С.Витицкий. Двадцать седьмая теорема этики
ПОИСК ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ,
или
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ТЕОРЕМА ЭТИКИ

                         Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке
                    является собственно человеческим? Как он приобрел  это
                    человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую
                    сущность?
                               Дж.Брунер "Психология познания"
               (Изд-во "Прогресс", Москва, 1977, стр. 387)

     У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты
этих прототипов в каждом из героев перемешаны  в  достаточно  произвольной
пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из  описанных  в  книге
ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь -  незамысловатая
калька с реальности, бессмысленно задаваться  вопросами  типа:  "кто  есть
кто, что есть что, где и когда именно?"
     Большинство  процитированных  в  книге  "машинных"  афоризмов   взяты
автором из сборника "Компьютерные игры" (Лениздат, 1988). Автор пользуется
случаем   выразить   свою   благодарность    и    восхищение    создателям
соответствующих программ для ЭВМ.

     Происхождение этих записок таково.
     Их  принес  длинный  угловатый  юноша  с  бледным   лицом,   покрытым
одновременно и милым светлым пушком, и  довольно  противными  прыщами.  Он
терпеливо, как выяснилось, ждал возвращения Станислава  домой  аж  с  трех
часов и до одиннадцати вечера. Кронид  советовал  ему  не  ждать  -  юноша
советам не внял. Кронид предлагал ему оставить свои координаты - он  и  от
этого предложения  уклонился.  Он  должен  был  передать  нечто  господину
Красногорову из  рук  в  руки.  "Вы  можете  оставить  это  мне,  я  выдам
расписку". "Спасибо, нет. Из рук в руки." Так и проторчал до одиннадцати в
прихожей, превращенной в приемную. (Станислав тогда еще оставался  жить  в
прежней  квартире,   -   не   совершил   широко   распространенной   среди
младополитиков глупости, не  выбил  себе  достойную  квартиру  и  даже  не
организовал  для  себя  роскошного  офиса.  Только  Мартьяновну,  соседку,
отселил на Комендантский аэродром с улучшением жилищных условий).
     Станислав вернулся усталый, злой, больной от человеческой глупости  и
поганости. Кронид поднялся ему навстречу, выслушал распоряжения  на  ночь,
передал список важнейших звонков и только потом кивнул на  упорного  юнца,
который тоже уже стоял, правда, независимо прислонившись плечом к  стенке,
и по-прежнему терпеливо ждал, когда на него обратят высокое внимание.
     - Слушаю вас внимательно, - сказал ему  Станислав,  выжимая  из  себя
улыбку номер шесть. Он еще надеялся, что разговор  можно  будет  закончить
прямо здесь, в приемной, в хорошем деловом темпе.
     - Моя фамилия Красногорский, - сказал юноша тихо. - Я - Ваня.
     Станислав узнал его секундой раньше.
     - Пошли, - сказал он кратко, и они прошли в кабинет.
     - Садись, - сказал Станислав и сам повалился в  кресло,  ощущая  себя
некоей надувной лодкой, из которой вдруг вынули вентиль. - Извини, что  не
узнал тебя сразу. Все-таки, больше года прошло, так? Ну, как ты? Могу тебе
чем-нибудь быть полезен? Буду рад.
     - Я принес вам записки отца, -  сказал  Ваня  Красногорский  тихо,  и
Станислав в который  раз  поразился,  как  капризно-прихотлива  Природа  в
исполнении собственных законов: Красногорский-младший был похож на  майора
Красногорского гораздо меньше, чем, скажем, на  Сеню  Мирлина  -  тот,  по
крайней мере, тоже был длинный, тощий и угловатый.
     Станислав принял грязноватую папку, на обложке которой написано  было
красными печатными буквами ИВАНУ, и  развязал  тесемки.  "Ты  читаешь  эти
записки, и это означает, что меня уже нет более в живых. Меня убили...", -
прочитал он и закрыл папку.
     Ваня уже стоял, готовый уходить.
     - Подожди, куда же ты? - сказал Станислав, делая над собой  очередное
усилие. - Неужели ты не хочешь поговорить со мной.
     - Очень хочу, - сказал Ваня. - И у меня - просьба к вам. Но -  только
после того, как вы прочтете.
     - Хорошо, - сказал Станислав. - Договорились. Я прочту.
     - Телефон у меня тот же, что и раньше...
     - Понял. А где ты был все это время? Я дважды тебя искал...
     - Уезжал, - коротко ответил Ваня, и Станислав не захотел настаивать.
     Он прочел папку в ту же ночь.

     "...Ты читаешь эти записки, и это означает, что меня уже нет более  в
живых.
     Меня убили.
     Какая бы причина смерти ни была сообщена тебе,  знай:  меня  убили  -
расчетливо, профессионально, безукоризненно чисто.
     Не верь, что я скоропостижно  скончался  в  автобусе  в  час  пик  от
сердечного приступа. У меня идеальное здоровье. (У тебя, кстати, -  тоже).
Просто кто-то подобрался ко мне в толпе и воткнул  (прямо  сквозь  пиджак)
иглу с каким-нибудь (не знаю нынешних препаратов) кардиолеталем - или  еще
с какой-нибудь подобной гадостью.
     Не верь, что я был невнимателен при переходе улицы. С  некоторых  пор
нигде я не бываю так внимателен, как при переходе улицы, миновании  темных
(почему-то)  подъездов  и  на  перронах  вокзалов,  метро  и   пригородных
электричек.
     Если я пал жертвой пьяных хулиганов, знай:  мне  хорошо  известны  их
имена. Они не хулиганы, они редко пьют и никогда не напиваются.  Это  либо
Александр Степанович Гуриков (Сука-Сашка), либо Марлен Иванович Косоручкин
(он  же  Марлеха),  либо,  может  быть,  Серега-Жучок  (Сергей   Сергеевич
Жукованов).
     Не верь никому, и никаким бумагам, и никаким фильмам  и  фотографиям,
никаким магнитофонным кассетам и никаким видеозаписям. Верь  тому,  что  я
здесь пишу для тебя, и помни, что эти сведения сделают тебя ни для кого не
досягаемым (точнее: ВОЗМОЖНО, сделают; СПОСОБНЫ сделать - в принципе,  при
выполнении каких-то не известных  никому  условий),  но  -  только  в  том
случае, если останутся только лишь ТВОИМ достоянием.
     Это знание убьет тебя быстрее любого яда, если ты поделишься  им  еще
хоть с кем-нибудь. Эта тайна - на одного. Двое  здесь  -  это  уже  много,
слишком много, непоправимо много.


