на темные окна Управления, на темные окна гостиницы. Нигде не было света, даже уличные фонари не горели. Была только луна -- круглая, блестящая и какая-то злобная. И вдруг он обнаружил, что он один. У него никого не было. Вокруг спят люди, и все они любят меня, я это знаю, я много раз это видел. И все-таки я один, словно они вдруг умерли или стали моими врагами... И комендант -- добрый уродливый человек, страдающий базедовой болезнью, неудачник, прилепившийся ко мне с первого же дня... Мы играли с ним на пианино в четыре руки и спорили, и я был единственным, с кем он осмеливался спорить и рядом с кем он чувствовал себя полноценным человеком, а не отцом семерых детей. И Ким. Он вернулся из канцелярии и принес огромную папку с доносами. Девяносто два доноса на меня, все написаны одним почерком и подписаны разными фамилиями. Что я ворую казенный сургуч на почте, и что я привез в чемодане малолетнюю любовницу и прячу ее в подвале пекарни, и что я еще много чего... И Ким читал эти доносы и одни бросал в корзину, а другие откладывал в сторону, бормоча: "А это надо обмозговать..." И это было неожиданно и ужасно, бессмысленно и отвратительно... Как он робко взглядывал на меня и сразу отводил глаза... Перец поднялся, взял чемодан и побрел, куда глаза глядят. Глаза никуда не глядели. Да и не на что было глядеть на этих пустых темных улицах. Он спотыкался, он чихал от пыли и, кажется, несколько раз упал. Чемодан был невероятно тяжелый и какой-то неуправляемый. Он грузно терся о ногу, потом тяжело отплывал в сторону и, вернувшись из темноты, с размаху ударял по колену. В темной аллее парка, где совсем не было света и только зыбкие, как комендант, статуи смутно белели во мраке, чемодан вдруг вцепился в штанину какой-то отставшей пряжкой, и Перец в отчаянии бросил его. Пришел час отчаяния. Плача и ничего не видя из-за слез, Перец продрался через колючие сухие и пыльные живые изгороди, скатился по ступенькам, упал, больно ударившись спиной, и совсем уже без сил, задыхаясь от обиды и от жалости, опустился на колени у края обрыва. Но лес оставался безразличным. Он был так безразличен, что даже не был виден. Под обрывом была тьма, и только на самом горизонте что-то широкое и слоистое, серое и бесформенное вяло светилось в сиянии луны. -- Проснись,-- попросил Перец.-- Погляди на меня хотя бы сейчас, когда мы одни, не беспокойся, они все спят. Неужели тебе никто из нас не нужен? Или ты, может быть, не понимаешь, что это такое -- нужен? Это когда нельзя обойтись без... Это когда все время думаешь о... Это когда всю жизнь стремишься к... Я не знаю, какой ты. Этого не знают даже те, кто совершенно уверен в том, что знают. Ты такой, какой ты есть, но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благородный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени, мы только строим памятники, все больше, все выше, все дешевле, а помнить -- помнить мы уже не можем. Но ты-то ведь другой, потому-то я и пришел к тебе издалека, не веря в то, что ты существуешь на самом деле. Так неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я -- один из них, ты, наверное, не различаешь меня в толпе, а, может быть, меня и различать не стоит. Может быть, я сам придумал те человеческие качества, которые должны нравиться тебе, но не тебе, какой ты есть, а тебе, каким я тебя придумал... Из-за горизонта вдруг медленно всплыли яркие белые комочки света, повисли, распухая, и сразу же справа под утесом, под нависшими скалами суматошно забегали лучи прожекторов, заметались по небу, застревая в слоях тумана. Световые комочки над горизонтом все распухали, растягивались, обратились в белесые облачка и погасли. Через минуту погасли и прожектора. -- Они боятся,-- сказал Перец.-- Я тоже боюсь. Но я боюсь не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами -- верой, неверием, равнодушием, пренебрежением. Как-то всегда получалось, что это проще всего. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться, чем понять. Проще плюнуть, чем понять. Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь тебе, здесь все слишком прочно, слишком устоялось. Я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еще найду, не беспокойся. Правда они могут необратимо загадить тебя, но на это тоже надо время и немало: им ведь еще нужно найти самый эффективный, экономичный и, главное, простой способ. Мы еще поборемся, было бы за что бороться... До свидания. Перец поднялся с колен и побрел назад, через кусты, в парк, на аллею. Он попытался найти чемодан и не нашел. Тогда он вернулся на главную улицу, пустую и освещенную только луной. Был уже второй час ночи, когда он остановился перед приветливо раскрытой дверью библиотеки Управления. Окна библиотеки были завешены тяжелыми шторами, а внутри она была освещена ярко, как танцевальный павильон. Паркет рассохся и отчаянно скрипел, и вокруг были книги. Стеллажи ломились от книг, книги грудами лежали на столах и по углам, и кроме Переца и книг в библиотеке не было ни души. Перец опустился в большое старое кресло, вытянул ноги и, откинувшись, покойно положил руки на подлокотники. Ну, что стоите, сказал он книгам. Бездельники! Разве для этого вас писали? Доложите, доложите-ка мне, как идет сев, сколько посеяно? Сколько посеяно: разумного? доброго? вечного? И какие виды на урожай? А главное -- каковы всходы? Молчите... Вот ты, как тебя... Да-да, ты, двухтомник! Сколько человек тебя прочитало? А сколько поняло? Я очень люблю тебя, старина, ты добрый и честный товарищ. Ты никогда не орал, не хвастался, не бил себя в грудь. Добрый и честный. И те, кто тебя читают, тоже становятся добрыми и честными. Хотя бы на время. Хотя бы сами с собой... Но ты знаешь, есть такое мнение, что для того, чтобы шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и нечищенные башмаки... Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно. Как латынь для банщика. Как бицепсы для бухгалтера. Как уважение к женщине для Домарощинера... Но все зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые "зато": алкоголик, зато отличный специалист; распутник, зато отличный проповедник; вор ведь, выжига, но зато какой администратор! Убийца, зато как дисциплинирован, предан... А можно понимать прогресс как превращение всех в людей добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо... Слушайте, книги, а вы знаете, что вас больше, чем людей? Если бы все люди исчезли, вы могли бы населять землю и были бы точно такими же, как люди. Среди вас есть добрые и честные, мудрые, много знающие, а также легкомысленные пустышки, скептики, сумасшедшие, убийцы, растлители, дети, унылые проповедники, самодовольные дураки и полуохрипшие крикуны с воспаленными глазами. И вы бы не знали, зачем вы. В самом деле, зачем вы? Многие из вас дают знания, но зачем это знание лесу? Оно не имеет к лесу никакого отношения. Это как, если бы будущего строителя солнечных городов старательно учили бы фортификации, и тогда, как бы он потом не тщился построить стадион или санаторий, у него все выходил бы какой-нибудь угрюмый редут с флешами, эскарпами и контрэскарпами. То, что вы дали людям, которые пришли в лес, это не знание, это предрассудки... Другие из вас вселяют неверие и упадок духа. И не потому, что они мрачны или жестоки, или предлагают оставить надежду, а потому, что лгут. Иногда лгут лучезарно, с бодрыми песнями и лихим посвистом, иногда плаксиво, стеная и оправдываясь, но -- лгут. Почему-то такие книги никогда не сжигают и никогда не изымают из библиотек; не было еще в истории человечества случая, чтобы ложь предавали огню. Разве что случайно, не разобравшись или поверив. В лесу они тоже не нужны. Они нигде не нужны. Наверное, именно поэтому их так много... то есть не поэтому, а потому что их любят... Тьмы горьких истин нам дороже... Что? Кто это тут разговаривает? Ах, это я разговариваю... Так вот я и говорю, что есть еще книги... Что?.. -- Тише, пусть спит... -- Чем спать, лучше бы выпил. -- Да не скрипи ты так... Ой, да это же Перец! -- А что нам Перец, ты знай не падай... -- Неухоженный какой-то, жалкий... -- Я не жалкий,-- пробормотал Перец и проснулся. Перед стеллажом, напротив, была библиотечная лесенка. На верхней ее ступени стояла Алевтина из фотолаборатории, а внизу шофер Тузик держал лесенку татуированными руками и смотрел вверх. -- И всегда-то он какой-то неприкаянный,-- сказала Алевтина, глядя на Переца.-- И не ужинал, наверное. Надо бы его разбудить, пусть хоть водки выпьет... Что, интересно, такие люди видят во сне? -- А вот что я вижу наяву!..-- сказал Тузик, глядя вверх. -- Что-нибудь новое? -- спросила Алевтина.-- Никогда раньше не видел? -- Да нет,-- сказал Тузик.-- Нельзя сказать, чтобы особенно новое, но это как кино бывает -- двадцать раз смотришь и все с удовольствием. На третьей ступеньке лестницы лежали ломти здоровенного штруцеля, на четвертой ступеньке были разложены огурцы и очищенные апельсины, а на пятой ступеньке стояла полупустая бутылка и пластмассовый стаканчик для карандашей. -- Ты смотреть смотри, а лесенку держи хорошенько,-- сказала Алевтина и принялась доставать с верхних полок стеллажа толстые журналы и выцветшие папки. Она сдувала с них пыль, морщилась, листала страницы, некоторые папки откладывала в сторону, а прочие ставила на прежнее место. Шофер Тузик громко сопел. -- А за позапрошлый год тебе нужно? -- спросила Алевтина. -- Мне сейчас одно нужно,-- загадочно сказал Тузик.-- Вот я сейчас Переца разбужу. -- Не отходи от лестницы,-- сказала Алевтина. -- Я не сплю,-- сказал Перец.-- Я уже давно на вас смотрю. -- Оттуда ничего не видно,-- сказал Тузик.-- Вы сюда идите, пан Перец, тут все есть: и женщины, и вино, и фрукты... Перец поднялся, припадая на отсиженную ногу, подошел к лестнице и налил себе из бутылки. -- Что вы видели во сне, Перчик? -- спросила Алевтина сверху. Перец механически взглянул вверх и сейчас же опустил глаза. -- Что я видел... Какую-то чепуху... Разговаривал с книгами. Он выпил и взял дольку апельсина. -- Подержите-ка минуточку, пан Перец,-- сказал Тузик.-- Я себе тоже налью. -- Так тебе за позапрошлый год нужно? -- спросила Алевтина. -- А как же? -- сказал Тузик. Он плеснул себе в стаканчик и стал выбирать огурец.-- И за позапрошлый, и за позапозапрошлый... Мне всегда нужно. У меня это всегда было, я без этого жить не могу. Да без этого никто жить не может. Одному больше надо, другому -- меньше... Я всегда говорю: чего вы меня учите, такой уж я человек... -- Тузик выпил с большим удовольствием и с хрустом закусил огурец.