Рэй Брэдбери.
Вино из одуванчиков
Перевод: Э. Кабалевская
…
Уолтеру А. Брэдбери, не дядюшке и не двоюродному брату, но, вне всякого
сомнения, издателю и другу
часть из "Вина из одуванчиков"
* * *
-- Двадцать девятая!
-- Есть!
-- Тридцатая!
-- Есть!
-- Тридцать первая!
Рычаг нырнул вниз. Жестяные колпачки на закупоренных бутылках блестели,
как золото. Дедушка подал Дугласу последнюю бутылку.
-- Второй летний урожай. Июньский уже в погребе, а вот готов и
июльский. Теперь остается только август.
Дуглас поднял бутылку теплого вина из одуванчиков, но на полку ее не
поставил. Там уже стояло много перенумерованных бутылок, все совершенно
одинаковые, как близнецы: все яркие, аккуратные, все доверху заполненные в
плотно закупоренные.
Эта -- с того дня, когда я открыл, что живу, подумал он. Почему же она
ни капельки не ярче других?
А эта -- с того дня, когда Джон Хаф упал с края земли и исчез. Почему
же она не темнее остальных?
Где же, где веселые собаки, что все лето прыгали и резвились, точно
дельфины, в волнах переливающейся на ветру пшеницы? Где грозовой запах
Зеленой машины и трамвая, запах молний? Осталось ли все это в вине? Нет! Или
по крайней мере кажется, что нет.
В какой-то книге он вычитал однажды: все слова, что говорили люди с
начала времен, все песни, какие они когда-либо пели, и поныне звучат в
межзвездных далях, и если бы долететь до созвездия Центавра, можно было бы
услышать, что говорил во сне Джордж Вашингтон или как вскрикнул Юлий Цезарь,
когда в спину ему вонзили нож. Насчет звуков все ясно. А как насчет света?
Ведь если кто-то хоть раз что-то увидел, оно уже не может просто исчезнуть
без следа! Значит, где-то, если хорошенько поискать,-- быть может, в
истекающих медом пчелиных сотах, где свет прячется в янтарном соке, что
собрали обремененные пыльцой пчелы, или в тридцати тысячах линз, которыми
увенчана голова полуденной стрекозы,--удастся найти все цвета и зрелища
мира. Или положить под микроскоп одну единственную каплю вот этого вина из
одуванчиков -- и, может, заполыхает извержение Везувия, точно все фейерверки
всех дней Четвертого июля. Этому придется поверить.
И все же... вот смотришь на эту бутылку -- по номеру ясно, что она
налита в тот самый день, когда полковник Фрилей споткнулся и упал на шесть
футов под землю,-- и, однако, в ней не разглядишь ни грана темного осадка,
ни пятнышка пыли, летящей из-под копыт огромных буйволов, ни крошки серы из
ружей, что палили в битве при Шайло...
-- Да, остается еще август,-- сказал Дуглас.-- Это верно. Только если и
дальше так пойдет, в последнем урожае не соберешь никаких друзей, никаких
машин, и одуванчиков кот наплакал.
-- Бом! Бом! Ты словно не говоришь, а звонишь в похоронный
колокол,--сказал дедушка.--Такие речи хуже всякой ругани. Впрочем, я не
стану промывать тебе рот мылом. Тут лучшее лекарство--глоток вина из
одуванчиков. А ну-ка! Одним духом! Каково?
-- Уф! Будто огонь проглотил!
-- Теперь -- наверх! Обеги три раза вокруг квартала, пять раз
перекувырнись, шесть раз проделай зарядку, взберись на два дерева -- и живо
из главного плакальщика станешь дирижером веселого оркестра. Дуй!
Четыре раза зарядку, взберусь на одно дерево и два раза перекувырнусь
-- и хватит,-- подумал Дуглас на бегу.
x x x
А первого августа в полдень Билл Форестер уселся в свою машину и
закричал, что едет в город за каким-то необыкновенным мороженым и не
составит ли ему кто-нибудь компанию? Не прошло и пяти минут, как
повеселевший Дуглас шагнул с раскаленной мостовой в прохладную, точно
пещера, пахнущую лимонадом и ванилью аптеку и уселся с Биллом Форестером у
снежно-белой мраморной стойки. Они потребовали, чтобы им перечислили все
самые необыкновенные сорта мороженого, и когда официант дошел до лимонного
мороженого с ванилью, "какое едали в старину", Билл Форестер прервал его:
-- Вот его-то нам и давайте.