     Более всего опасайся тех людей, которых ты любишь.
     Бойся матери. Она глупа и глупо  благородна.  (Никогда  не  доверяйся
благородным - они сдадут тебя, наслаждаясь своим бескорыстием).
     Бойся Алешки - он алкоголик. (Никогда не доверяй алкоголикам НИЧЕГО).
     Бойся своей Катюхи. Она вьет из тебя веревки, тебе  это  нравится,  я
знаю, но она гораздо сильнее тебя и  хорошо  это  сознает.  (Я  вообще  не
советую тебе доверяться  женщинам:  мужчина  не  способен  понять  никакую
женщину до конца, это другой вид животного  царства,  а  доверяться  можно
только тому, кого знаешь до самого донышка).
     Я хочу, чтобы все, что я имею, досталось бы тебе и  только  тебе.  Ты
доведешь мою затею до конца. Я не успел - раз ты читаешь эти записки.
     Прочти, разберись и ровно  девять  месяцев  не  предпринимай  ничего,
просто живи, как жил до сих пор, и думай.  Жди.  Думай.  Готовься  принять
решение. ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ!  Решение  должно  вызреть  в  тебе,  как  ребенок
вызревает в женщине. Потом поступишь, как сочтешь нужным.


     Человек, который передаст тебе этот пакет, не  знает  ничего.  Он  не
знает даже, что ты мой сын. Он кристально честен, по-старинному благороден
и, следовательно, недалек. Однако, лучше все-таки никогда более тебе с ним
не встречаться.
     Конечно, они могут его вычислить... Нет, не могут. Вернее,  если  они
сумеют его  вычислить,  ты  просто  никогда  ничего  не  узнаешь  об  этих
записках...


     ЭЙ ТЫ, ГУНЯВЫЙ! ЕСЛИ ТЫ ВСЕ-ТАКИ ДОБРАЛСЯ ДО МЕНЯ  И  ЧИТАЕШЬ  СЕЙЧАС
ЭТИ СТРОЧКИ, - БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! Я СТАНУ ПРИХОДИТЬ К  ТЕБЕ  ПО  НОЧАМ  ПИТЬ
ТВОЙ ГОРЬКИЙ МОЗГ И КУСАТЬ ТВОЕ ПОГАНОЕ СЕРДЦЕ.


     Я раскрыл эту тайну,  раскопал  ее,  разгадал,  выдернул  из  мутного
небытия, но я до сего дня не научился ею пользоваться. Я знаю:  эта  тайна
несет в себе зародыш гигантских возможностей. Сила, даже мощь,  и  великая
власть, и возможность перекраивать не тобою скроенное - все это  ощущается
при первом даже прикосновении к ней. Но - КАК? Не знаю.
     Это что-то, вроде, пресловутого _т_е_р_м_о_я_д_а_  из  твоей  любимой
физики. Все о нем все знают, на бумаге все хорошо и даже  отлично,  галдеж
стоит уж полвека, все гомонят, все при деле, но  никто  ничего  так  и  не
добился. СИЛА. МОЩЬ. ВЛАСТЬ НАД МИРОМ. Но - КАК?
     Именно из-за  таких  аналогий  я  чувствую  себя  ученым  теоретиком,
сделавшим "на кончике  пера"  великое  открытие,  из  которого  кто-нибудь
когда-нибудь извлечет много пользы, но - не сегодня, и не завтра  даже.  А
когда не будет на свете ни меня, ни тебя, никого.


     По  понятным   причинам   я   не   имею   возможности   как   следует
продокументировать свое ОТКРЫТИЕ. Многое тебе придется принимать на  веру.
Но  именно  поэтому  я  постараюсь  быть  подробным,  в  надежде,  что  из
подробностей моих ты сумеешь извлечь некую зацепочку, крючочек,  петельку,
чтобы вытянуть в свою лодку рыбину, которую я углядел в глубинах  вод,  но
так и не сумел схватить за жабры.


     (Немедленно ловлю себя на красотах слога. Меня всегда упрекали за эту
склонность. Цитаты из моих отчетов приводились в  качестве  отрицательного
примера, и вызывали злорадный смех коллег-органавтов.  Однако,  я  намерен
писать так, как мне пишется. Всю жизнь добиваюсь я возможности делать  то,
что хочется МНЕ, и так, как  нравится  МНЕ.  Сейчас  я  этой  возможности,
наконец, добился. Мне не грозят ни выговор с занесением, ни вызов на ковер
с последующей клизмой, ни увольнение в отставку. Мне грозит, разве  что  -
преждевременная, причем насильственная,  смерть,  но  литературная  манера
моя, к сожалению, не способна ни отдалить ее, ни  приблизить,  вот  в  чем
штука.)


     Ты прекрасно знаешь этого человека. Его портрет много  лет  стоит  на
моем столе рядом с фотографией твоей мамы. Сейчас чуть ли не через день ты
можешь видеть его на экране телевизора или прочитать о нем  в  газете.  Он
стал притчей во языцех, и  я  прекрасно  запомнил  тот  разговор,  который
произошел у нас с тобой в прошлом году (осенью). Ты добивался у меня:  как
может быть моим другом и благодетелем человек таких позорных убеждений,  а
я отвечал, что убеждения приходят и уходят, а человек при  этом  остается.
Мы поссорились с тобою, ты обиделся и более со мной о нем не говорил (хотя
я прекрасно слышал все, что ты говорил о нем своим дружкам по  телефону  -
признайся, ты ХОТЕЛ, чтобы я слышал эти твои разговоры?). Что ж,  прочитав
мои записки, ты, я полагаю, поймешь многое, если не все.