-- А так жить невозможно, как я здесь живу. Я вот еще немного потерплю-потерплю, а потом угоню машину в лес и русалку себе поймаю... Перец держал лестницу и пытался думать о завтрашнем дне, а Тузик, присев на нижнюю ступеньку, принялся рассказывать, как в молодости они с компанией приятелей поймали на окраине парочку, ухажера побили и прогнали, а дамочку попытались использовать. Было холодно, сыро, по крайней молодости лет ни у кого ничего не получалось, дамочка плакала, боялась, и приятели один за другим от нее отстали, и только он, Тузик, долго тащился за нею по грязным задворкам, хватал, ругался, и все ему казалось, что вот-вот получится, но никак не получалось, пока он не довел ее до самого ее дома, и там, в темной парадной, прижал ее к железным перилам и получил, наконец, свое. В Тузиковом изложении случай казался чрезвычайно захватывающим и веселым. -- Так что русалочки от меня не уйдут,-- сказал Тузик.-- Я своего не упускаю и сейчас не упущу. У меня что на витрине, то и в магазине -- без обмана. У него было смуглое красивое лицо, густые брови, живые глаза и полный рот отличных зубов. Он был очень похож на итальянца. Только вот от ног у него пахло. -- Господи, что делают, что делают,-- сказала Алевтина.-- Все папки перепутали. На, держи пока эти. Она наклонилась и передала Тузику кипу папок и журналов. Тузик принял кипу, перебросил несколько страниц, почитал про себя, шевеля губами, пересчитал папки и сказал: -- Еще две штуки нужно. Перец все держал лестницу и смотрел на свои сжатые кулаки. Завтра в это время меня уже здесь не будет, думал он. Я буду сидеть рядом с Тузиком в кабине, будет жарко, металл еще только начнет остывать. Тузик включит фары, развалится поудобнее, высунув левый локоть в окно, и примется рассуждать о мировой политике. Больше я ему ни о чем не дам рассуждать. Пусть он останавливается возле каждой закусочной, пусть берет каких угодно попутчиков, пусть даже сделает крюк, чтобы перевезти кому-нибудь молотилку из ремонта. Но рассуждать я ему дам только о мировой политике. Или буду расспрашивать про разные автомобили. Про нормы расхода горючего, про аварии, про убийства взяточников-инспекторов. Он хороший рассказчик, и никогда не поймешь, врет он или говорит правду... Тузик выпил еще порцию, причмокнул, поглядел на Алевтинины ноги и стал рассказывать дальше, ерзая, выразительно жестикулируя и заливаясь жизнерадостным смехом. Скрупулезно придерживаясь хронологии, он рассказывал историю своей половой жизни, как она протекала из года в год, из месяца в месяц. Повариха из концентрационного лагеря, где он сидел за кражу бумаги в голодное время (повариха приговаривала: "Ну, не подкачай, Тузик, ну, смотри!.."), дочка политического заключенного из того же лагеря (ей было все равно -- кто, она была уверена, что ее все равно сожгут), жена одного моряка из портового города, пытавшаяся таким образом отомстить своему кобелю-мужу за непрерывные измены. Одна богатая вдова, от которой Тузику потом пришлось убегать ночью в одних кальсонах, потому что она хотела бедного Тузика взять за себя и заставить торговать наркотиками и стыдными медицинскими препаратами. Женщины, которых он возил, когда работал шофером такси: они платили ему по монете с гостя, а в конце ночи -- натурой ("...Я ей говорю: что же это ты, а обо мне кто подумает -- ты вот уже с четырьмя, а я еще ни с одной..."). Потом жена, пятнадцатилетняя девочка, которую он взял за себя по специальному разрешению властей -- она родила ему двойню и, в конце концов, ушла от него, когда он попытался расплачиваться ею с приятелями за приятелевых любовниц. Женщины... девки... стервы... бабочки... падлы... сучки... -- Так что никакой я не развратник,-- заключил он.-- Просто я темпераментный мужчина, а не какой-нибудь слабосильный импотент... Он допил спиртное, забрал папки и, не простившись, ушел, скрипя паркетом и насвистывая, странно сутулясь, похожий неожиданно не то на паука, не то на первобытного человека. Перец беспомощно смотрел ему вслед, когда Алевтина сказала: -- Дайте мне руку, Перчик. Она присела на верхней ступеньке, опустила руки ему на плечи и, тихонько взвизгнув, спрыгнула вниз. Он поймал ее под мышки и опустил на пол, и некоторое время они стояли близко друг к другу, лицом к лицу. Она держала руки у него на плечах, а он держал ее под мышками. -- Меня из гостиницы выгнали,-- сказал он. -- Я знаю,-- сказала она.-- Пойдемте ко мне, хотите? Она была добрая и теплая и смотрела ему в глаза спокойно, хотя и без особой уверенности. Глядя на нее, можно было представить себе много добрых, теплых и сладких картин, и Перец жадно проглядел все эти картины одна за другой, и попытался представить самого себя рядом с нею, но вдруг почувствовал, что это не получается: вместо себя он видел Тузика, красивого, наглого, точного в движениях и пахнущего ногами. -- Да нет, спасибо,-- сказал он и отнял от нее руки.-- Я уж как-нибудь так.-- Она сейчас же повернулась и принялась собирать остатки еды на газетный лист. -- А зачем же -- так? -- сказала она.-- Я вам могу на диване постелить. До утра поспите, а утром найдем вам комнату. Нельзя же каждую ночь сидеть в библиотеке. -- Спасибо,-- сказал Перец.-- Только завтра я уезжаю. Она изумленно оглянулась на него. -- Уезжаете? В лес? -- Нет, домой. -- Домой... -- Она медленно заворачивала еду в газету.-- Но ведь вы же все время хотели попасть в лес, я сама слышала. -- Да видите ли, я хотел... Но меня туда не пускают. Не знаю даже почему. А в Управлении мне делать нечего. Вот я и договорился... Тузик меня завтра отвезет. Сейчас уже три часа. Пойду в гараж, заберусь в Тузиков грузовик и подожду там до утра. Так что вы не беспокойтесь... -- Значит, будем прощаться... А то, может, пойдемте все-таки? -- Спасибо, но я лучше в машине... Проспать боюсь. Тузик ведь ждать не станет. Они вышли на улицу и рука об руку пошли к гаражу. -- Значит, вам не понравилось, что Тузик рассказывал? -- спросила она. -- Нет,-- сказал Перец.-- Совсем не понравилось. Не люблю, когда об этом рассказывают. Зачем? Стыдно как-то... и за него стыдно, и за вас стыдно, и за себя... За всех. Слишком бессмысленно все это. Как от большой скуки. -- Чаще всего это и бывает от большой скуки,-- сказала Алевтина.-- А за меня вы не стыдитесь, я к этому равнодушна. Мне это совершенно безразлично. Ну вот, вам сюда. Поцелуйте меня на прощанье. Перец поцеловал ее, ощущая какое-то смутное сожаление. -- Спасибо,-- сказала она, повернулась и быстро пошла в другую сторону. Перец зачем-то помахал ей вслед рукой. Потом он вошел в гараж, освещенный синими лампочками, перешагнул через храпевшего на вытащенном автомобильном сиденье охранника, нашел Тузиков грузовик и забрался в кабину. Здесь пахло резиной, бензином, пылью. На ветровом стекле, растопырившись, покачивался Микки-Маус. Хорошо, подумал Перец, уютно. Надо было сразу сюда идти. Вокруг стояли молчаливые машины, темные и пустые. Громко храпел охранник. Машины спали, охранник спал и спало все Управление. И Алевтина раздевалась перед зеркалом в своей комнате рядом с расстеленной кроватью, большой, двуспальной, мягкой, жаркой... Нет, об это не надо. Потому что днем мешает болтовня, стук "мерседеса", весь деловой бессмысленный хаос, а сейчас нет ни искоренения, ни проникновения, ни охраны, ни прочих зловещих глупостей, а есть сонный мир над обрывом, призрачный, как все сонные миры, невидимый и неслышимый, и нисколько не более реальный, чем лес. Лес сейчас даже более реален: лес ведь никогда не спит. А может быть, он спит и всех нас видит во сне. Мы -- сон леса. Атавистический сон. Грубые призраки его охладевшей сексуальности... Перец лег, скорчившись, и подсунул под голову скомканный плащ. Микки-Маус тихонько покачивался на ниточке. При виде этой игрушки девушки всегда вскрикивали: "Ах, какой хорошенький!", а шофер Тузик им отвечал: "Что на витрине, то и в магазине". Рычаг передач упирался Перецу в бок, и Перец не знал, как его убрать. И можно ли его убрать. Может быть, если его убрать, машина поедет. Сначала медленно, потом все быстрее, прямо на спящего охранника, а Перец будет метаться в кабине и нажимать на все, что попадется под руки и под ноги, а охранник все ближе, уже виден его раскрытый храпящий рот. Потом машина подпрыгивает, круто сворачивает, врезается в стену гаража, и в проломе показывается синее небо... Перец проснулся и увидел, что уже утро. В распахнутых дверях гаража курили механики, и была видна площадь перед гаражом, желтая от солнца. Было семь часов. Перец сел, потер лицо и посмотрелся в зеркальце заднего вида. Побриться бы надо, подумал он, но не вылез из машины. Тузика еще не было, и надо было ждать его здесь, на месте, потому что все шоферы забывчивы и всегда уезжают без него. Есть два правила общения с шоферами: во-первых, никогда не вылезай из машины, если можешь терпеть и ждать; и во-вторых, никогда не спорь с шофером, который тебя везет. В крайнем случае притворись спящим... Механики в воротах бросили окурки, тщательно растерли их носками ботинок и вошли в гараж. Одного Перец не знал, а второй был, оказывается вовсе не механик, а менеджер. Они прошли рядом, причем менеджер задержался возле кабины и, положив руку на крыло, почему-то заглянул под грузовик. Потом Перец услыхал, как он распоряжается: "Ну, пошевеливайся, давай домкрат." "А он где?" -- спросил незнакомый механик. "...! -- спокойно сказал менеджер.-- Под сиденьем посмотри." "Откуда же мне знать,-- раздраженно сказал механик.-- Я же вас предупреждал, что я официант..." Некоторое время было тихо, потом водительская дверца кабины открылась и появилось хмурое расстроенное лицо механика-официанта. Он посмотрел на Переца, оглядел кабину, зачем-то подергал руль, а потом запустил обе руки под сиденье и начал там греметь. -- Это, что ли, домкрат? -- спросил он негромко. -- Н-нет,-- сказал Перец.-- Это, по-моему, разводной ключ. Механик поднес разводной ключ к глазам, осмотрел его, поджав губы, положил на подножку и снова запустил руки под сиденье. -- Это? -- спросил он. -- Нет,-- сказал Перец.