-- Да, сэр,-- подтвердил Дуглас.
В ожидании мороженого они медленно поворачивались на своих вертящихся
табуретах. Перед глазами у них проплывали серебряные краны, сверкающие
зеркала, приглушенно жужжащие вентиляторы, что мелькали под потолком,
зеленые шторки на окнах, плетеные стулья... Потом они перестали вертеться.
Их взгляды уперлись в мисс Элен Лумис -- ей было девяносто пять лет, и она с
удовольствием уплетала мороженое.
-- Молодой человек,--сказала она Биллу Форестеру.-- Вы, я вижу,
наделены и вкусом и воображением. И силы воли у вас, конечно, хватит на
десятерых, иначе вы бы не посмели отказаться от обычных сортов,
перечисленных в меню, и преспокойно, без малейшего колебания и угрызений
совести заказать такую неслыханную вещь, как лимонное мороженое с ванилью.
Билл Форестер почтительно склонил голову.
-- Подите сюда, вы оба,--продолжала старуха.--Садитесь за мой столик.
Поговорим о необычных сортах мороженого и еще о всякой всячине -- похоже, у
нас найдутся общие слабости и пристрастия. Не бойтесь, я за вас заплачу.
--Они заулыбались и, прихватив свои тарелочки, пересели к ней.
-- Ты, видно, из Сполдингов,-- сказала она Дугласу.-- Голова у тебя
точь-в-точь как у твоего дедушки. А вы -- вы Уильям Форестер. Вы пишете в
"Кроникл", и совсем неплохо. Я о вас очень наслышана, все даже и
пересказывать неохота.
-- Я тоже вас знаю,-- ответил Билл Форестер.-- Вы -- Элен Лумис.-- Он
чуть замялся и прибавил: -- Когда-то я был в вас влюблен.
-- Недурно для начала.--Старуха спокойно набрала ложечку
мороженого.--Значит, не миновать следующей встречи. Нет, не говорите мне,
где, когда и как случилось, что вы влюбились в меня. Отложим до другого
раза. Вы своей болтовней испортите мне аппетит. Смотри ты какой! Впрочем,
сейчас мне пора домой. Раз вы репортер, приходите завтра от трех до четырех
пить чай; может случиться, что я расскажу вам историю этого города с тех
далеких времен, когда он был просто факторией. И оба мы немножко
удовлетворим свое любопытство. А знаете, мистер Форестер, вы напоминаете мне
одного джентльмена, с которым я дружила семьдесят... да, семьдесят лет тому
назад.
Она сидела перед ними, и им казалось, будто они разговаривают с серой,
дрожащей заблудившейся молью. Голос ее доносился откуда-то издалека, из недр
старости и увядания, из-под праха засушенных цветов и давным-давно умерших
бабочек.
-- Ну что ж.--Она поднялась.--Так вы завтра придете?
-- Разумеется, приду,--сказал Билл Форестер. И она отправилась в город
по своим делам, а мальчик и молодой человек неторопливо доедали свое
мороженое и смотрели ей вслед.
На другое утро Уильям Форестер проверял кое-какие местные сообщения для
своей газеты, после обеда съездил за город, на рыбалку, но только и поймал
несколько мелких рыбешек и сразу же беспечно швырнул их обратно в реку; а в
три часа, сам не заметив, как это вышло,--ведь он как будто об этом и не
думал вовсе,--очутился в своей машине на некоей улице. Он с удивлением
смотрел, как руки его сами собой поворачивают руль и машина, описав широкий
полукруг, подъезжает к увитому плющом крыльцу. Он вылез, захлопнул дверцу, и
тут оказалось, что машина у него мятая и обшарпанная, совсем как его
изжеванная и видавшая виды трубка,--в огромном зеленом саду перед
свежевыкрашенным трехэтажным домом в викторианском стиле это особенно
бросалось в глаза. В дальнем конце сада что-то колыхнулось, донесся чуть
слышный оклик, и он увидел мисс Лумис--там, вдалеке, в ином времени и
пространстве, она сидела одна и ждала его; перед ней мягко поблескивало
серебро чайного сервиза.
-- В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и ждет,-- сказал
он, подходя к ней.-- Правда, я и сам первый раз в жизни прихожу на свиданье
вовремя.