     Но началось мое исследование не с него.
     На протяжении нескольких лет я работал в отделе, точнее  -  в  особой
группе, где занимались ПАРАНОРМАЛЬНЫМИ ПРОЯВЛЕНИЯМИ. Телепаты,  ясновидцы,
зомби, телекинетики, знахари, микрокиллеры, лозоходцы, вурдалаки,  вещуны,
колдуньи - все это были наши  клиенты.  Полтергейст,  НЛО,  некродинамика,
палеоастронавтика... Многое я сейчас уже и  позабыл,  номенклатура  у  нас
насчитывала более восьмидесяти позиций. И все было - СОВЕРШЕННО  СЕКРЕТНО.
Деятельность наша засекречена была так, что мы докладывали непосредственно
Самому, и даже ни один из его замов ничего не должен был знать.
     Я давно уже заметил,  что  чем  больше  глупости  в  делах,  тем  они
секретнее. В наших же делах  было  столько  глупостей,  что  ни  для  чего
другого просто не оставалось места. "Глупости сплошные!" - докладывали  мы
по  начальству.  "Давайте-давайте!  Работайте,  Бога  не  забывайте!"  "Да
глупости же!" "Американцы, по-вашему, что, глупее вас что ли?  Однако  же,
копают что твой бульдозер, и ничего, все довольны.  Денег  вам  подкинуть?
Тогда так и скажите..."
     Девяносто процентов информации у нас было -  просто  лажа.  Девять  и
девяносто девять сотых - выводило нас на жулье, иногда  очень  толковое  и
даже  -  блестящее.  Но  были,  были  какие-то  сотые  процента,   которые
вызывали-таки недоумение, заставляли задуматься и побуждали  к  дальнейшим
действиям.
     После третьего или четвертого года я  сделал  для  себя  два  вывода,
достойных упоминания.
     Во-первых, совершенно конкретный  и  прагматически-полезный  вывод  о
том,  что  никакой  телепатии  практически  не  существует.  Читать  мысли
невозможно. Угадывать,  "вычислять",  "подглядывать"  даже  -  да,  но  не
читать. Этот вывод очень приободрил меня и облегчил  мое  существование  в
том мире, который называется "место работы". (Никогда и никому я  об  этом
своем выводе не говорил. Наоборот, всегда говорил прямо противоположное. И
начальство охотно давало деньги под эту противоположную точку  зрения.  На
свете множество дураков, воображающих, что это было бы недурно - научиться
читать чужие мысли. Может быть, потом я расскажу тебе одну историю - как я
уцелел потому лишь, что дурак сцепился с жуликом и оба проиграли - сожрали
друг друга, как те волки из детского стишка).
     Во-вторых,  я  понял,   что   паранормальные   исследования   требуют
совершенно  специфической  методики.  Здесь  не  нужны  ни  барометры,  ни
ареометры, на вольтметры, ни осциллографы. Не нужны  физики,  химики  и  и
даже медики.  А  нужны  -  профессиональные  фокусники,  для  разоблачения
ловкачей и жуликов. И нужны тихие, невидимые свидетели, по сути  -  агенты
скрытого наблюдения, работающие в режиме сопереживания. Все  паранормалики
- ИСТИННЫЕ  паранормалики,  я  имею  в  виду  -  способны  демонстрировать
результативное поведение ТОЛЬКО в условиях личного покоя, душевного  уюта,
вообще - ПЕРСОНАЛЬНОГО  комфорта.  Когда  ты  сажаешь  такого  человека  в
комнату, набитую  аппаратурой,  под  яркие  бестеневые  лампы,  опутываешь
проводами и обклеиваешь датчиками, ты обрекаешь себя на полный  провал,  а
паранормалика - на безусловную творческую импотенцию. Есть птицы,  которые
никогда не поют в клетке, и есть животные (и их довольно  много),  которые
не способны размножаться в неволе, -  они  делаются  импотентными  даже  в
самой большой и удобной клетке или вольере. Колдуну для работы  нужна  его
черная страшная изба (как тарантулу - его земляная норка), там сами  стены
помогают ему, и не в переносном, а в прямом смысле.  Впрочем,  современный
городской колдун точно  так  же  нуждается  в  своей  лично,  собственной,
ощупанной пальцами и взглядами, знакомой, словно карман  старого  пиджака,
жилплощади,  и  неважно  -  конура  это   в   коммуналке   или   роскошные
кооперативные хоромы.
     Я сформулировал практическое предложение на базе этого своего вывода.
Я предложил организовать спецпансионат, куда собрать всех  поднадзорных  и
предоставить им там уютно, вольготно, совершенно свободно  существовать  -
делать себе норки, вить паутину, лепить ласточкины свои гнезда и прочее. А
в контингент внедрить опытных наблюдателей. Только,  по-моему,  так  можно
надеяться получить реальный результат. Смешно же  рассчитывать,  что  паук
станет ловить мух в пустой стеклянной банке, в которой ничего  нет,  кроме
него, яркого света и этих самых мух.
     Предложение мое было принято,  пансионат  создан,  я  проработал  там
больше года, мне удалось отловить двух подлинных паранормаликов, и  тут  в
руки  мне  попалась  папка  документов,  с  которой  все  по-настоящему  и
началось.