-- Это я могу вам совершенно точно сказать. Это арифмометр. Домкраты не такие. Механик-официант, сморщив низкий лоб, разглядывал арифмометр. -- А какие? -- спросил он. -- Н-ну... Такая железная палка... Они разные бывают. У них такая подвижная ручка... -- А вот тут есть ручка. Как у кассы. -- Нет, это совсем другая ручка. -- А если эту повертеть, что будет? Перец совсем затруднился. Механик подождал, со вздохом положил арифмометр на подножку и снова полез под сиденье. -- Может, вот это? -- спросил он. -- Пожалуй. Очень похоже. Только там должна быть еще такая железная спица. Толстая. Механик нашел и спицу. Он покачал ее на ладони, сказал: "Ладно, отнесу ему это для начала",-- и ушел, оставив дверцу открытой. Перец закурил. Где-то сзади звякало железо и бранились. Потом грузовик начал покрякивать и вздрагивать. Тузика все не было, но Перец не беспокоился. Он представлял себе, как они покатят по главной улице Управления, и никто не будет на них смотреть. Потом они свернут на проселок, потащат за собой кучу желтой пыли, а солнце будет подниматься все выше, оно будет справа от них и скоро начнет припекать, а они свернут с проселка на шоссе, и оно будет длинное, ровное, блестящее и скучное, и у горизонта будут струиться миражи, похожие на большие сверкающие лужи... Мимо кабины снова прошел механик, катя перед собой тяжелое заднее колесо. Колесо разогналось на бетонном полу, и видно было, что механик хочет его остановить и прислонить к стене, но колесо только слегка свернуло и грузно выкатилось во двор, а механик неловко побежал за ним, все больше отставая. Потом они скрылись из глаз, и во дворе механик громко и отчаянно закричал. Послышался топот многих ног, и мимо ворот с криками: "Лови его! Заходи справа!" -- пробежали еще люди. Перец заметил, что машина стоит не так ровно, как раньше, и выглянул из кабины. Менеджер возился возле заднего колеса. -- Здравствуйте,-- сказал Перец.-- Что это вы... -- А, Перец, дорогой! -- радостно вскричал менеджер, не прекращая работы.-- Да вы сидите, сидите, не вылезайте! Вы нам не мешаете. Заела дрянь проклятая... Одно вот хорошо снялось, а второе заело... -- Как заело? Испортилось что-нибудь? -- Не думаю,-- сказал менеджер, выпрямляясь и вытирая лоб тыльной стороной ладони, в которой он держал ключ.-- Просто приржавело, наверное, немножко. Ну я его сейчас, быстро... А потом мы с вами в шахматишки расставим. Как вы полагаете? -- В шахматишки? -- сказал Перец.-- А где Тузик? -- Тузик-то? То есть, Туз? Туз у нас теперь старший лаборант. Направлен он в лес. Туз у нас больше не работает. А зачем он вам? -- Да так... -- тихо сказал Перец.-- Просто я предполагал... -- Он открыл дверь и спрыгнул на цементный пол. -- Да вы зря беспокоитесь,-- сказал менеджер.-- Сидели бы там, вы же не мешаете. -- Да что же сидеть,-- сказал Перец.-- Ведь эта машина не поедет? -- Нет, не поедет. Без колес она не может, а колеса надо снять... Надо же, как заело! А, чтоб тебя... Ладно, механики снимут. Пойдемте-ка мы лучше расставим. Он взял Переца под руку и отвел в свой кабинет. Там они сели за стол, менеджер отодвинул в сторону кучу бумаг, поставил шахматы и выключил телефон. -- С часами будем играть? -- спросил он. -- Да я как-то даже не знаю,-- сказал Перец. В кабинете было сумрачно и холодно, сизый табачный дым плавал между шкафами как студенистые водоросли, а менеджер -- бородавчатый, раздутый, пестрящий разноцветными пятнами,-- словно гигантский осьминог, двумя волосатыми щупальцами вскрыл лакированную раковину шахматной доски и принялся хлопотливо извлекать из нее деревянные внутренности. Круглые глаза его тускло поблескивали, и правый, искусственный, был все время направлен в потолок, а левый, живой, как пыльная ртуть, свободно катался в орбите, устремляясь, то на Переца, то на дверь, то на доску. -- С часами,-- решил, наконец, менеджер. Он вынул из шкафа часы, завел их и, нажавши кнопку, сделал первый ход. Солнце поднималось. На дворе кричали: "Заходи справа!" В восемь часов менеджер в трудном положении глубоко задумался и вдруг потребовал завтрак на двоих. Из гаража с рокотом выкатывались автомобили. Менеджер проиграл одну партию и предложил другую. Они плотно позавтракали: выпили по две бутылки кефиру и съели по черствому штруцелю. Менеджер проиграл вторую партию, с преданностью и восхищением поглядел на Переца живым глазом и предложил третью. Он разыгрывал все время один и тот же ферзевый гамбит, не отклоняясь ни на ход от выбранного раз и навсегда проигрышного варианта. Он словно отрабатывал поражение, и Перец переставлял фигуры совершенно автоматически, ощущая себя тренировочной машиной: ни в нем, ни в мире и было ничего, кроме шахматной доски, кнопки часов и жестко заданной программы действий. Без пяти девять репродуктор внутреннего вещания хрюкнул и объявил бесполым голосом: "Всем работникам Управления находиться у телефонов. Ожидается обращение директора к сотрудникам." Менеджер стал очень серьезным, включил телефон, снял трубку и приложил ее к уху. Теперь в потолок были направлены оба его глаза. "Мне можно идти?" -- спросил Перец. Менеджер страшно нахмурился, прижал палец к губам, а потом замахал на Переца рукой. В телефонной трубке раздалось гнусавое кваканье. Перец на цыпочках вышел. В гараже было много народу. Лица у всех были строгие, значительные, даже торжественные. Только на ярко освещенном дворе одинокий официант-механик, потный, красный, растерзанный, хрипло дыша, гонялся за колесом. Происходило что-то очень важное. Нельзя же так, подумал Перец, нельзя, я все время в стороне, я никогда ничего не знаю, может быть, в этом вся беда, может быть, на самом деле все правильно, -- но я не знаю, что к чему, и поэтому все время оказываюсь лишним. Он заскочил в будку ближайшего телефона-автомата, сорвал трубку, жадно прислушался, но в трубке были только гудки. Тогда он почувствовал внезапный страх, зудящее опасение, что он опять куда-то опаздывает, что опять где-то что-то всем раздают, а он как всегда останется без. Прыгая через канавы и ямы, он пересек строительную площадку, шарахнулся от заступившего ему дорогу охранника с пистолетом в одной руке и телефонной трубкой в другой и по приставной лестнице вскарабкался на недостроенную стену. Во всех окнах он успел увидеть сосредоточенно застывших людей с телефонными трубками, затем над ухом у него пронзительно взвизгнуло, и почти сразу он услыхал за спиной револьверный выстрел, спрыгнул вниз, в кучу мусора, и бросился к служебному входу. Дверь была заперта. Он несколько раз рванул ручку, ручка сломалась. Он отшвырнул ее в сторону и секунду соображал, что делать дальше. Рядом с дверью было раскрытое узкое окно, и он влез в него, весь перепачкавшись в пыли и сорвав ногти на пальцах. В комнате, куда он попал, было два стула. За одним сидел с телефонной трубкой Домарощинер. Лицо у него было каменное, глаза закрыты. Он прижимал трубку к уху плечом и что-то быстро записывал карандашом в большом блокноте. Второй стол был пуст, и на нем стоял телефон. Перец схватил трубку и стал слушать. Шорох. Потрескивания. Незнакомый писклявый голос: "...Управление может реально распоряжаться только ничтожным кусочком территории в океане леса, омывающего континент. Смысла жизни не существует и смысла поступков тоже. Мы можем чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что мы можем, нам действительно нужно. Он даже не противостоит, он попросту не замечает. Если поступок принес вам удовольствие -- хорошо, если не принес -- значит, он был бессмысленным..." Снова шорох и потрескивания. "...противостоим миллионами лошадиных сил, десятками вездеходов, дирижаблей и вертолетов, медицинской наукой и лучшей в мире теорией снабжения. У Управления обнаруживаются, по крайней мере, два крупных недостатка. В настоящее время акции подобного рода могут иметь далеко идущие шифровки на имя Герострата, чтобы он оставался нашим любимейшим другом. Оно совершенно не способно созидать, не разрушая авторитета и неблагодарности..." Гудки, свист, звуки, похожие на надрывный кашель. "...оно очень любит так называемые простые решения, библиотеки, внутреннюю связь, географические и другие карты. Пути, которые оно почитает кратчайшими, чтобы думать о смысле жизни сразу за всех людей, а люди этого не любят. Сотрудники сидят, спустив ноги в пропасть, каждый на своем месте, толкаются, острят и швыряют камешки, и каждый старается швырнуть потяжелее, в то время как расход кефира не помогает ни взрастить, ни искоренить, ни в должной мере законспирировать лес. Я боюсь, что мы не поняли даже, чего мы, собственно, хотим, а нервы, в конце концов, тоже надлежит тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не краснеет и не мучается угрызениями совести, потому что вопрос из научного, из правильно поставленного, становится моральным. Он лживый, он скользкий, он непостоянный и притворяется. Но кто-то же должен раздражать, и не рассказывать легенды, а тщательно готовиться к пробному выходу. Завтра я приму вас опять и посмотрю, как вы подготовились. Двадцать два ноль-ноль -- радиологическая тревога и землетрясение, восемнадцать ноль-ноль -- совещание свободного от дежурства персонала у меня, как это говорится, на ковре, двадцать четыре ноль-ноль -- общая эвакуация..." В трубке послышался звук как от льющейся воды. Потом все стихло, и Перец заметил, что Домарощинер смотрит на него строгими обвиняющими глазами. -- Что он говорит? -- спросил Перец шепотом.-- Я ничего не понимаю. -- И не странно,-- сказал Домарощинер ледяным тоном.-- Вы взяли не свою трубку.-- Он опустил глаза, записал что-то в блокноте и продолжал: -- Это, между прочим, абсолютно недопустимое нарушение правил. Я настаиваю, чтобы вы положили трубку и ушли. Иначе я вызову официальных лиц. -- Хорошо,-- сказал Перец.-- Я уйду. Но где моя трубка? Это -- не моя. А где тогда моя? Домарощинер не ответил. Глаза его вновь закрылись и он снова прижал трубку к уху. До Переца донеслось кваканье. -- Я спрашиваю, где моя трубка? -- крикнул Перец. Теперь он больше ничего не слышал. Был шорох, было потрескивание, а потом раздались частые гудки отбоя. Тогда он бросил трубку и выбежал в коридор. Он распахивал двери кабинетов и всюду видел знакомых и незнакомых сотрудников. Одни сидели и стояли, застывши в полной неподвижности, похожие на восковые фигуры со стеклянными глазами; другие расхаживали из угла в угол, переступая через телефонный провод, тянущийся за ними; третьи лихорадочно писали в толстых тетрадях, на клочках бумаги, на полях газет. И каждый плотно прижимал к уху трубку, словно боясь пропустить хотя бы слово. Свободных телефонов не было. Перец попытался отобрать трубку у одного из застывших в трансе сотрудников, молодого парня в рабочем комбинезоне, но тот сейчас же ожил, завизжал и принялся лягаться, и тогда остальные зашикали, замахали руками, а кто-то истерически крикнул: "Безобразие! Вызовите стражу!" -- Где моя трубка? -- кричал Перец.-- Я такой же человек, как и вы, я имею право знать! Дайте мне послушать! Дайте мне мою трубку! Его выталкивали и запирали за ним двери. Он добрался до самого последнего этажа, где у входа на чердак, рядом с механическим отделением никогда не работающего лифта, сидели за столиком два дежурных механика и играли в крестики-нолики. Перец, задыхаясь, прислонился к стене. Механики поглядели на него, рассеянно ему улыбнулись и снова склонились над бумагой. -- У вас тоже нет своей трубки? -- спросил Перец. -- Есть,-- сказал один из механиков.