-- А почему?--спросила она и выпрямилась в плетеном кресле.
-- Право, не знаю,-- признался он.
-- Ладно.--Она стала разливать чай.--Для начала:
что вы думаете о нашем подлунном мире?
-- Я ничего о нем не знаю.
-- Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать, он
знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все -- значит, ему
все еще семнадцать.
-- Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
-- Хорошо все-таки старикам -- у них всегда такой вид, будто они все на
свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство
и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг
другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое притворство,
моя уверенность? Разве жизнь-- не игра? И ведь я недурно играю?
Они оба посмеялись. Билл откинулся на стуле и впервые за много месяцев
смех его звучал естественно. Потом мисс Лумис обеими руками взяла свою чашку
и заглянула в нее.
-- А знаете, хорошо, что мы встретились так поздно. Не хотела бы я
встретить вас, когда мне был двадцать один год и я была совсем глупенькая.
-- Для хорошеньких девушек в двадцать один год существуют особые
законы.
-- Так вы думаете, я была хорошенькая? Он добродушно кивнул.
-- Да с чего вы это взяли?--спросила она.--Вот вы увидели дракона, он
только что съел лебедя; можно ли судить о лебеде по нескольким перышкам,
которые прилипли к пасти дракона? А ведь только это и осталось--дракон, весь
в складках и морщинах, который сожрал бедную лебедушку. Я не вижу ее уже
много-много лет. И даже не помню, как она выглядела. Но я ее чувствую.
Внутри она все та же, все еще жива, ни одно перышко не слиняло. Знаете, в
иное утро, весной или осенью, я просыпаюсь и думаю: вот сейчас побегу через
луга в лес и наберу земляники! Или поплаваю в озере, или стану танцевать всю
ночь напролет, до самой зари! И вдруг спохватываюсь. Ах ты, пропади все
пропадом! Да ведь он меня не выпустит, этот дряхлый развалина-дракон. Я как
принцесса в рухнувшей башне -- выйти невозможно, знай себе сиди да жди
Прекрасного принца.
-- Вам бы книги писать.
-- Дорогой мой мальчик, я и писала. Что еще оставалось делать старой
деве? До тридцати лет я была легкомысленной дурой, только и думала, что о
забавах, развлечениях да танцульках. А потом единственному человеку,
которого я по-настоящему полюбила, надоело меня ждать, и он женился на
другой. И тут назло самой себе я решила:
раз не вышла замуж, когда улыбнулось счастье,--поделом тебе, сиди в
девках! И принялась путешествовать. На моих чемоданах запестрели
разноцветные наклейки. Побывала я в Париже, в Вене, Б Лондоне -- и всюду
одна да одна, и тут оказалось: быть одной в Париже ничуть не лучше, чем в
Гринтауне, штат Иллинойс. Все равно где -- важно, что ты одна. Конечно,
остается вдоволь времени размышлять, шлифовать свои манеры, оттачивать
остроумие. Но иной раз я думаю: с радостью отдала бы острое словцо или
изящный реверанс за друга, который остался бы со мной на субботу и
воскресенье лет эдак на тридцать.
Они молча допили чай.
-- Вот какой приступ жалости к самой себе,-- добродушно сказала мисс
Лумис.-- Давайте поговорим о вас. Вам тридцать один и вы все еще не женаты?
-- Я бы объяснил это так: женщины, которые живут, думают и говорят как
вы,--большая редкость,--сказал Билл.
-- Бог ты мой,-- серьезно промолвила она.-- Да неужто молодые женщины
станут говорить как я! Это придет позднее. Во-первых, они для этого слишком
молоды. И во-вторых, большинство молодых людей до смерти пугаются, если
видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не
раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали от вас
свой ум. Если хотите найти для коллекции редкостного жучка, нужно хорошенько
поискать и не лениться пошарить по разным укромным уголкам.
Они снова посмеялись.
-- Из меня, верно, выйдет ужасно дотошный старый холостяк,-- сказал
Билл.
-- Нет, нет, так нельзя. Это будет неправильно. Вам и сегодня не надо
бы сюда приходить. Эта улица упирается в египетскую пирамиду -- и только.
Конечно, пирамиды -- это очень мило, но мумии вовсе не подходящая для вас
компания. Куда бы вам хотелось поехать? Что бы вы хотели делать, чего
добиться в жизни?