     Мне не удалось выяснить, кто  был  тот  умник  (я  не  иронизирую,  я
действительно считаю его чрезвычайно умным и наблюдательным  человеком,  с
прирожденным чутьем на паранормальность), кто был тот УМНИЦА, кому впервые
пришло в голову объединить в единое дело несколько разнесенных по  времени
и по  географическому  пространству  трагических  событий,  на  протяжении
многих лет остававшихся без объяснений.
     Объединению этому безусловно  содействовало  то  обстоятельство,  что
каждое из расследуемых событий было чрезвычайно  похоже  на  любое  другое
аналогичное, причина смерти в каждом случае была одна и та же (неизвестный
комментатор в своей сопроводиловке назвал  ее  почти  поэтически:  "разрыв
мозга"), но вот механизм явления так и остался неустановленным, причем  не
удалось   установить    даже    гипотетический    механизм,    -    любому
непредубежденному  наблюдателю  все  эти  смерти   представлялись   чем-то
совершенно МИСТИЧЕСКИМ (почему названная папка и оказалась в конце  концов
в архиве нашей группы).
     Помогло также и то, что все, без исключения, жертвы в  той  или  иной
степени сотрудничали с _о_р_г_а_н_а_м_и_,  так  что  заведенные  уголовные
дела оставались в системе: проходили  исключительно  по  нашим  каналам  и
сосредоточены были, по сути, в одном месте.
     Изначально в папке было пять дел. Приведу самую краткую суть каждого,
расположивши их все в хронологическом порядке совершения событий.


     Октябрь  1941  года.  Николай  Остапович  Гугнюк,  31  год,   старший
лейтенант НКВД, следователь. Работал в хорошо всем известном Большом Доме.
Отличался напористостью, жесткостью, даже - жестокостью, был "беспощаден к
врагам трудового народа". Найден в  своем  кабинете,  за  рабочим  столом:
лежал грудью на папках с делами, головы фактически не было  -  она  словно
взорвалась изнутри, осколки черепных костей и клочья мозга разбросаны были
по всему кабинету. Сгоряча  решено  было  тогда,  что  это  -  разумеется,
фашистская диверсия,  выстрел  предателя-диверсанта,  однако,  не  удалось
найти пули, да и не бывает пуль, способных  на  такие  разрушения.  Другая
версия: самоубийство  -  сунул  в  рот  палочку  динамита  и  задействовал
взрыватель. Способ экзотический, но известный в следственной  практике.  В
те дни (и годы) самоубийства следователей не были такой уж  редкостью:  не
выдерживали нервы, страх буквально жевал людей, хрустя их костями -  страх
ареста, страх фронта, страх военного поражения,  страх  ответственности...
Но что касается Гугнюка, то он как раз  был  не  из  слабонервных,  пил  -
умеренно, с женщинами был на высоте, работу свою любил и не боялся ее - не
было у него внутри самоубийцы. И - главное - не  обнаружены  были  никакие
следы взрывного устройства или взрывчатки.
     Конечно, время было нервное и дерганое: блокада началась, бои  велись
уже на Пулковских высотах, в спецтюрьме ежедневно  шли  в  расход  десятки
ранее арестованных  -  инородцев,  интеллигентов,  недобитых  с  довоенных
времен спецов, военных и технарей. Не было реальной  возможности  провести
расследование с той тщательностью,  которая  подразумевается  при  событии
насильственной смерти сотрудника НКВД. И  главное:  не  оказалось  НИКАКИХ
зацепок, ничего не удалось обнаружить такого, что давало бы хотя бы  намек
на объяснение происшедшего. Какой-то гигант мысли написал в  заключении  о
причине смерти: "вероятно, случайный осколок  фашистской  бомбы",  и  дело
было задвинуто в архив.
     В сорок девятом, когда органы чистили в очередной раз  (Ленинградское
дело), папочку извлекли и снова дали ей  ход:  теракт,  измена,  подрывная
деятельность...  Кое-кого  (кому  очередь   подошла)   шлепнули,   кого-то
посадили,  кого-то  выгнали  -  за  непроявленную  бдительность.   Папочка
пополнилась  замечательными  показаниями:  "...подойдя  со  спины,  трижды
выстрелил Гугнюку в голову из пистолета ТТ, а  затем,  подобрав  стреляные
гильзы и сами пули..." Человек, который эти показания организовал, явно не
дал себе труда прочитать описание того, как выглядел мертвый Гугнюк (листы
дела 3, 4, 5) - впрочем, этого от него и не требовалось.
     В пятьдесят пятом папочка снова пошла в дело: по крайней  мере  троих
уволили из органавтов, - и именно тогда, попадает она в поле зрения  моего
Умницы,  в  распоряжении  которого  к  этому  моменту  уже  было   кое-что
аналогичное.