-- Как не быть? До этого мы еще не дошли. -- А что же вы не слушаете? -- А ничего не слышно, чего слушать-то. -- Почему не слышно? -- А мы провода перерезали. Перец скомканным платком обтер лицо и шею, подождал, пока один механик выиграл у другого, и спустился вниз. В коридорах стало шумно. Двери распахивались, сотрудники выходили покурить. Жужжали оживленные, возбужденные, взволнованные голоса. "Я же вам достоверно говорю: эскимо изобрели эскимосы. Что? Но в конце концов я просто читал в одной книге... А вы сами не слышите созвучия? Эс-ки-мос. Эс-ки-мо. Что?.." -- "Я смотрел в каталоге Ивера: сто пятьдесят тысяч франков, и это в пятьдесят шестом году. Представляете, сколько она стоит сегодня?" -- "Странные сигареты какие-то. Говорят, теперь табак в сигареты не кладут вовсе, а берут специальную бумагу, крошат ее и пропитывают никотином..." -- "От томатов тоже бывает рак. От томатов, от трубки, от яиц, от шелковых перчаток..." -- "Как вы спали? Представьте, я всю ночь не мог заснуть: непрерывно грохает эта баба. Слышите? И вот так всю ночь..." -- "Здравствуйте, Перец! А говорят, вы уехали... Молодец, что остались..." -- "Нашли, наконец, вора, помните, вещи все пропадали? Так это оказался дискобол из парка, знаете, статуя у фонтана. У него еще на ноге написано неприлично..." -- "Перчик, будь другом, дай пять монет до получки, до завтра то есть..." -- "А он за нею не ухаживал. Она сама на него бросалась. Прямо при муже. Вот вы не верите, а я своими глазами видел..." Перец спустился в свой кабинет, поздоровался с Кимом и умылся. Ким не работал. Он сидел, спокойно положив руки на стол, и смотрел на кафельную стену. Перец снял чехол с "мерседеса", воткнул вилку и выжидательно оглянулся на Кима. -- Нельзя сегодня работать,-- сказал Ким.-- Какой-то болван ходит и все чинит. Сижу и не знаю, что теперь делать. Тут Перец заметил на своем столе записку. "Перецу. Доводим до сведения, что ваш телефон находится в кабинете 771". Подпись неразборчива. Перец вздохнул. -- Нечего тебе вздыхать,-- сказал Ким.-- Надо было на работу вовремя приходить. -- Я же не знал,-- сказал Перец.-- Я уехать сегодня намеревался. -- Сам виноват,-- сухо сказал Ким. -- Все равно я немножко послушал. И ты знаешь, Ким, я ничего не понял. Почему это так? -- Немножко послушал! Ты дурак. Ты идиот. Ты упустил такой случай, что мне даже говорить с тобой не хочется. Придется теперь знакомить тебя с директором. Просто из жалости. -- Познакомь,-- сказал Перец.-- Ты знаешь,-- продолжал он,-- иногда мне казалось, будто я что-то улавливаю, какие-то обрывки мыслей, но вспомнить -- и ничего... -- А чей это был телефон? -- Я не знаю. Это там, где Домарощинер сидит. -- А-а... Правильно, она сейчас рожает. Не везет Домарощинеру. Возьмет новую сотрудницу, поработает она у него полгода -- и рожать. ...Да, Перчик, тебе женская трубка попалась. Так что я даже не знаю, чем тебе помочь... Подряд вообще никто не слушает, женщины, наверное, тоже. Ведь директор обращается ко всем сразу, но одновременно и к каждому в отдельности. Понимаешь? -- Боюсь, что... -- Я, например, рекомендую слушать так. Разверни речь директора в одну строку, избегая знаков препинания, и выбирай слова случайным образом, мысленно бросая кости домино. Тогда, если половинки костей совпадают, слово принимается и выписывается на отдельном листе. Если не совпадает -- слово временно отвергается, но остается в строке. Там есть еще некоторые тонкости, связанные с частотой гласных и согласных, но это уже эффект второго порядка. Понимаешь? -- Нет,-- сказал Перец.-- То есть да. Жалко, я не знал этого метода. И что же он сказал сегодня? -- Это не единственный метод. Есть еще, например, метод спирали с переменным ходом. Этот метод довольно груб, но если речь идет только о хозяйственно-экономических проблемах, то он очень удобен, потому что прост. Есть метод Стивенсон-заде, но он требует электронных приспособлений... Так что, пожалуй, лучше всего метод домино, а в частных случаях, когда словарь специализирован и ограничен,-- метод спирали. -- Спасибо,-- сказал Перец.-- А о чем сегодня директор говорил? -- Что значит -- о чем? -- Как?.. Ну... о чем? Ну что он... сказал? -- Кому? -- Кому? Ну тебе, например. -- К сожалению, я не могу тебе об этом рассказать. Это закрытый материал, а ты все-таки, Перчик, внештатный сотрудник. Так что не сердись. -- Нет, я не сержусь,-- сказал Перец.-- Я только хотел бы узнать... Он говорил что-то о лесе, о свободе воли... Я давеча камешки бросал в обрыв, ну просто так, без всякой цели, так он и об этом что-то говорил. -- Ты мне этого не рассказывай,-- сказал Ким нервно.-- Это меня не касается. Да и тебя тоже, раз это была не твоя трубка. -- Ну подожди, о лесе он что-нибудь говорил? Ким пожал плечами. -- Ну, естественно. Он никогда ни о чем другом и не говорит. И давай прекратим этот разговор. Расскажи лучше, как ты уезжал. Перец рассказал. -- Зря ты его все время обыгрываешь,-- сказал Ким задумчиво. -- Я ничего не могу сделать. Я ведь довольно сильный шахматист, а он просто любитель... И потом он играет как-то странно... -- Это неважно. Я бы на твоем месте как следует подумал. Вообще, ты мне что-то не нравишься последнее время... Доносы на тебя пишут... Знаешь что, завтра я устрою тебе свидание с директором. Пойди к нему и решительно объяснись. Я думаю он тебя отпустит. Ты только подчеркни, что ты лингвист, филолог, что попал сюда случайно, упомяни, как бы между прочим, что очень хотел попасть в лес, а теперь раздумал, потому что считаешь себя некомпетентным. -- Хорошо. Они помолчали. Перец представил себя лицом к лицу с директором и ужаснулся. Метод домино, подумал он. Стивенсон-заде... -- И главное, не стесняйся плакать,-- сказал Ким.-- Он это любит. Перец вскочил и взволнованно прошелся по комнате. -- Господи,-- сказал он.-- Хоть бы знать, как он выглядит. Какой он. -- Какой? Невысокого роста, рыжеватый... -- Домарощинер говорил, что он настоящий великан. -- Домарощинер дурак. Хвастун и враль. Директор -- рыжеватый человек, полный, на правой щеке небольшой шрам. Когда ходит, слегка косолапит, как моряк. Собственно, он и есть бывший моряк. -- А Тузик говорил, что он сухопарый и носит длинные волосы, потому что у него нет одного уха. -- Это какой еще Тузик? -- Шофер, я же тебе рассказывал. Ким желчно засмеялся. -- Откуда шофер Тузик может все это знать? Слушай, Перчик, нельзя же быть таким доверчивым. -- Тузик говорит, что был у него шофером и несколько раз его видел. -- Ну и что? Врет, вероятно. Я был у него личным секретарем, а не видел его ни разу. -- Кого? -- Директора. Я долго был у него секретарем, пока не защитил диссертацию. -- И ни разу его не видел? -- Ну естественно! Ты воображаешь, это так просто? -- Подожди, откуда же ты знаешь, что он рыжеватый и так далее? Ким покачал головой. -- Перчик,-- сказал он ласково.-- Душенька. Никто никогда не видел атома водорода, но все знают, что у него есть одна электронная оболочка определенных характеристик и ядро, состоящее в простейшем случае из одного протона. -- Это верно,-- сказал Перец вяло. Он чувствовал, что устал.-- Значит, я его завтра увижу. -- Нет уж, ты спроси меня что-нибудь полегче,-- сказал Ким.-- Я устрою тебе встречу, это я тебе гарантирую. А уж что ты там увидишь и кого -- этого я не знаю. И что ты сам услышишь, я тоже не знаю. Ты ведь меня не спрашиваешь, отпустит тебя директор или нет, и правильно делаешь, что не спрашиваешь. Я ведь не могу этого знать, верно? -- Но это все-таки разные вещи,-- сказал Перец. -- Одинаковые, Перчик,-- сказал Ким.-- Уверяю тебя, одинаковые. -- Я, наверное, кажусь очень бестолковым,-- печально сказал Перец. -- Есть немножко. -- Просто я сегодня плохо спал. -- Нет, ты просто непрактичен. А почему ты, собственно, плохо спал? Перец рассказал. И испугался. Добродушное лицо Кима вдруг налилось кровью, волосы взъерошились. Он зарычал, схватил трубку, бешено набрал номер и рявкнул: -- Комендант? Что это значит, комендант? Как вы смели выселить Переца? Ма-ал-чать! Вы не смеете! Что? Болтовня, вздор! Ма-ал-чать! Я вас растопчу! Вместе с вашим Клавдий-Октавианом! Вы у меня сортиры чистить будете, вы у меня в лес поедете в двадцать четыре часа, в шестьдесят минут! Что? Так... Так... Что? Так... Правильно. Это другой разговор, и белье самое лучшее... Это уже ваше дело, хоть на улице... Что? Хорошо. Ладно. Ладно. Благодарю вас. Извините за беспокойство... Ну, естественно... Большое спасибо. До свидания. Он положил трубку. -- Все в порядке,-- сказал он.-- Прекрасный все-таки человек. Иди отдыхай. Будешь жить у него в квартире, а он с семьей переселится в твой бывший номер, иначе он, к сожалению, не может... И не спорь, умоляю тебя, не спорь, это совершенно не наше с тобой дело. Он сам так решил. Иди-иди, это приказ. Я тебе еще позвоню насчет директора... Перец, пошатываясь, вышел на улицу, постоял немного, щурясь от солнца, и отправился в парк искать свой чемодан. Он не сразу нашел его, потому что чемодан крепко держал в мускулистой гипсовой руке прифонтанный вор-дискобол с неприличной надписью на левом бедре. Собственно, надпись не была такой уж неприличной. Там было химическим карандашом написано: "Девочки, бойтесь сифилиса". Глава 4 Кандид вышел затемно, чтобы вернуться к обеду. До Выселок было километров десять, дорога была знакомая, хорошо утоптанная, вся в голых пролешинах от пролитого травобоя. Считалось, что ходить по ней безопасно. Справа и слева лежали теплые бездонные болота, из ржавой пахучей травы торчали сгнившие черные ветки, округлыми блестящими куполами поднимались липкие шляпки гигантских болотных поганок, иногда возле самой дороги попадались покинутые раздавленные дома водяных пауков. Что делается на болотах, с дороги увидеть было трудно: из плотного переплетения древесных крон над головой свешивались и уходили в топь торопливыми корнями мириады толстых зеленых колонн, канатов, зыбких, как паутина, нитей -- жадная наглая зелень стояла стеной, похожей на туман, скрывала все, кроме звуков и запахов. Время от времени в желто-зеленом сумраке что-то обрывалось и с протяжным шумом падало, раздавался густой жирный всплеск, болото вздыхало, урчало, чавкало, и снова наступала тишина, а минуту спустя сквозь зеленую завесу на дорогу выбиралась утробная вонь потревоженной бездны. Говорили, что по этим бездонным местам человек пройти не может, но зато мертвяки ходят везде, на то они и мертвяки -- не принимает их болото. На всякий случай Кандид выломал себе дубину, не потому, что боялся мертвяков, мертвяки мужчине, как правило, не опасны, но о лесной и болотной жизни ходили всякие слухи, и некоторые из них при всей своей нелепости могли оказаться верными. Он отошел от деревни шагов на пятьсот, когда его нагнала Нава. Он остановился. -- Ты почему без меня ушел? -- спросила Нава немного запыхавшимся голосом.-- Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто и не любит, а ты мой муж, ты должен меня взять с собой, это еще ничего не значит, что у нас нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще появятся... Просто, я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей, непонятно мне, зачем они и что мы с ними будем делать... Мало ли что там староста говорит или этот твой старец, у нас в деревне совсем не так было: кто хочет -- у того дети, а кто не хочет, у того их нет... -- А ну вернись домой,-- сказал Кандид.-- Откуда это ты взяла, что я ухожу? Я же на Выселки, я же к обеду буду дома... -- Вот и хорошо, вот я с тобой и пойду, а к обеду мы вместе вернемся, обед у меня со вчерашнего дня готов, я его так спрятала, что его даже этот твой старик не найдет... Кандид пошел дальше. Спорить было бесполезно, пусть идет. Он даже повеселел, ему захотелось с кем-нибудь сцепиться, помахать дубиной, сорвать на ком-нибудь тоску и злость, и бессилие, накопленное за сколько-то там лет. На ворах. Или на мертвяках -- какая разница? Пусть девчонка идет. Тоже мне, жена, детей она не хочет. Он размахнулся как следует, ахнул дубиной по сырой коряге у обочины и чуть не свалился: коряга распалась в труху, и дубина проскочила сквозь нее, как сквозь тень. Несколько юрких серых животных выскочили и, булькнув, скрылись в темной воде. Нава скакала рядом, то забегая вперед, то отставая. Время от времени она брала Кандида за руку обеими руками и повисала на нем, очень довольная. Она говорила об обеде, который так ловко спрятала от старца, о том, что обед могли бы съесть дикие муравьи, если бы она не сделала так, что муравьям до него в жизни не добраться, о том, что разбудила ее какая-то вредная муха и что, когда она вчера засыпала, он, Молчун, уже храпел, а во сне бормотал непонятные слова, и откуда это ты такие слова знаешь, Молчун, просто удивительно, никто у нас в деревне таких слов не знает, один ты знаешь, и всегда знал, даже когда совсем больной был, и то знал... Кандид слушал и не слушал, привычный нудный гул отдавался у него в мозгу, он шагал и тупо многословно думал о том, почему он ни о чем не может думать: может, это от бесконечных прививок, которыми только и занимаются в деревне, когда не занимаются болтовней, а может, еще от чего-нибудь... Может быть, это сказывается весь дремотный, даже не первобытный, а попросту растительный образ жизни, который он ведет с тех незапамятных времен, когда вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду, перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болото... Вот тогда меня, наверное, и выбросило из кабины, подумал он. Выбросило меня тогда из кабины,-- в тысячный раз подумал он. Ударило обо что-то головой,-- так я больше и не оправился... а если б не выбросило, то я бы утонул в болоте вместе с машиной, так что это еще хорошо, что меня выбросило... Его вдруг осенило, что все это -- умозаключения, и он обрадовался; ему казалось, что он давно потерял способность к умозаключениям и может твердить только одно: послезавтра, послезавтра... Он глянул на Наву. Девчонка висела у него на левой руке, смотрела снизу вверх и азартно рассказывала: -- Тут все они сбились в кучу, и стало страшно жарко, ты знаешь ведь, какие они горячие, а луны в ту ночь совсем не было. Тогда мама стала подталкивать меня тихонько, и я проползла на четвереньках у всех под ногами, и мамы уж больше мне видеть не привелось... -- Нава,-- сказал Кандид,-- опять ты мне эту историю рассказываешь. Ты мне ее уже двести раз рассказывала. -- Ну так и что же? -- сказала Нава, удивившись.-- Ты какой-то странный, Молчун. Что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не помню и не знаю. Не стану же я тебе рассказывать, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, ты же это и сам все видел. Вот если бы я рыла погреб с кем-нибудь другим, с Колченогом, например, или с Болтуном... -- Она вдруг остановилась.-- А знаешь, Молчун, это даже интересно. Расскажи ты мне, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, мне еще никто об этом не рассказывал, потому что никто не видел... Кандид опять отвлекся. Медленно покачиваясь, проплывали по сторонам желто-зеленые заросли, кто-то сопел и вздыхал в воде, с тонким воем пронесся рой мягких белесых жуков, из которых делают хмельные настойки, дорога под ногами то становилась мягкой от высокой травы, то жесткой от щебня и крошенного камня. Желтые, серые, зеленые пятна -- взгляду не за что было зацепиться, и нечего было запоминать. Потом тропа круто свернула влево, Кандид прошел еще несколько шагов и, вздрогнув, остановился. Нава замолчала на полуслове. У дороги, головой в болоте, лежал большой мертвяк. Руки и ноги его были растопырены и неприятно вывернуты, и он был совершенно неподвижен. Он лежал на смятой, пожелтевшей от жары траве, бледный, широкий, и даже издали было видно, как страшно его били. Он был как студень. Кандид осторожно обошел его стороной. Ему стало тревожно. Бой произошел совсем недавно: примятые пожелтевшие травинки на глазах распрямлялись. Кандид внимательно оглядел дорогу. Следов было много, но он в них ничего не понимал, а дорога впереди, совсем близко, делала новый поворот, и что было за поворотом, угадать он не мог. Нава все оглядывалась на мертвяка. -- Это не наши,-- сказала она очень тихо.-- Наши так не умеют. Кулак все грозиться, но он тоже не умеет, только руками размахивает... И на Выселках так тоже не умеют... Молчун, давай вернемся, а? Вдруг это уроды? Говорят, они тут ходят, редко, но ходят. Давай лучше вернемся... И чего ты меня на Выселки повел? Что я, Выселок не видала, что ли? Кандид разозлился. Да что же это такое? Сто раз он ходил по этой дороге и не встречал ничего, что стоило бы запомнить или обдумать. А вот теперь, когда завтра нужно уходить -- даже не послезавтра, а завтра, наконец-то! -- эта единственная безопасная дорога становится опасной... В Город-то можно пройти только через Выселки. Если Город вообще существует, то дорога к нему ведет через Выселки... Он вернулся к мертвяку. Он представил себе, как мужики, непрерывно болтая, хвастаясь и грозясь, топчутся возле этого мертвяка, а потом, не переставая грозиться и хвастать, поворачивают от греха назад, в деревню. Он нагнулся и взял мертвяка за ноги. Ноги были еще горячие, но уже не обжигали. Он рывком толкнул грузное тело в болото. Трясина чвакнула, засипела и подалась. Мертвяк исчез, по темной воде побежала и погасла рябь. -- Нава,-- сказал Кандид,-- иди в деревню. -- Как же я пойду в деревню,-- рассудительно сказала Нава,-- если ты туда не пойдешь? Вот если бы ты тоже пошел в деревню... -- Перестань болтать,-- сказал Кандид.-- Сейчас же беги в деревню и жди меня. И не с кем не разговаривай. -- А ты? -- Я мужчина,-- сказал Кандид,-- мне никто ничего не сделает. -- Еще как сделают,-- возразила Нава.-- Я тебе говорю: вдруг это уроды? Им ведь все равно, мужчина, женщина, мертвяк, они тебя самого уродом сделают, будешь тут ходить, страшный, а ночью будешь к дереву прирастать... Как же я пойду одна, когда они, может быть, там, сзади? -- Никаких уродов на свете нет,-- не очень уверенно сказал Кандид.-- Вранье это все... Он посмотрел назад. Там тоже был поворот, и что было за этим поворотом, угадать он тоже не мог. Нава что-то говорила ему, много, быстро и шепотом, отчего становилось особенно неприятно. Он взял дубину поудобнее. -- Хорошо. Иди со мной. Только держись рядом и, если я буду что-нибудь приказывать, сразу же выполняй. И молчи, закрой рот и молчи до самых Выселок. Пошли. Молчать она, конечно, не умела. Она действительно держалась рядом, не забегала больше вперед и не отставала, но все время бормотала что-то себе под нос: сначала что-то про уродов, потом про погреб, потом про Колченога, как она с ним тут ходила и он ей сделал дудку... Они миновали опасный поворот, и Кандид уже немного успокоился, когда из высокой травы, прямо из болота, им навстречу молча вышли и остановились люди. Ну вот,-- устало подумал Кандид.-- Как мне не везет. Мне же все время не везет. Он покосился на Наву. Нава трясла головой, лицо ее сморщилось. -- Ты меня им не отдавай, Молчун,-- бормотала она,-- я не хочу с ними. Я хочу с тобой, не отдавай меня... Он посмотрел на людей. Их было семеро -- все мужчины, все заросшие до глаз и все с громадными суковатыми дубинами. Это были не здешние люди и одеты они были не по-здешнему, совсем в другие растения. Это были воры. -- Ну так что же вы встали? -- глубоким раскатистым голосом сказал вожак.-- Подходите, мы дурного не сделаем... Если бы вы были мертвяки, тогда, конечно, разговор был бы другой, да никакого разговора вовсе бы не было, приняли бы мы вас на сучки да на палочки, вот и весь был бы у нас с вами разговор... Куда направляетесь? На Выселки, я понимаю? Это можно, это пожалуйста. Ты, папаша, ты себе иди. А дочку, конечно, нам оставь. Да не жалей, ей с нами лучше будет... -- Нет,-- сказала Нава,-- я к ним не хочу. Ты, Молчун, так и знай, я к ним не хочу, это же воры... Воры засмеялись без всякой злобы, привычно. -- А может быть, нас обоих пропустите? -- спросил Кандид. -- Нет,-- сказал вожак,-- обоих нельзя. Тут же кругом сейчас мертвяки, пропадет твоя дочка, подругой славной станет или еще какой-нибудь дрянью, а это нам ни к чему, да и тебе, папаша, ни к чему, сам подумай, если ты человек, а не мертвяк, а на мертвяка ты вроде не похож, хотя, конечно, и человек ты на вид странный... -- Она же еще девочка,-- сказал Кандид,-- зачем вам ее обижать? Вожак удивился: -- Почему же обязательно обижать? Не век же она девочкой будет, придет время -- станет женщиной, не славной там какой-нибудь подругой, а женщиной... -- Это он все врет,-- сказала Нава,-- ты ему, Молчун, не верь, ты что-нибудь делай скорее, раз сюда меня привел, а то они меня сейчас заберут, как Колченогову дочку забрали, с тех пор ее так никто и не видел, не хочу я к ним, я лучше этой славной подругой стану... Смотри, какие они дикие да тощие, у них и есть-то, наверное нечего... Кандид беспомощно огляделся, а потом в голову ему пришла мысль, показавшаяся ему очень удачной. -- Слушайте, люди,-- сказал он просительно,-- возьмите нас обоих. Воры не спеша приблизились. Вожак внимательно оглядел Кандида с головы до ног. -- Нет,-- сказал он.