-- Хотел бы повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать
книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге зацепиться за
дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три выстрелили в
полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.
- -- Ну, я не во всем смогу вам помочь,-- сказала мисс Лумис.-- Но я
много путешествовала и могу вам порассказать о разных местах. И если угодно,
пробегите сегодня вечером, часов в одиннадцать, по лужайке перед моим домом,
и я, так и быть, выпалю в вас из мушкета времен Гражданской войны, конечно,
если еще не лягу спать. Ну как, насытит ли это вашу мужественную страсть к
приключениям?
-- Это будет просто великолепно!
-- Куда же вы хотите отправиться для начала? Могу увезти вас в любое
место. Могу вас заколдовать. Только пожелайте. Лондон? Каир? Ага, вы так и
просияли! Ладно, значит, едем в Каир. Не думайте ни о чем. Набейте свою
трубку этим душистым табаком и устраивайтесь поудобнее.
Билл Форестер откинулся в кресле, закурил трубку и, чуть улыбаясь,
приготовился слушать.
-- Каир...-- начала она,
Прошел час, наполненный драгоценными камнями, глухими закоулками и
ветрами египетской пустыни. Солнце источало золотые лучи, Нил катил свои
мутно-желтые воды, а на вершине пирамиды стояла совсем юная, порывистая и
очень жизнерадостная девушка, и смеялась, и звала его из тени наверх, на
солнце, и он спешил подняться к ней, и вот она протянула руку и помогает ему
одолеть последнюю ступеньку... а потом они, смеясь, качаются на спине у
верблюда, а навстречу вздымается громада Сфинкса... а поздно ночью в
туземном квартале звенят молоточки по бронзе и серебру и кто-то наигрывает
на незнакомых струнных инструментах, и незнакомая мелодия звучит все тише и
наконец замирает вдали...
Уильям Форестер открыл глаза. Мисс Элен Лумис умолкла, и оба они опять
были в Гринтауне, в саду, с таким чувством, точно целый век знают друг
друга, и чай в серебряном чайнике уже остыл, и печенье подсохло в лучах
заходящего солнца. Билл вздохнул, потянулся и снова вздохнул.
-- Никогда в жизни мне не было так хорошо!
-- И мне тоже.
-- Я вас очень утомил. Мне надо было уйти уже час назад.
-- Вы и сами знаете, что я отлично провела этот час. Но вот вам-то что
за радость сидеть с глупой старухой...
Билл Форестер вновь откинулся на спинку кресла и смотрел на нее из-под
полуопущенных век. Потом зажмурился так, что в глаза проникла лишь
тонюсенькая полоска света. Осторожно наклонил голову на один бок, потом на
другой.
-- Что это вы? -- недоуменно спросила мисс Лумис. Билл не ответил и
продолжал ее разглядывать.
-- Если найти точку,-- бормотал он,-- важно приспособиться, отбросить
лишнее...--а про себя подумал: можно не замечать морщины, скинуть со счетов
годы, повернуть время вспять.
И вдруг встрепенулся.
-- Что случилось? -- спросила мисс Лумис. Но все уже пропало. Он открыл
глаза, чтобы снова поймать тот призрак. Ошибка, это делать не следовало.
Надо было откинуться назад, забыть обо всем и смотреть словно бы лениво, не
спеша, полузакрыв глаза.
-- На какую-то секунду я это увидел,--сказал он.
-- Что увидели?
Лебедушку, конечно, подумал он, и, наверно, она прочла это слово по его
губам.
Старуха порывисто выпрямилась в своем кресле. Руки застыли на коленях.
Глаза, устремленные на него, медленно наполнялись слезами. Билл растерялся.
-- Простите меня,--сказал он наконец.--Ради бога, простите.
-- Ничего.-- Она по-прежнему сидела выпрямившись, стиснув руки на
коленях, и не смахивала слез.-- Теперь вам лучше уйти. Да, завтра можете
прийти опять, а сейчас, пожалуйста, уходите, и ничего больше не надо
говорить.
Он пошел прочь через сад, оставив ее в тени за столом. Оглянуться он не
посмел.
Прошло четыре дня, восемь, двенадцать; его приглашали то к чаю, то на
ужин, то на обед. В долгие зеленые послеполуденные часы они сидели и
разговаривали -- об искусстве, о литературе, о жизни, обществе и политике.