     В  августе  1948-го  полковник  медицинской  службы,   хирург,   Иван
Захарович Габуния в  присутствии  множества  свидетелей  умер  странной  и
страшной смертью за две минуты до начала  пустяковой  операции  -  рядовой
аппендэктомии, - которую он  намеревался  произвести.  Больной,  полностью
подготовленный, уже лежал на столе, а Иван Захарович не спеша, с  обычными
своими  шуточками-прибауточками,  докуривал  последнюю  сигаретку   "перед
потрошением организма", - тоже полностью готовый,  с  марлевой  маской  на
груди и с обтянутыми резиной, отмытыми, разведенными  в  стороны  ладонями
вперед, руками, так что дымящуюся сигарету держала  пинцетом  и  подносила
ему к губам молоденькая медсестра. Строго говоря,  эта  медсестра  и  была
единственным подлинным свидетелем  события,  остальные  набежали  со  всех
сторон позже, услышав нечеловеческий вопль несчастной девчонки, совершенно
обезумевшей от ужаса.  А  ведь  она  была,  как-никак,  медсестра,  причем
медсестра Военно-Медицинской Академии - всякой крови и развороченной плоти
успела навидаться, но даже ей показалось  непереносимо  ужасным,  когда  у
человека, который только что мирно затягивался табачным дымом из ее рук  и
отпускал в ее адрес плотоядные шуточки, вдруг оба глаза вылетели из  орбит
и смачно шлепнулись в рукомойник. Иван Захарович Габуния умер  практически
мгновенно, еще до того, как обездвиженное тело его оказалось на  кафельном
полу.
     Один из врачей, производивших вскрытие, сказал  мне  позднее:  "Такое
впечатление, что в черепной коробке  у  него  вдруг  возникла  некая  зона
высочайшей температуры, мозг - мгновенно  _в_с_к_и_п_е_л_,  и  образовался
клуб раскаленного пара под большим давлением", - со всеми  вытекающими  из
этого чудовищными последствиями, добавил бы  я:  кипящую  смесь  выбросило
через  все  предусмотренные  природой  отверстия  черепа,  но  сам   череп
выдержал, только разошелся поперечный шов - не помню, как он называется по
науке.
     Следствие  было  начато  по  всей  форме,  но  не  успело  еще   даже
по-настоящему зайти в тупик, как дело было изъято у военной прокуратуры  и
передано в органы. Во-первых, Иван Захарович был старым заслуженным  нашим
агентом  (кличка  "Морзе",  кличка  "Атташе"  и  даже  кличка  "Зоя"),   а
во-вторых,     возник     к     этому     событию     интерес      некоего
научно-исследовательского  учреждения,  занимавшегося  разработкой  нового
оружия.  По  некоторым  слухам,  разрабатывали  они  там  так   называемую
вакуумную  бомбу,  и,  видимо,  нечто  знакомое  по  своим  предшествующим
экспериментам усмотрели в обстоятельствах гибели  агента  "Зоя".  Впрочем,
сходство оказалось, надо думать, поверхностным,  дело  через  месяц  снова
появилось у нас с научной резолюцией "интереса  не  представляет",  и  все
пошло чередом. Взяли и закатали на двадцать пять  лет  другого  полковника
медслужбы, излишне гонористого и болтливого знатока радиационных поражений
кожи, агент "Зоя" давно его уже и  весьма  квалифицированно  разрабатывал,
так что слепить дело труда не составило, надо было только выбить  из  него
признание в террористической деятельности в отношении сотрудника  органов,
а это уже была чисто техническая проблема. Смертная казнь тогда была еще в
отмене,  но,  насколько  я  выяснил,  гонористый  полковник  и   без   нее
благополучно сгинул на зоне. Дело ушло в архив.


     1950-й,   снова   август.   Шерстнев   Константин   Ильич,   кандидат
физико-математических наук, физик-теоретик,  диссертация  -  закрытая,  на
момент события - председатель приемной  комиссии  физического  факультета.
Мне удалось найти одного из членов этой комиссии, который наблюдал событие
воочию. Все произошло около пяти часов дня, закончилось собеседование (оно
тогда называлось _к_о_л_л_о_к_в_и_у_м_), группа  медалистов  была  человек
тридцать-сорок, подавляющее большинство приемных дел никаких  сомнений  не
вызывало,     почти     всех     благополучно     приняли,     двоих-троих
рабиновичей-гурштейнов благополучно отклонили, работа близилась  к  концу,
но тут возник вдруг бешеный спор между  Шерстневым  и,  скажем,  товарищем
Кадровым (будем называть его так). У одного из  абитуриентов  (рассказывал
мой свидетель) анкета оказалась не в порядке, видимо, что-то неладно  было
у него с родственниками, видимо, был он,  бедняга,  ЧСВН,  то  есть  "член
семьи врага народа", и товарищ будем  называть  его  Кадров  уперся:  нет.
Шерстнев,  как  председатель,  к  этому  "нет"   был   готов   заранее   и
подозрительного абитуриента во время беседы буквально досуха выжал - задал
ему несколько десятков вопросов, в том числе и на сообразительность  тоже,
имея целью создать благоприятную базу для вполне законного отклонения.  Но
парнишка оказался  головастый,  на  большинство  вопросов  ответил  вполне
удовлетворительно,  а  одну  задачку  раздраконил  с  ходу   просто   даже
блистательно. И Шерстнев его полюбил! "Плевать я хотел на ваше НЕТ! - орал
он товарищу Кадрову. - Вы говорите НЕТ, а я говорю ДА! Хватить  устраивать
здесь перебдежь! Я же не возражаю, когда вы космополитов отгоняете, я их и
сам не люблю и вредными считаю. Но обескровливать советскую физику  я  вам
не позволю! Этот парень, может быть, лучший из всего нынешнего  приема,  а
вы его из-за своей инструкции отклонить хотите? Мало ли что инструкция! На
вашу инструкция - моя найдется, посильнее вашей!.."  Они  пререкались  так
минут пятнадцать, и все свирепее, и все страшнее было их  слышать,  потому
что каждому из членов комиссии ясно уже было, что  столкнулись  здесь  два
подразделения одного ведомства, одно  опаснее  другого,  и  пуганые  члены
комиссии кто в  стол  глядел,  язык  проглотивши,  а  кто  только  глазами
молчаливо лупал то на одного из спорщиков, то на другого. И вот когда  все
ждали, чем же ответит товарищ  будем  называть  его  Кадров  на  очередной
свирепый выпад разгорячившегося и в горячке перешедшего уже чуть ли не  на
открытый текст председателя Шерстнева, когда все глаза устремлены были  на
явно поприутихшего товарища Кадрова,  готового  уже,  по  всей  видимости,
уступить сильнейшему, вот тут-то это и случилось.
     Раздался звук, словно огромную пробку вышибло  из  огромной  бочки  с
брагой, и сейчас же - сильнейший грохот, звон и лязг разбитого  стекла.  В
свою последнюю секунду жизни Константин Ильич Шерстнев  стоял  у  окна,  и
когда череп его разлетелся вдруг,  тело  без  головы  повалилось  прямо  в
стекло. Был Шерстнев человек крупный, плечистый,  тяжелый,  рама  под  его
весом хрустнула и надломилась, а стекла вылетели полностью, ни  одного  из
четырех не осталось.
     Следователь, волочивший  это  дело,  видимо,  упоен  был  идеей,  что
Шерстнева застрелил некий снайпер извне.  Следа  пули  в  осколках  стекла
обнаружить не представлялось возможным, что же  касается  самой  пули,  то
это, надо думать, была пуля особого типа... Завоняло шпионажем,  секретным
оружием, диверсией - словом, двоих посадили  (в  том  числе  одного  -  из
членов комиссии), дело отправили в архив, уцелевшие  члены  комиссии  дали
подписку о неразглашении и впоследствии все до единого  были  завербованы.
Это все - несущественно. Существенно  же  то,  что  мне  пришло  в  голову
спросить моего свидетеля (кличка "Коржик"): как  звали  того  абитуриента,
из-за  которого,  собственно,  и  разгорелся   скандал?   И   существенно,
прямо-таки первостепенно важно, что у Коржика память  оказалась  что  твой
капкан: КРАСНОГОРОВ, ответил он мне не задумываясь.
     Если бы он сказал, допустим, "Алексеев", я, скорее всего,  и  сегодня
бродил бы как в тумане, хотя на память  и  я  не  жалуюсь.  Но  одно  дело
(будучи Красногорским) запомнить фамилию Алексеев, или Кузьмин,  или  даже
Логинов, и совсем другое (будучи, повторяю, Красногорским)  зацепиться  за
фамилию Красногоров. И я  зацепился.  Зацепочка  была  слабенькая,  словно
паутинка приклеилась, но эту фамилию я уже впредь забыть  не  мог.  Первый
звоночек прозвенел, хотя я еще, разумеется, этого тогда не понимал.