-- Зачем ты нам такой нужен? Вы, деревенские, никуда не годитесь, отчаянности в вас нет, и живете вы непонятно зачем, вас приходи и голыми руками бери. Не нужен ты нам, папаша, говоришь ты как-то не так, как все, неизвестно, что ты за человек, иди ты себе на Выселки, а дочку нам оставь. Кандид глубоко вздохнул, взял дубину обеими руками и сказал Наве негромко: -- Ну, Нава, беги! Беги, не оглядывайся, я их задержу. Глупо, подумал он. Надо же, до чего глупо. Он вспомнил мертвяка, лежащего головой в темной воде, похожего на студень, и поднял дубину над головой. -- Эй-эй! -- закричал вожак. Все семеро, толкаясь и оскальзываясь, гурьбой кинулись вперед. Несколько секунд Кандид еще слышал дробный стук Навиных пяток, а потом ему стало не до этого. Ему было страшно и стыдно, но очень скоро страх прошел, потому что неожиданно выяснилось, что единственным стоящим бойцом из воров был вожак. Отбивая его удары, Кандид видел, как остальные, угрожающе и бессмысленно мотая дубинами, задевают друг друга, шатаются от собственных богатырских размахов и часто останавливаются, чтобы поплевать на ладони. Один вдруг отчаянно завопил: "Тону!" -- и с шумом обрушился в болото, двое сразу бросили дубины и принялись его тащить, но вожак наседал, крякая и притопывая, пока Кандид случайно не угодил ему по коленной чашечке. Вожак уронил дубину, зашипел и присел на корточки. Кандид отскочил. Двое воров тащили тонущего из болота. Тот увяз основательно, лицо его посинело. Вожак сидел на корточках и озабоченно рассматривал ушиб. Остальные трое воров, подняв дубины, толпились у него за спиной и тоже рассматривали ушиб через его голову. -- Дурак ты, папаша,-- сказал вожак укоризненно.-- Разве же так можно, долбня ты деревенская. И откуда ты только такой взялся... Выгоды своей ты не понимаешь, дерево ты стоеросовое, твердое... Больше ждать Кандид не стал. Он повернулся и со всех ног пустился бежать за Навой. Воры кричали ему вслед сердито и насмешливо, вожак гукал и взревывал: "А держи его! Держи!" Они за ним не гнались и Кандиду это не понравилось. Он испытывал разочарование и досаду и на бегу пытался сообразить, как же эти неуклюжие, неповоротливые и незлые люди могут наводить ужас на деревни, да еще каким-то образом уничтожать мертвяков -- бойцов ловких и беспощадных. Скоро он увидел Наву: девчонка скакала шагах в тридцати впереди, твердо ударяя в землю босыми пятками. Он увидел, как она скрылась за поворотом и вдруг снова выскочила -- ему навстречу -- замерла на мгновение и пустилась вбок, прямо через болото, прыгая с коряги на корягу, только брызги летели. У Кандида замерло сердце. -- Стой! -- заорал он, задыхаясь.-- С ума сошла! Стой! Нава тотчас же остановилась и, ухватившись за свисающую лиану, повернулась к нему. А он увидел, как из-за поворота ему навстречу вышли еще трое воров и тоже остановились, глядя то на него, то на Наву. -- Молчун! -- пронзительно закричала Нава.-- Ты их бей и сюда беги! Ты здесь не утонешь, не бойся! Бей их, бей! Палкой бей! Гу-гу-гу! О-го-го их! -- Ты вот что,-- сказал один из воров заботливо.-- Ты там держись, ты там не кричи, а держись, а то свалишься, тащи тебя потом... Сзади тяжело затопали и тоже закричали: "Гу-гу-гу!" Трое впереди ждали. Тогда Кандид, ухватив дубину за концы и выставив ее перед собой поперек груди, с разбегу налетел на них, повалил всех троих и упал сам. Он сильно ушибся об кого-то, но сейчас же вскочил. Перед глазами у него все плыло. Кто-то снова испугано вопил: "Тону!". Кто-то сунулся бородатым лицом, и Кандид ударил его дубиной, не глядя. Дубина переломилась. Кандид бросил обломок и прыгнул в болото. Коряга ушла из-под ног, он едва не сорвался, но сейчас же перескочил на следующую и пошел грузно прыгать с коряги на корягу, разбрасывая вонючую черную грязь. Нава победно верещала и свистела ему навстречу. Позади гудели сердитые голоса: "Что же вы, руки дырявые, корявые?" -- "А сам что, скажи, пожалуйста?" -- "Упустили мы девчонку, пропадет девчонка теперь..." -- "Да обезумел же человек, дерется!" -- "Одежду на мне порвал, надо же, какая одежда была, цены ей не было, одежде моей, а он порвал, и даже это не он мне порвал, а ты мне ее порвал..." -- "Хватит вам разговоры разговаривать, в самом деле: догонять нужно, а не разговоры разговаривать... Видите, они бегут, а вы разговоры разговариваете!" -- "А сам что, скажи, пожалуйста?" -- "Ногу он мне подбил, видите? Коленку мне повредил, и как он мне ее повредил, не понимаю, только это я размахнулся..." -- "А Семиглазый где? Ребята, а Семиглазый-то тонет!" -- "Тонет! И верно, тонет... Семиглазый тонет, а они разговоры разговаривают!" Кандид остановился возле Навы, тоже ухватился за лианы и, тяжело дыша, слышал и смотрел, как странные люди, сгрудившись на дороге, размахивая руками, тащат из болота за ногу и за голову своего Семиглазого. Слышалось бульканье и храп. Впрочем, двое воров, ощупывая трясину дубинками, уже шли к Кандиду по колено в черной жиже. Коряги они обходили. И опять все наврали, подумал Кандид. Болото вброд можно перейти, а говорили, будто другого пути, кроме дороги, нет. Ворами пугали, тоже мне, нашли кем пугать... Нава потянула его за руку. -- Пошли, Молчун,-- сказала она.-- Что ты стоишь? Пошли скорей... Или, может, ты еще хочешь подраться? Тогда погоди, я тебе палку подходящую найду, ты тогда вот этих двух побей, а другие, наверное, испугаются. Хотя если они не испугаются, то они тебя, я думаю, одолеют, потому что ты ведь один, а их... раз... два, три... четыре... -- А куда идти? -- спросил Кандид.-- На Выселки мы попадем? -- Попадем, наверное,-- сказала Нава.-- Я не знаю, почему нам на Выселки не попасть... -- Тогда иди вперед,-- сказал Кандид. Он уже немного отдышался.-- Показывай, куда идти. Нава легко запрыгала в лес, в чащу, в зеленое марево зарослей. -- Я вообще-то не знаю, куда нам идти и как,-- говорила она на бегу.-- Но я тут уже один раз была, а может быть, даже не один, а больше. Мы тут с Колченогом ходили, когда тебя еще не было... Или нет, был уже, только ты тогда еще без памяти ходил, ничего не соображал, говорить не мог, смотрел на всех, как рыба, потом тебя мне отдали, я тебя и выходила, да только ты не помнишь, наверное, ничего... Кандид прыгал за нею, стараясь держать правильное дыхание и ступать след в след. Время от времени он оглядывался. Воры были недалеко. -- А с Колченогом мы сюда ходили,-- продолжала Нава,-- когда у Кулака воры жену увели, Колченогову дочку. Он тогда все время меня с собой брал, обменять хотел, что ли, а может быть, хотел взять себе вместо дочки, вот и ходил со мной в лес, потому что очень без дочки убивался... Лианы липли к рукам, хлестали по лицу, омертвевшие клубки их цеплялись за одежду и путались в ногах. Сверху сыпался мусор и насекомые, иногда какие-то тяжелые бесформенные массы оседали, проваливались вниз в путанице зелени и раскачивались над самой головой. То справа, то слева сквозь завесу лиан просвечивали клейкие лиловые гроздья -- не то грибы, не то плоды, не то гнезда какой-то мерзости. -- Колченог говорил, что тут где-то одна деревня есть... -- Нава говорила на бегу легко, как будто и не бежала вовсе, а валялась на своей постели: сразу было видно, что она не здешняя, здешние бегать не умели.-- Не наша деревня и не Выселки, какая-то другая, название мне Колченог говорил, да я забыла, все-таки это давно было, тебя еще не было... Или нет, ты уже был, только ничего не соображал, и еще тебя мне не отдали... А ты, когда бежишь, ты ртом дыши, ты зря носом дышишь, и разговаривать еще хорошо при этом, а то ты так скоро запыхаешься, тут еще долго бежать, мы еще мимо ос не пробегали, вот где нам быстро бежать придется, хотя, может быть, с тех пор осы оттуда ушли... Это той самой деревни осы были, а в той деревне, Колченог говорит, вроде бы людей уже давно нет, там уже Одержание, говорит, произошло, так что людей совсем не осталось... Нет, Молчун, это я вру, это он про другую деревню говорил... Кандид перешел на второе дыхание, бежать стало легче. Теперь они были в самой гуще, в самых зарослях. Так глубоко Кандид забирался только один раз, когда попытался оседлать мертвяка, чтобы добраться на нем до его хозяев; мертвяк понес галопом, он был раскален, как кипящий чайник, и Кандид в конце концов потерял сознание от боли и сорвался с него в грязь. Он долго потом мучился ожогами на ладонях и на груди... Становилось все темнее. Неба уже не было видно совсем, духота усиливалась. Зато становилось все меньше открытой воды, появились могучие заросли красного и белого мха. Мох был мягкий, прохладный и сильно пружинил, ступать по нему было приятно. -- Давай... отдохнем... -- просипел Кандид. -- Нет, что ты, Молчун,-- сказала Нава.-- Здесь нам отдыхать нельзя. От этого мха надо поскорее подальше, это мох опасный. Колченог говорил, что это и не мох вовсе, это животное такое лежит, вроде паука, ты на нем заснешь и больше уже никогда не проснешься, вот какой это мох, пусть на нем воры отдыхают, только они, наверное, знают, что нельзя, а то было бы хорошо... Она посмотрела на Кандида и все-таки перешла на шаг. Кандид дотащился до ближайшего дерева, привалился к нему спиной, затылком, всей тяжестью и закрыл глаза. Ему очень хотелось сесть, упасть, но он боялся. Он твердил про себя: ведь наверняка же врут, и про мох врут. Но все-таки он боялся. Сердце билось, как бешеное, ног словно бы и не было вовсе, а легкие лопались и болезненно растекались в груди при каждом вздохе, и весь мир был скользкий и соленый от пота. -- А если они нас догонят? -- услыхал он словно сквозь вату голос Навы.-- Что мы будем делать, Молчун, когда они нас догонят? Что-то ты совсем никуда негодным стал, ты ведь, наверное, драться больше не сможешь, а? Он хотел сказать: смогу, но только пошевелил губами. Воров он больше не боялся. Он вообще больше ничего не боялся. Он боялся только пошевелиться и боялся лечь в мох. Все-таки это был лес, что бы там они ни врали, это был лес, это-то он помнил хорошо, этого он не забывал никогда, даже когда забывал все остальное. -- Вот у тебя даже и палки теперь нет,-- говорила Нава.-- Поискать, что ли, тебе палку, Молчун? Поискать? -- Нет,-- пробормотал он.