Ели мороженое, жареных голубей, пили хорошие вина.
-- Меня никогда не интересовало, что болтают люди,-- сказала она
однажды.-- А они болтают, да? Билл смущенно поерзал на стуле.
-- Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают, даже если ей уже
стукнуло девяносто пять.
-- Я могу больше не приходить.
-- Что вы!--воскликнула она и тотчас опомнилась.-- Это невозможно, вы и
сами знаете,-- продолжала она спокойнее.--Да ведь и вам все равно, что они
там подумают и что скажут, правда? Мы-то с вами знаем--ничего худого тут
нет.
-- Конечно, мне все равно,-- подтвердил он.
Ѕ ---- Тогда мы еще поиграем в нашу игру.-- Мисс Лумис откинулась в
кресле.--Куда на этот раз? В Париж? Давайте в Париж.
- -- В Париж.--Билл согласно кивнул.
--Итак,--начала она,--на дворе год тысяча восемьсот восемьдесят пятый,
и мы садимся на пароход в нью-йоркской гавани. Вот наш багаж, вот билеты,
там -- линия горизонта. И мы уже в открытом море. Подходим к Марселю...
Она стоит на мосту и глядит вниз, в прозрачные воды Сены, и вдруг он
оказывается рядом с ней и тоже глядит вниз, на волны лета, бегущие мимо. Вот
в белых пальцах у нее рюмка с аперитивом, и снова он тут как тут,
наклоняется к ней, чокается, звенят рюмки. Он видит себя в зеркалах Версаля,
над дымящимися доками Стокгольма, они вместе читают вывески цирюльников
вдоль каналов Венеции. Все, что она видела одна, они видят теперь снова
вместе.
Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем и глядели друг на
друга.
-- А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день вот уже две с
половиной недели,--сказал Билл.
-- Не может быть!
-- Для меня это огромное удовольствие.
-- Да, но ведь на свете столько молодых девушек...
-- В вас есть все, чего недостает им,-- доброта, ум, остроумие...
-- Какой вздор! Доброта и ум--свойства старости. В двадцать лет женщине
куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.-- Она умолкла и перевела
дух.-- Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мы встретились В первый раз
в аптеке, вы сказали, что у вас одно время была... ну, скажем, симпатия ко
мне. Потом вы старались, чтобы я об этом забыла, ни разу больше об этом не
упомянули. Вот мне и приходится самой просить вас объяснить Мне, что это
была за нелепость.
Билл замялся.
-- Вы и правда меня смутили.
-- Ну, выкладывайте!
-- Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.
-- Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
-- Это была очень старая карточка, вам на ней лет
двадцать.
-- Ах, вот оно что. Это просто курам на смех! Всякий раз, когда я
жертвую деньги на благотворительные цели или еду на бал, они выкапывают эту
карточку и опять ее перепечатывают. И весь город смеется. Даже я сама.
-- Со стороны газеты это жестоко.
-- Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография, берите ту, где
я снята в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Пусть запомнят меня
такой. И уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышку гроба.
-- Я расскажу вам, как все это было.
Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза и немного помолчал.
Он так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этом саду, было вдоволь
времени вспомнить каждую черточку, и перед ним встала Элен Лумис-- та, с
фотографии, совсем еще юная и прекрасная, когда она впервые в жизни одна
позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая, застенчивая улыбка.
Это было лицо весны, лицо лета, теплое дыханье душистого клевера. На
губах рдели гранаты, в глазах голубело полуденное небо. Коснуться этого
лица--все равно что ранним декабрьским утром распахнуть окно и, задохнувшись
от ощущения новизны, подставить руку под первые легчайшие пушинки снега, что
падают с ночи, неслышные и нежданные. И все это -- теплота дыханья и
персиковая нежность -- навсегда запечатлелось в чуде, именуемом фотографией,
над ним не властен ветер времени, его не изменит бег часовой стрелки, оно
никогда ни на секунду не постареет;
этот легчайший первый снежок никогда не растает, он переживет тысячи
жарких июлей.
Вот какова была та фотография, и вот как он узнал мисс Лумис. Он
вспомнил все это, знакомый облик встал перед его мысленным взором, и теперь
он вновь заговорил:
-- Когда я в первый раз увидел эту простую карточку--девушку со
скромной, без затей, прической,--я не знал, что снимок сделан так давно. В
газетной заметке говорилось, что Элен Лумис откроет в этот вечер бал в
ратуше. Я вырезал фотографию из газеты. Весь день я всюду таскал ее с собой.