     Весной   1955-го   года   гибель   постигла   проректора   Четвертого
Медицинского института Сергея Юрьевича Каляксина. Свидетелей  происшествия
не оказалось. Тело обнаружили спустя двое суток после  события  смерти  на
Каляксинской даче в Комарово - покойный уехал на уик-энд,  к  назначенному
времени не вернулся, родные кинулись искать (у него было неважное  сердце)
и нашли - в постели, с размозженной  головой,  уже  в  трупных  пятнах.  У
Каляксина было неважное сердце, вполне развитой диабет,  камни  в  почках,
еще что-то, а  умер  он  от  "разрыва  мозга"  -  болезни,  которая  науке
неизвестна  и,   собственно,   болезнью-то   называться   не   может.   На
судебно-медицинской  фотографии  у  Каляксина,  лежавшего  на  спине   под
одеялом, вместо головы была какая-то беспорядочная каша и - два совершенно
целые уха, справа и слева от этой каши.
     Времена стояли на дворе уже вполне цивилизованные,  Первая  Оттепель,
никого не посадили, никого даже не вербанули по  случаю,  дело  смотрелось
"глухарем" изначально, его проволочили кое-как - сначала  уголовка,  потом
мы, - и в конце концов со вздохом облегчения  заморозили.  Ну  какое  кому
дело до смерти безвестного проректора? Работник он был поганый,  лентяй  и
распустеха, терпеть его на службе не могли и терпели только  из-за  связей
его с нашим  ведомством,  человечек  -  не  ах,  родственники,  похоже,  с
облегчением вздохнули, с азартом погрузились в дележ наследства  и  отнюдь
не рвались к  высокому  начальству  с  требованиями  "немедленно  найти  и
покарать" (наоборот -  следственные  действия  с  ними  было  проводить  -
сплошное мучение:  на  допросы  они  не  являлись,  заинтересованности  не
проявляли,  показаний  никаких  дать  были   не   способны,   даже   самых
элементарных)... Он и агентишко-то был  весьма  посредственный  -  глупый,
трусливый и безынициативный. И вообще, надо сказать, время было такое, что
не способствовало по-настоящему азартному расследованию: шла новая  волна,
смена кадров, все тряслись в  ожидании  судьбы  своей  и  работали  спустя
рукава. Так что дело заглохло быстро и прочно - в мертвую.
     И целых десять лет ничего больше не происходило.


     В июне 1965-го на тихой  улице  Москвы  был  найден  труп  Александра
Силантьевича Калитина, молодого  еще  человека,  журналиста  и  газетчика,
довольно  известного  уже   в   профессиональных   кругах.   Его   считали
талантливым. (Мне приходилось  читать  его  статьи,  -  и  в  самом  деле,
интересно, он умел раскопать любопытную информацию и ловко подать  ее:  от
него первого узнал я,  например,  почему  в  России  традиционно  разводят
жирных свиней, в то время, как в мире давно уже перешли на  свинину  чисто
мясную, беконную).
     Он был человек, в свои еще молодые годы уже сильно пьющий,  в  пьяном
виде - задиристый и небезопасный, так что сама по себе его уличная  смерть
мало  кого  (из  знакомых)  удивила  -  ну  надрался,  ну   прицепился   к
кому-нибудь, ну не на хорошего человека напал... Правда, нехороший человек
так его отделал, что голову отреставрировать даже мастера  похоронных  дел
не сумели, хоронить пришлось в закрытом гробу. Но в остальном история была
совершенно рядовая, улично-уголовная, типичная пьяная зверская драка,  его
даже не обобрали - карман у него был полон денег (кстати, так и не удалось
установить,  откуда  он,  вечно  нищебродствующий  журналист,  надыбал   в
одночасье больше тысячи рублей). Такие истории происходят  -  по  сотне  в
месяц.  Разве  что  -  повышенная,  гипертрофированная  даже,   зверскость
расправы, да то обстоятельство, что был Калитин "нашим человеком",  причем
добровольцем: сам пару лет до того пришел, предложил свои услуги  и  давал
вполне квалифицированные разработки на самых разных людей  из  кругов  так
называемой творческой интеллигенции.
     Конечно, специалисты сразу же усекли, что нехороший человек  орудовал
отнюдь не ломом, не кастетом, а вообще неизвестно чем. Но  все  результаты
следственной экспертизы оказались чисто негативными: нет, нет, не то и  не
это тоже. Глухарь. Архив.