-- Не надо... Тяжелая... Он открыл глаза и прислушался. Воры были близко, слышно было, как они пыхтят и топают в зарослях, и в этом топоте не чувствовалось никакой бойкости -- ворам тоже было тяжело. -- Пошли дальше,-- сказал Кандид. Они миновали полосу белого опасного мха, потом полосу красного опасного мха, снова началось мокрое болото с неподвижной густой водой, по которой пластались исполинские бледные цветы с неприятным мясным запахом, а из каждого цветка выглядывало серое крапчатое животное и провожало их глазами на стебельках. -- Ты, Молчун, шлепай посильнее,-- деловито говорила Нава,-- а то присосется кто-нибудь, потом ни за что не оторвешь, ты не думай, что, раз тебе прививку сделали, так теперь уж и не присосется, еще как присосется. Потом оно, конечно, сдохнет, но тебе-то от этого не легче... Болото вдруг кончилось, и местность стала круто повышаться. Появилась высокая полосатая трава с острыми режущими краями. Кандид оглянулся и увидел воров. Почему-то они остановились. Почему-то они стояли по колено в болоте, опираясь на дубины, и смотрели им вслед. Выдохлись, подумал Кандид, тоже выдохлись. Один из воров поднял руку, сделал приглашающий жест и крикнул: -- Давайте спускайтесь, чего же вы? Кандид отвернулся и пошел за Навой. После трясины идти по твердой земле казалось совсем легко, даже в гору. Воры что-то кричали -- в два, а потом в три голоса. Кандид оглянулся в последний раз. Воры по-прежнему стояли в болоте, в грязи, полной пиявок, даже не вышли на сухое место. Увидев, что он оглянулся, они отчаянно замахали руками и наперебой закричали снова; понять было трудно. -- Назад! -- кричали они, кажется.-- Наза-ад!.. Не тро-онем!.. Пропадете, дураки-и-и!.. Не так просто, подумал со злорадством Кандид. Сами вы дураки, так я вам и поверил. Хватит с меня -- верить... Нава уже скрылась за деревьями, и он поспешил за нею. -- Назад идите-е-е!.. Отпусти-и-им!.. -- ревел вожак. Не очень-то они выдохлись, если так орут, мельком подумал Кандид и сразу стал думать, что теперь надо отойти подальше, а потом сесть отдохнуть и поискать на себе пиявок и клещей. Глава 5 Перец явился в приемную директора точно в десять часов утра. В приемной уже была очередь, человек двадцать. Переца поставили четвертым. Он сел в кресло между Беатрисой Вах, сотрудницей группы Помощи местному населению, и сумрачным сотрудником группы Инженерного проникновения. Сумрачного сотрудника, судя по опознавательному жетону на груди и по надписи на белой картонной маске, следовало называть Брандскугелем. Приемная была окрашена в бледно-розовый цвет, на одной стене висела табличка: "Не курить, не сорить, не шуметь", на другой -- большая картина, изображающая подвиг лесопроходца Селивана: Селиван с поднятыми руками на глазах у потрясенных товарищей превращался в прыгающее дерево. Розовые шторы на окнах были глухо задернуты, под потолком сияла гигантская люстра. Кроме входной двери, на которой было написано "Выход", в приемной имелась еще одна дверь, огромная, обитая желтой кожей, с надписью "Выхода нет". Эта надпись была выполнена светящимися красками и смотрелась как угрюмое предупреждение. Под надписью стоял стол секретарши с четырьмя разноцветными телефонами и электрической пишущей машинкой. Секретарша, полная пожилая женщина в пенсне, надменно изучала "Учебник атомной физики". Посетители переговаривались сдержанными голосами. Многие явно нервничали и судорожно перелистывали старые иллюстрированные журналы. Все это чрезвычайно напоминало очередь к зубному врачу, и Перец снова ощутил неприятный холодок, дрожь в челюстях и желание немедленно уйти куда-нибудь. -- Они даже не ленивы,-- сказала Беатриса Вах, чуть повернув красивую голову в сторону Переца.-- Однако они не выносят систематической работы. Как вы, например, объясните ту необыкновенную легкость, с которой они покидают обжитые места? -- Это вы мне? -- робко спросил Перец. Он понятия не имел, как объяснить необыкновенную легкость. -- Нет. Я -- моншеру Брандскугелю. Моншер Брандскугель поправил отклеивающийся левый ус и задушенным голосом промямлил: -- Я не знаю. -- Вот мы тоже не знаем,-- сказала Беатриса горько.-- Стоит нашим отрядам появиться вблизи от деревни, как они бросают дома, все имущество и уходят. Создается впечатление, что они в нас совершенно не заинтересованы. Им ничего от нас не нужно. Как вы полагаете, это так и есть? Некоторое время моншер Брандскугель молчал, словно раздумывая, и глядел на Беатрису странными крестообразными бойницами своей маски, а потом произнес с прежней интонацией: -- Я не знаю. -- Очень неудачно,-- продолжала Беатриса,-- что наша группа комплектуется исключительно из женщин. Я понимаю, в этом есть глубокий смысл, но зачастую так не хватает мужской твердости, жесткости, я бы сказала -- целенаправленности. К сожалению, женщины склонны разбрасываться, вы, наверно, замечали это. -- Я не знаю,-- сказал Брандскугель, и усы у него вдруг отвалились и мягко спланировали на пол. Он подобрал их, внимательно осмотрел, приподняв край маски, и, деловито на них поплевав, посадил на место. На столе секретарши мелодично звякнул колокольчик. Она отложила учебник, проглядела список, элегантно придерживая пенсне, и объявила: -- Профессор Какаду, вас просят. Профессор Какаду уронил иллюстрированный журнал, вскочил, опять сел, огляделся, бледнея на глазах, потом, закусив губу, с совершенно искаженным лицом оттолкнулся от кресла и исчез за дверью с надписью "Выхода нет". Несколько секунд в приемной стояла болезненная тишина. Потом снова загудели голоса и зашелестели страницы. -- Мы никак не можем найти,-- сказала Беатриса,-- чем их заинтересовать, увлечь. Мы строили им удобные сухие жилища на сваях. Они забивают их торфом и заселяют какими-то насекомыми. Мы пытались предложить им вкусную пищу вместо той кислой мерзости, которую они поедают. Бесполезно. Мы пытались одеть их по-человечески. Один умер, двое заболели. Но мы продолжаем свои опыты. Вчера мы разбросали по лесу грузовик зеркал и позолоченных пуговиц... Кино им не интересно, музыка тоже. Бессмертные творения вызывают у них что-то вроде хихиканья... Нет, начинать нужно с детей. Я, например, предлагаю отлавливать их детей и организовывать специальные школы. К сожалению, это сопряжено с техническими трудностями, человеческими руками их не возьмешь, здесь понадобятся специальные машины. Впрочем, вы знаете это не хуже меня. -- Я не знаю,-- сказал тоскливо моншер Брандскугель. Снова звякнул колокольчик, и секретарша сказала: -- Беатриса, теперь вы. Прошу вас. Беатриса засуетилась. Она бросилась было к двери, но остановилась, растерянно оглядываясь. Вернулась, заглянула под кресло, шепча: "Где же она? Где?", огромными глазами обвела приемную, дернула себя за волосы, громко закричала: "Где же она?!", а потом вдруг схватила Переца за пиджак и вывалила из кресла на пол. Под Перецом оказалась коричневая папка, и Беатриса схватила ее и несколько секунд стояла с закрытыми глазами и безмерно счастливым лицом, прижимая папку к груди, а затем медленно направилась к двери, обитой желтой кожей, и скрылась за нею. При мертвом молчании Перец поднялся и, стараясь ни на кого не глядеть, почистил брюки. Впрочем, на него никто не обращал внимания: все смотрели на желтую дверь. Что же я ему скажу? -- подумал Перец. Скажу, что я филолог и не могу быть полезен Управлению, отпустите меня, я уеду и больше никогда не вернусь, честное слово. А зачем же вы приехали сюда? Я всегда очень интересовался лесом, но ведь в лес меня не пускают. И вообще, я попал сюда совершенно случайно, ведь я филолог. Филологам, литераторам, философам нечего делать в Управлении. Так что правильно меня не пускают, я это сознаю, я с этим согласен... Не могу я быть ни Управлении, откуда испражняются на лес, ни в лесу, где отлавливают детей машинами. Мне бы отсюда уехать и заняться чем-нибудь попроще. Я знаю, меня здесь любят, но меня любят, как ребенок любит свои игрушки. Я здесь для забавы, я здесь не могу никого научить тому, что я знаю... Нет, этого, конечно, говорить нельзя. Надо пустить слезу, а где я ее, эту слезу, найду? Но я у него все разнесу, пусть только попробует меня не пустить. Все разнесу и уйду пешком. Перец представил себе, как идет по пыльной дороге под палящим солнцем, километр за километром, а чемодан ведет себя все более и более самостоятельно. И с каждым шагом он все дальше и дальше удаляется от леса, от своей мечты, от своей тревоги, которая давно уже стала смыслом его жизни... Что-то долго никого не вызывают, подумал он. Наверное, директор очень заинтересовался проектом отлова детей. И почему это из кабинета никто не выходит. Вероятно, есть другой выход. -- Извините, пожалуйста,-- сказал он, обращаясь к моншеру Брандскугелю. -- Который час? Моншер Брандскугель посмотрел на свои ручные часы, подумал и сказал: -- Я не знаю. Тогда Перец нагнулся к его уху и прошептал: -- Я никому не скажу. Ни-ко-му. Моншер Брандскугель колебался. Он нерешительно потрогал пальцами пластиковый жетон со своим именем, украдкой огляделся, нервно зевнул, снова огляделся и, надвинув плотнее маску, ответил шепотом: -- Я не знаю. Затем он встал и поспешно удалился в другой угол приемной. Секретарша сказала: -- Перец, ваша очередь. -- Как моя? -- удивился Перец.-- Я же четвертый. -- Внештатный сотрудник Перец,-- повысив голос, сказала секретарша.-- Ваша очередь. -- Рассуждает... -- проворчал кто-то. -- Вот таких нам надо гнать... -- громко сказали слева.-- Раскаленной метлой! Перец поднялся. Ноги у него были как ватные. Он бессмысленно пошаркал себя ладонями по бокам. Секретарша пристально глядела на него. -- Чует кошка,-- сказали в приемной. -- Сколько веревочке ни виться... -- И вот такого мы терпели! -- Извините, но это вы терпели. Я его в первый раз вижу. -- А я, между прочим, тоже не в двадцатый. -- Ти-ше! -- сказала секретарша, повысив голос.-- Соблюдайте тишину! И не сорите на пол -- вот вы, там... да-да, я вам говорю. Итак, сотрудник Перец, вы будете проходить? Или вызвать охрану? -- Да,-- сказал Перец.-- Да, я иду. Последним, кого он видел в приемной, был Брандскугель, загородившийся в углу креслом, оскаленный, присевший, с рукой в заднем кармане брюк. А потом он увидел директора. Директор оказался стройным ладным человеком лет тридцати пяти, в превосходно сидящем дорогом костюме. Он стоял у распахнутого окна и сыпал хлебные крошки голубям, толпившимся на подоконнике. Кабинет был абсолютно пуст, не было ни одного стула, не было даже стола, и только на стене против окна висела уменьшенная копия "Подвига лесопроходца Селивана". -- Внештатный сотрудник Управления Перец? -- чистым звонким голосом произнес директор, поворачивая к Перецу свежее лицо спортсмена. -- Д- да... Я... -- промямлил Перец. -- Очень, очень приятно. Наконец-то мы с вами познакомимся. Здравствуйте. Моя фамилия Ахти. Много о вас наслышан. Будем знакомы. Перец, наклонившись от робости, пожал протянутую руку. Рука была сухая и крепкая. -- А я вот, видите, голубей кормлю. Любопытная птица. Огромные в ней чувствуются потенции. А как вы, мосье Перец, относитесь к голубям? Перец замялся, потому что терпеть не мог голубей. Но лицо директора излучало такое радушие, такой живой интерес, такое нетерпеливое ожидание ответа, что Перец совладал с собою и соврал: -- Очень люблю, мосье Ахти. -- Вы их любите в жареном виде? Или в тушеном? Я, например, люблю в пироге. Пирог с голубями и стакан хорошего полусухого вина -- что может быть лучше? Как вы думаете? И снова на лице мосье Ахти появилось выражение живейшего интереса и нетерпеливого ожидания. -- Изумительно,-- сказал Перец. Он решил махнуть на все рукой и со всем соглашаться. -- А "Голубка" Пикассо! -- сказал мосье Ахти.