Я твердо решил пойти на этот бал. А потом, уже к вечеру, кто-то увидел, как
я гляжу на эту фотографию, и мне открыли истину. Рассказали, что снимок
очаровательной девушки сделан давным-давно и газета из года в год его
перепечатывает. И еще мне сказали, что не стоит идти на бал и искать вас там
по этой фотографии. Долгую минуту они сидели молча. Потом Билл исподтишка
глянул на мисс Лумис. Она смотрела в дальний конец сада, на ограду, увитую
розами. На лице ее ничего не отразилось. Она немного покачалась в своем
кресле и мягко сказала:
-- Ну вот и все. Не выпить ли нам еще чаю? Они молча потягивали чай.
Потом она наклонилась вперед и похлопала его по плечу.
-- Спасибо.
-- За что?
-- За то, что вы хотели пойти на бал искать меня, за то, что вырезали
фотографию из газеты,-- за все. Большое вам спасибо.
Они побродили по тропинкам сада.
--А теперь моя очередь,--сказала мисс Лумис.-- Помните, я как-то
обмолвилась об одном молодом человеке, который ухаживал за мной семьдесят
лет тому назад? Он уже лет пятьдесят как умер, но в то время он был совсем
молодой и очень красивый, целые дни проводил в седле и даже летними ночами
скакал на лихом коне по окрестным лугам. От него так и веяло здоровьем и
сумасбродством, лицо всегда было покрыто загаром, руки Вечно исцарапаны; и
все-то он бурлил и кипятился, а ходил так стремительно, что казалось, его
вот-вот разорвет на части. То и дело менял работу -- бросит все и перейдет
на новое место, а однажды сбежал и от меня, потому что я была еще
сумасбродней его, нипочем не соглашалась стать степенной мужней женой. Вот
так все и кончилось. И я никак не ждала, что в один прекрасный день вновь
увижу его живым. Но вы живой, и нрав у вас тоже горячий и неуемный и вы
такой же неуклюжий и вместе с тем изящный. И я заранее знаю, как вы
поступите, когда вы и сами еще об этом не догадываетесь, и, однако, всякий
раз вам поражаюсь. Я всю жизнь считала, что перевоплощение -- бабьи сказки,
а вот на днях вдруг подумала: а что, если взять и крикнуть на улице:
"Роберт! Роберт!"--не обернется ли на этот зов Уильям Форестер?
-- Не знаю,-- сказал он.
-- И я не знаю. Потому-то жизнь так интересна.
Август почти кончился. По городу медленно плыло первое прохладное
дыхание осени, яркая зелень листвы потускнела, а потом деревья вспыхнули
буйным пламенем, горы и холмы зарумянились, заиграли всеми красками, а
пшеничные поля побурели. Дни потекли знакомой однообразной чередой, точно
писарь выводил ровным круглым почерком букву за буквой, строку за строкой.
Как-то раз Уильям Форестер шагал по хорошо знакомому саду и еще издали
увидел, что Элен Лумис сидит за чайным столом и старательно что-то пишет.
Когда Билл подошел, она отодвинула перо и чернила.
-- Я вам писала,-- сказала она.
-- Не стоит трудиться -- я здесь.
-- Нет, это письмо особенное. Посмотрите.-- Она показала Биллу голубой
конверт, только что заклеенный и аккуратно разглаженный ладонью.--Запомните,
как оно выглядит. Когда почтальон принесет вам его, это будет означать, что
меня уже нет в живых.
-- Ну что это вы такое говорите!
-- Садитесь и слушайте. Он сел.
-- Дорогой мой Уильям,-- начала она, укрывшись под тенью летнего
зонтика.-- Через несколько дней я умру. Нет, не перебивайте меня. -- Она
предостерегающе подняла руку. -- Я не боюсь. Когда живешь так долго, теряешь
многое, в том числе и чувство страха. Никогда в жизни не любила омаров --
может, потому что не пробовала. А в день, когда мне исполнилось восемьдесят,
решила -- дай-ка отведаю. Не скажу, чтобы я их так сразу и полюбила, но
теперь я хоть знаю, каковы они на вкус, и не боюсь больше. Так вот, думаю, и
смерть вроде омара, и уж как-нибудь я с ней примирюсь.--Мисс Лумис махнула
рукой.-- Ну, хватит об этом. Главное, что я вас больше не увижу. Отпевать
меня не будут. Я полагаю, женщина, которая прошла в эту дверь, имеет такое
же право на уединение, как женщина, которая удалилась на ночь к себе в
спальню.