     Если тебя, по молодости твоих лет, удивляет, может быть, как легко  и
просто  отправляют  у  нас  в  архив  страшные  и  совершенно   загадочные
преступления, то имей в виду: во-первых, не так уж легко и просто,  как  я
это здесь (для  краткости)  описываю;  а  во-вторых,  знал  бы  ты,  какие
поразительные, ужасные и таинственные истории погребены в архивах! Если бы
"разрыв мозга"  зафиксирован  был  лишь  единожды,  то  ничего  такого  уж
загадочного и  таинственного  в  этом  событии  не  виделось  бы  опытному
человеку, имеющему возможность сравнивать. "И не такое случается" - сказал
бы он, криво ухмыльнувшись, и был бы прав.
     Однако,   никогда    не    было    еще    замечено    ранее,    чтобы
загадочно-необъяснимые преступления шли  СЕРИЕЙ!  И  стоило  появиться  на
нашей сцене моему  Умнице,  стоило  ему  поймать  СЕРИЮ,  как  сама  собою
возникла ПРОБЛЕМА. Умница эту проблему  ощутил,  почуял,  нащупал,  словно
большого рака под корягою, но увидеть  ее  так  и  не  смог.  Он  не  смог
сформулировать ее. Он только попытался  найти  скрытые  закономерности.  В
деле сохранились его разрозненные заметки,  вопросы,  которые  он  задавал
себе, следы попыток ответить на эти вопросы.
     "Все жертвы - сотрудники органов.  Случайность?  Нет  ли  аналогичных
случаев, когда жертва  с  органами  не  связана?"  И  поздняя,  другими  -
красными - чернилами приписка: "Не обнаружено. 16.02.1969"
     "Все пострадавшие -  ленинградцы.  Даже  Калитин,  убитый  в  Москве,
приехал из Ленинграда. Центр - в Ленинграде?"
     "Соответствующее  оружие  -   возможно.   Но   только   теоретически.
Практически - громоздко и непрактично".
     "Ни одной женщины. Случайность?"  И  -  красными  чернилами:  "Пенза,
1966. Сексуальный  маньяк.  Орудовал  специально  изготовленным  молотком,
мозжил головы. Восемь жертв. ТОЛЬКО женщины!"
     "Из пяти случаев: три - лето, один - весна, один - осень. И ни разу -
зима? Странно".
     И так далее.
     Кто же он был, мой Умница? Из  намеков,  похмыкиваний,  полувзглядов,
начальственных раздражений и прочих междометий опрошенных людей возникла у
меня гипотеза, что драпанул он, мой Умница, в свое время за бугор. А жаль!
Ей-богу, жаль.

     Папка сразу же заинтересовала меня солидностью  материала.  Это  было
нечто добротное, крепко сколоченное и без  никаких  натяжек.  Это  было  -
НАСТОЯЩЕЕ. Я провозился с нею довольно долго: поискал  и  нашел  уцелевших
свидетелей,  поговорил  с  некоторыми  следователями,  консультировался  с
оборонщиками.
     От следователей ничего нового узнать мне не удалось, все они были уже
в годах, все - на пенсии, все - обиженные,  не  оценили  их  заслуг  перед
партией, перед народом, проперли в отставку, а они ведь  были  тогда  -  в
самом соку... Я и не надеялся услышать от них новых фактов.  Новые  версии
меня интересовали, новые гипотезы, новые идеи: КАК  это  могло  произойти?
Ничего интересного я от них не услышал. "Э-э-э, капитан, а ты  видел,  что
выделывает в человеке пуля со смещенным центром тяжести?.." Но я знал, что
это была не пуля.  И  не  лазерный  луч.  И  не  термоимпульс.  Оборонщики
объяснили мне (как, в свое время, и  моему  Умнице),  что  устроить  такой
"разрыв мозга"  -  можно,  причем  даже  технически  можно,  а  не  только
теоретически,  но  -  зачем?  Существует  так  много   простых,   удобных,
компактных,  экономных,  тихих  способов...  Зачем  нужно  это  варварское
разбрасывание мозгов с помощью установки, которую пришлось бы  монтировать
на танк или артиллерийский тягач?
     Теперь-то я понимаю,  что  пытался  тогда  найти  ответы  на  вопрос,
который ответа не имеет. Я понимал краем сознания  своего,  что  на  самом
деле вопрос КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ, может вообще  оказаться  второстепенным,  но
мне казалось, что в любом случае ответ этот нужен -  даже  если  он  и  не
продвинет меня  вперед.  Я  вообще  искренне  полагал  тогда,  что  всякий
правильно поставленный вопрос содержит в себе половину ответа. В том,  что
вопрос поставлен ПРАВИЛЬНО, я не сомневался ни  секунды.  Что  может  быть
правильнее вопроса: "Каким именно орудием совершено  преступление?"  Аз  и
буки  любого  уголовного  расследования...  Откуда  мне  было  знать,  что
расследование я затеял вовсе не уголовное, да, пожалуй,  и  расследованием
это нельзя было  называть  -  во  всяком  случае,  в  обычном  юридическом
понимании этого слова.