-- Я сразу же вспоминаю: "Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, мгновения бегут неудержимо..." Как точно выражена эта идея нашей неспособности уловить и материализовать прекрасное! -- Превосходные стихи,-- тупо сказал Перец. -- Когда я впервые увидел "Голубку", я, как и многие, вероятно, подумал, что рисунок неверен или, во всяком случае, неестественен. Но потом по роду службы мне пришлось приглядеться к голубям, я вдруг осознал, что Пикассо, этот чудодей, схватил то мгновение, когда голубь складывает крылья перед приземлением. Его лапки уже касаются земли, но сам он еще в воздухе, в полете. Мгновение превращения движения в неподвижность, полета в покой. -- У Пикассо есть странные картины, которых я не понимаю,-- сказал Перец, проявляя независимость суждений. -- О, вы просто недостаточно долго смотрели на них. Чтобы понимать настоящую живопись, недостаточно два или три раза в год пройти по музею. На картины нужно смотреть часами. Как можно чаще. И только на оригиналы. Никаких репродукций. Никаких копий... Вот взгляните на эту картину. По вашему лицу я вижу, что вы о ней думаете. И вы правы: это дурная копия. Но вот если бы вам довелось ознакомиться с оригиналом, вы бы поняли идею художника. -- В чем же она заключается? -- Я попытаюсь вам объяснить,-- с готовностью предложил директор.-- Что вы видите на этой картине? Формально -- получеловека-полудерево. Картина статична. Не виден, не улавливается переход от одной сущности к другой. В картине отсутствует главное -- направление времени. А вот если бы вы имели возможность изучить оригинал, вы бы поняли, что художнику удалось вложить в изображение глубочайший символический смысл, что он запечатлел не человеко-дерево и даже не превращение человека в дерево, а именно и только превращение дерева в человека. Художник воспользовался идеей старой легенды для того, чтобы изобразить возникновение новой личности. Новое из старого. Живое из мертвого. Разумное из косной материи. Копия абсолютно статична, и все, изображенное на ней, существует вне тока времени. Оригинал же содержит время -- движение! Вектор! Стрелу времени, как сказал бы Эддингтон... -- А где же оригинал? -- спросил Перец вежливо. Директор улыбнулся. -- Оригинал, разумеется, уничтожен, как предмет искусства, не допускающий двоякого толкования. Первая и вторая копии тоже из некоторой предосторожности уничтожены. Мосье Ахти вернулся к окну и локтем спихнул голубей с подоконника. -- Так. О голубях мы поговорили,-- произнес он новым, каким-то казенным голосом.-- Ваше имя? -- Что? -- Имя. Ваше имя. -- Пе... Перец. -- Год рождения? -- Тридцатый... -- Точнее! -- Тысяча девятьсот тридцатый. Пятое марта. -- Что вы здесь делаете? -- Внештатный сотрудник. Прикомандирован к группе Научной охраны. -- Я вас спрашиваю: что вы здесь делаете? -- сказал директор, обращая к Перецу слепые глаза. -- Я... Не знаю. Я хочу уехать отсюда. -- Ваше мнение о лесе. Кратко. -- Лес -- это... Я всегда... Я его... боюсь. И люблю. -- Ваше мнение об Управлении? -- Тут много хороших людей, но... -- Достаточно. Директор подошел к Перецу, обнял его за плечи и, заглядывая в глаза, сказал: -- Слушай, друг! Брось! Возьмем на троих? Секретаршу позовем, видел бабу? Это же не баба, это же тридцать четыре удовольствия! "Откроем, ребята, заветную кварту!.." -- пропел он спертым голосом.-- А? Откроем? Брось, не люблю. Понял? Ты как насчет этого? От него вдруг запахло спиртом и чесночной колбасой, глаза съехались к переносице. -- Инженера позовем, Брандскугеля, моншера моего,-- продолжал он, прижимая Переца к груди.-- Он такие истории излагает -- никакой закуски не надо... Пошли? -- Собственно, можно,-- сказал Перец.-- Но я ведь... -- Ну чего там -- ты? -- Я, мосье Ахти... -- Брось! Какой я тебе мосье? Камрад -- понял? Генацвале! -- Я, камрад Ахти, пришел попросить вас... -- Пр-р-роси! Ничего не пожалею! Деньги надо -- на деньги! Не нравится тебе кто -- скажи, рассмотрим! Ну? -- Н-нет, я просто хочу уехать. Я никак не могу уехать, я попал сюда случайно, камрад Ахти, и мне здесь больше нечего делать. Разрешите мне уехать. Мне никто не хочет помочь, и я прошу вас как директора... Ахти отпустил Переца, поправил галстук и сухо улыбнулся. -- Вы ошибаетесь, Перец,-- сказал он.-- Я не директор. Я референт директора по кадрам. Извините, я несколько задержал вас. Прошу в эту дверь. Директор вас примет. Он распахнул перед Перецом низенькую дверцу в глубине своего голого кабинета и сделал приглашающий жест рукой. Перец кашлянул, сдержанно кивнул ему и, нагнувшись, пролез в следующее помещение. При этом ему показалось, что его слегка ударили по задней части. Впрочем, вероятно только показалось или, может быть, мосье Ахти несколько поторопился захлопнуть дверь. Комната, в которую он попал, была точной копией приемной, и даже секретарша была точной копией первой секретарши, но читала она книгу под названием "Сублимация гениальности". В креслах совершенно так же сидели бледные посетители с журналами и газетами. Был тут и профессор Какаду, тяжко страдающий от нервной почесушки, и Беатриса Вах с коричневой папкой на коленях. Правда, все прочие посетители были незнакомы, а под копией картины "Подвиг лесопроходца Селивана" равномерно вспыхивала и гасла строгая надпись: "Тихо!". Поэтому здесь никто не разговаривал. Перец осторожно опустился на краешек кресла. Беатриса улыбнулась ему несколько настороженно, но в общем приветливо. Через минуту нервного молчания звякнул колокольчик, и секретарша, отложив книгу, сказала: -- Преподобный Лука, вас просят. На преподобного Луку было страшно смотреть, и Перец отвернулся. Ничего, подумал он, закрывая глаза. Выдержу. Он вспомнил, как дождливым осенним вечером в квартиру принесли Эсфирь, которую зарезал в подъезде дома пьяный хулиган, и соседей, повисших на нем, и стеклянные крошки во рту -- он разгрыз стакан, когда ему принесли воды... да, подумал он, самое тяжелое позади... Его внимание привлекли быстрые скребущие звуки. Он открыл глаза и огляделся. Через кресло от него профессор Какаду яростно чесался обеими руками под мышками. Как обезьяна. -- Как вы думаете, нужно отделять мальчиков от девочек? -- дрожащим шепотом спросила Беатриса. -- Я не знаю,-- желчно сказал Перец. -- Комплексное воспитание имеет, конечно, свои преимущества,-- продолжала бормотать Беатриса,-- но это же особый случай. Господи! -- сказала она вдруг плаксиво.-- Неужели он меня прогонит? Куда я тогда пойду? Меня уже отовсюду прогоняли, у меня не осталось ни одной пары приличных туфель. Все чулки поехали, пудра какая-то комками... Секретарша отложила "Сублимацию гениальности" и строго сказала: -- Не отвлекайтесь. Беатриса испуганно замерла, тут низенькая дверь распахнулась, и в приемную просунулся наголо обритый человек. -- Перец здесь есть такой? -- зычно осведомился он. -- Есть,-- сказал Перец, вскакивая. -- На выход с вещами! Машина отходит через десять минут, живо! -- Куда машина? Почему? -- Вы Перец? -- Да. -- Вы хотели уехать или нет? -- Я хотел, но... -- Ну, как хотите,-- сердито рявкнул бритый.-- Мое дело сказать. Он скрылся и дверца захлопнулась. Перец кинулся следом. -- Назад! -- закричала секретарша, и несколько рук схватили его за одежду. Перец отчаянно рванулся, пиджак его затрещал. -- Там же машина! -- простонал он. -- Вы с ума сошли! -- сказала раздраженная секретарша.-- Куда вы ломитесь? Вот же дверь, написано "Выход", а вы куда? Твердые руки направили Переца к надписи "Выход". За дверью оказался обширный многоугольный зал, в который выходило множество дверей, и Перец заметался, раскрывая их одну за другой. Яркое солнце, стерильно-белые стены, люди в белых халатах. Голая спина, замазанная йодом. Запах аптеки. Не то. Тьма, треск кинопроектора. На экране кого-то тянут за уши в разные стороны. Белые пятна недовольно повернутых лиц. Голос: "Дверь! Дверь закройте!" Опять не то... Перец, скользя по паркету, пересек зал. Запах кондитерской, небольшая очередь с сумками. За стеклянным барьером блестят бутылки с кефиром, цветут торты и пирожные. -- Господа! -- крикнул Перец.-- Где здесь выход? -- А вам откуда выход? -- спросил дебелый продавец в поварском колпаке. -- Отсюда... -- А вот дверь, в которой вы стоите. -- Не слушайте его,-- сказал продавцу хилый старик из очереди.-- Это здесь есть один такой остряк, только очередь задерживает... Работайте, не обращайте внимания. -- Да я не острю,-- сказал Перец.-- У меня машина сейчас уйдет... -- Да, это не тот,-- сказал справедливый старик.-- Тот всегда спрашивает, где уборная. Где у вас, вы говорите, машина, сударь? -- На улице... -- На какой улице? -- спросил продавец.-- Улиц много. -- Мне все равно на какую, мне лишь бы выйти наружу! -- Нет,-- сказал проницательный старик.-- Это все тот же. Он просто программу переменил. Не обращайте на него внимания... Перец в отчаянии огляделся, выскочил обратно в зал и ткнулся в соседнюю дверь. Дверь была заперта. Недовольный голос осведомился: -- Кто там? -- Мне нужно выйти! -- крикнул Перец.-- Где здесь выход? -- Подождите, сейчас. За дверью раздавался какой-то шум, плеск воды, стук задвигаемых ящиков. Голос спросил: -- Что вам нужно? -- Выйти! Выйти мне нужно! -- Сейчас. Скрипнул ключ, и дверь отворилась. В комнате было темно. -- Проходите,-- сказал голос. Пахло проявителем. Перец, выставив вперед руки, сделал несколько неуверенных шагов. -- Ничего не вижу,-- сказал он. -- Сейчас привыкнете,-- пообещал голос.-- Ну, идите же, что вы встали? Переца взяли за рукав и повели. -- Распишитесь вот здесь,-- сказал голос. В пальцах Переца оказался карандаш. Теперь он видел в темноте смутно белеющий лист бумаги. -- Расписались? -- Нет. А в чем расписываться? -- Да вы не бойтесь, это не смертный приговор. Распишитесь, что вы ничего не видели. Перец наугад расписался. Его снова цепко взяли за рукав, провели между какими-то портьерами, потом голос спросил: -- Много вас здесь накопилось? -- Четверо,-- раздалось как бы из-за двери. -- Очередь построена? Имейте в виду, сейчас я открою дверь и выпущу человека. Проходите по одному, не толкайтесь, и без шуток. Ясно? -- Ясно. Не в первый раз. -- Одежду никто не забыл? Не забыли, не забыли. Выпускайте.