-- Смерть предсказать невозможно,-- выговорил наконец Билл.
-- Вот что, Уильям. Полвека я наблюдаю за дедовскими часами в прихожей.
Когда их заводят, я могу точно сказать наперед, в котором часу они
остановятся. Так и со старыми людьми. Они чувствуют, как слабеет завод и
маятник раскачивается все медленнее. Ох, пожалуйста, не смотрите на меня
так.
-- Простите, я не хотел...-- ответил он.
-- Мы ведь славно провели время, правда? Это было так необыкновенно
хорошо -- наши с вами беседы каждый день. Есть такая ходячая, избитая фраза
-- родство душ; так вот, мы с вами и есть родные души.-- Она повертела в
руках голубой конверт.-- Я всегда считала, что истинную любовь определяет
дух, хотя тело порой отказывается этому верить. Тело живет только для себя.
Только для того, чтобы пить, есть и ждать ночи. В сущности, это ночная
птица. А дух ведь рожден от солнца, Уильям, и его удел--за нашу долгую жизнь
тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает. Разве
можно сравнить тело, это жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем тем,
что за целую жизнь дают нам солнце и разум? Не знаю. Знаю только, что все
последние дни мой дух соприкасался с вашим и дни эти были лучшими в моей
жизни. Еще о многом надо бы поговорить, да придется отложить до новой
встречи.
-- У нас не так уж много времени.
-- Да, но вдруг будет еще одна встреча! Время--престранная штука, а
жизнь -- и еще того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или
винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком
поздно. Я чересчур зажилась на свете, это ясно. А вы родились то ли слишком
рано, то ли слишком поздно. Ужасно досадное несовпадение. А может, это мне в
наказание -- уж очень я была легкомысленной девчонкой. Но на следующем
обороте колесики могут опять повернуться так, как надо. А покуда непременно
найдите себе славную девушку, женитесь и будьте счастливы. Но прежде вы
должны мне кое-что обещать.
-- Все что угодно.
-- Обещайте не дожить до глубокой старости, Уильям. Если удастся,
постарайтесь умереть, пока вам не исполнилось пятьдесят. Я знаю, это не так
просто. Но я вам очень советую -- ведь кто знает, когда еще появится на свет
вторая Элен Лумис. А вы только представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в
один прекрасный день в тысяча девятьсот девяносто девятом году плететесь по
Главной улице и вдруг видите меня, а мне только двадцать один, и все опять
полетело вверх тормашками -- ведь правда, это было бы ужасно? Мне кажется,
как ни приятно нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно
больше не могли бы так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений -- вполне
достаточно для одной дружбы. Так что непременно устройте себе, лет эдак
через двадцать, воспаление легких. Ведь я не знаю, сколько вас там
продержат, на том свете,--а вдруг сразу отпустят обратно? Но я сделаю все,
что смогу, Уильям, обещаю вам. И если все пойдет как надо, без ошибок и
опозданий, знаете, что может случиться?
-- Скажите мне.
-- Как-нибудь, году так в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или
девяностом, молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя
по улицам, заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросит там
какого-нибудь редкостного мороженого. А по соседству окажется молодая
девушка, его сверстница, и, когда она услышит, какое мороженое он
заказывает, что-то произойдет. Не знаю, что именно и как именно. А уж она-то
и подавно не будет знать, как и что. И он тоже. Просто от одного названия
этого мороженого у обоих станет необыкновенно хорошо на душе. Они
разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе.
И она улыбнулась Уильяму.
-- Вот как гладко получается, но вы уж извините старуху, люблю все
разбирать и по полочкам раскладывать. Это просто так, пустячок вам на
память. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. О чем же? Осталось ли на
свете хоть одно местечко, куда мы еще не съездили? А в Стокгольме мы были?
-- Да, прекрасный город.
-- А в Глазго? Куда же нам теперь?
-- Почему бы не съездить в Гринтаун, штат Иллинойс?--предложил
Билл.--Сюда. Мы ведь, собственно, не побывали вместе в нашем родном городе.
Мисс Лумис откинулась в кресле. Билл последовал ее примеру, и она
начала:
-- Я расскажу вам, каким был наш город давным-давно, когда мне едва
минуло девятнадцать...
Зимний вечер, она легко скользит на коньках по замерзшему пруду, лед
под луной белый-белый, а под ногами скользит ее отражение и словно шепчет ей
что-то. А вот летний вечер -- летом здесь, в этом городе, зноем опалены и
улицы, и щеки, и в сердце знойно, и, куда ни глянь, мерцают -- то вспыхнут,
то погаснут -- светлячки. Октябрьский вечер, ветер шумит за окном, а она
забежала на кухню полакомиться тянучкой и беззаботно напевает песенку; а вот
она бегает по мшистому берегу реки, вот весенним вечером плавает в гранитном
бассейне за городом, в глубокой и теплой воде; а теперь Четвертое июля, в
небе рассыпаются разноцветные огни фейерверка -- и алым, синим, белым светом
озаряются лица зрителей на каждом крыльце, и, когда гаснет в небе последняя
ракета, одно девичье лицо сияет ярче всех.
-- Вы видите все это?--спрашивает Элен Лумис.-- Видите меня там, с
ними?
-- Да,--отвечает Уильям Форестер, не открывая глаз.-- Я вас вижу.
-- А потом,-- говорит она,-- потом...
Голос ее все не смолкает, день на исходе, и сгущаются сумерки, а голос
все звучит в саду, и всякий, кто пройдет мимо за оградой, даже издалека
может его услышать -- слабый, тихий, словно шелест крыльев мотылька...
Два дня спустя Уильям Форестер сидел за столом у себя в редакции, и тут
пришло письмо. Его принес Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него было такое,
словно он знал, что там написано.
Уильям Форестер сразу узнал голубой конверт, но не вскрыл его. Просто
положил в карман рубашки, минуту молча смотрел на мальчика, потом сказал:
-- Пойдем, Дуг. Я угощаю.
Они шли по улицам и почти всю дорогу молчали; Дуглас и не пытался
заговорить -- чутье подсказывало ему, что так надо. Надвинувшаяся было осень
отступила. Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой металл неба.
Они вошли в аптеку и уселись у снежно-белой стойки. Уильям Форестер вынул из
нагрудного кармана письмо и положил перед собой, но все не распечатывал
конверт.
Он смотрел в окно: желтый солнечный свет на асфальте, зеленые
полотняные навесы над витринами, сияющие золотом буквы вывесок через
дорогу... потом взглянул на календарь на стене. Двадцать седьмое августа
тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Он взглянул на свои наручные часы;
сердце билось медленно и тяжело, а минутная стрелка на циферблате совсем не
двигалась, и календарь навеки застыл на этом двадцать седьмом августа, и
даже солнце, казалось, пригвождено к небу и никогда уже не закатится.
Вентиляторы над головой, вздыхая, разгоняли теплый воздух. Мимо распахнутых
дверей аптеки, чему-то смеясь, проходили женщины, но он их не видел, он
смотрел сквозь них и видел дальние улицы и часы на высокой башне здания
суда. Наконец распечатал письмо и стал читать.
Потом медленно повернулся на вертящемся табурете. Опять и опять
беззвучно повторял эти слова про себя, и наконец выговорил их вслух, и снова
повторил:
-- Лимонного мороженого с ванилью,-- сказал он. -- Лимонного мороженого
с ванилью.
* * *
Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера--все прошло,
кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Теперь впереди долгая
осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна, и за это время нужно
обдумать минувшее лето и подвести итог. А если он что-нибудь забудет -- что
ж, в погребе стоит вино из одуванчиков, на каждой бутылке выведено число, и
в них -- все дни лета, все до единого. Можно почаще спускаться в погреб и
глядеть прямо на солнце, пока не заболят глаза, а тогда он их закроет и
всмотрится в жгучие пятна, мимолетные шрамы от виденного, которые все еще
будут плясать внутри теплых век, и станет расставлять по местам каждое
отражение и каждый огонек, пока не вспомнит все, до конца...
С этими мыслями он уснул.
И этим сном окончилось лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года.
…
http://hristus.narod.ru/christus_biblioteka.html