     В 1971-м,  опять  же  осенью,  в  ноябре,  произошла  смерть  Николая
Аристарховича Каманина. Эта смерть наделала шуму в городе (да и не  только
в городе - Москва в конце концов  тоже  вмешалась)  и  породила  множество
слухов, в том числе и дурацких, но обязательно -  страшных.  Правдою  было
только то, что  тело  и  в  самом  деле  обнаружила  приходящая  прислуга,
старинная  знакомая  Каманина,  соседка  его  еще  по  коммуналке,  с  тех
флибустьерских времен, когда молоденький Коля-петушок только начинал  себя
пробовать на ниве отечественной  словесности,  мечтая  заделаться  великим
пролетарским писателем, потрясателем  человеческих  душ,  ревущим  рупором
партии и комсомола.
     Женщина (собственно - старуха,  ей  было  под  восемьдесят),  крепкая
кряжистая деревянная старуха эта явилась, как обычно по средам,  в  девять
утра, открыла парадную своим ключом и обнаружила,  что  Коля  Аристархович
опять нажравши, еще с ночи, - свет в кабинете горит, а сам лежит на  столе
всем телом на своих бумагах и спит, и две  бутылки  тут  как  тут  -  одна
пустая под креслом, а вторая - на донышке - на маленьком столике, рядом  с
машинкой.
     (К этому времени Николай Каманин  был  уже  законченным  алкоголиком.
Великим потрясателем душ он не стал, хотя и числился среди первых, не знаю
было ли удовлетворено его честолюбие, но как и многие люди его  поколения,
прошедшие  армию,  верноподданнические  взлеты,  идеологические   падения,
партийные   проработки,   вербовку   в   органавты,   отчаянные   приступы
диссидентства, обращающиеся вдруг в  приступы  отчаянного  жополизания,  -
люди, пережившие Великий Страх, и Малый Страх, и страх  Страха,  и  прочие
прелести эпохи строительства окончательного и  бесповоротного  коммунизма,
он к старости сделался мягким,  тихим,  трусливым,  в  меру  подловатым  и
сильно пьющим субъектом - из тех, про кого говорят: "Ну,  этот  -  человек
невредный, можно даже сказать - порядочный". В конце концов, все познается
в сравнении. Но он  и  в  самом  деле  был  невредным.  Ему  было  уж  под
семьдесят, он страдал ишемической болезнью сердца, отчаянно  боялся  рака,
бросал ежемесячно курить и любил красненькое. Собственно, больше он ничего
уже и не любил - ни женщин, ни читать, ни тем более - писать, ни телевизор
смотреть, ни кино, ни приемы-ауты, на которые его постоянно приглашали,  -
ничего он не любил, кроме красненького. Ему было безразлично, что  именно:
шерри  это  бренди,  или  какая-нибудь  "запеканка",  или  саперави,   или
забугорный портвейн, а когда ничего этого  под  рукой  не  было,  он  брал
обыкновенную водяру  и  закрашивал  ее  вишневым  сиропом  или  клюквенным
вареньем).
     Ворча и раздражаясь по поводу свиней, которые где живут, там и гадят,
старуха принялась прибирать в кабинете, который, как ей показалось, был на
этот раз не только весь замусорен, но еще вдобавок и заблеван. И тут  она,
потянувшись выключить настольную лампу, вдруг увидела, во что  превратился
ее Коля Аристархович...
     Фактически дело это было спущено на тормозах. В обком  доложили,  что
очень похоже  на  пьяное  самоубийство,  в  некрологе  сказано  было  "при
трагических обстоятельствах ушел из жизни", на самом же деле никто, как  и
прежде, ничего не понял, но поскольку не было  ни  ограбления,  ни  орудия
преступления,  ни  мотивов  -  вообще  ничего  не  было,   кроме   напрочь
свихнувшейся старухи, тупо повторявшей одно и то же: "...головенки-о нету,
а? Нету у ево головенки!.." - поскольку ничегошеньки не было, то и сделать
ничего было нельзя.
     Я понял, что появилось пополнение моей папки, сразу  же,  как  только
дошли до меня слухи,  распространившиеся,  естественно,  и  по  Управлению
тоже. Но пришлось потерпеть-подождать пару месяцев, пока дело не пошло  на
списание, и тут уж я его заполучил на совершенно законных основаниях  -  в
распоряжение  нашей  особой  группы  по  соответствующему   письму   моего
непосредственного, Дорогого моего Товарища Шефа.
     Шестое дело легло в папку, как патрон в обойму -  туго,  ловко  и  на
свое место.  Опять  Ленинград,  опять  не  зима,  опять  мужчина...  Опять
органавт. Хотя настоящим сексотом назвать его было,  пожалуй,  нельзя.  Он
был ПРИХОДЯЩИЙ.
     (В сорок девятом, во время и во имя  борьбы  с  язвой  космополитизма
вызвали его куда следует и по-доброму предложили сказать что  положено  по
поводу одного видного литературоведа. Не грозили, кулаком не стучали,  тем
более уж - не пытали ни в коей мере,  просто  попросили,  как  нормального
советского человека,  как  гражданина,  как  исконного  коренного  русака,
наконец. А он - только что женился на красивой, на молоденькой, только что
квартиру  хорошую  получил,  в  центре,  только  что  на  сталинскую   его
выдвинули... Сказал. Всего-то и сказал: вместо НЕТ -  ДА.  Делов!  Но  всю
жизнь потом, бедняга, мучался. Сказанное  им  ДА  и  в  ход-то  не  пошло:
литературовед, как у поэта сказано, "возьми и перекинься башкою в  лебеду"
еще до окончания следствия, но подписанная бумага -  осталась.  И  он  это
знал и помнил. И они знали, что он знает. И когда  нужна  бывала  от  него
КОНСУЛЬТАЦИЯ, - обращались. И отказа от него не было. Потому  что  сильнее
страха зверя нет. Один раз он, правда, взбрыкнул - взял да и возвысил свой
голос в защиту тунеядца Бродского. Но сразу же,  на  другой  день  уже,  -
притих. Погас, замолчал, прижал уши. И немедленно  уехал  в  Болгарию,  на
конгресс прогрессивных деятелей искусства. "Почти не одеваясь". И  Господь
с ним, не мне его судить.)


     Статистики прибавилось,  и  я  уже  прокручивал  в  мозгу  совершенно
идиотскую очередную "закономерность" - из шести жертв трое имеют  фамилии,
начинающиеся на КА и оканчивающиеся на ИН, причем КАманИН это псевдоним, а
настоящая его фамилия была КАрамазИН, а Гугнюк взял себе  фамилию  отчима,
отец же у него был - КАлабахИН, -  я  прокручивал  эти  данные,  вспоминая
читанное ранее по  поводу  магической  лингвистики,  теории  заклинаний  и
прочей косноязычной самиздатовской ерунды, как вдруг натолкнулся  в  описи
материалов, приложенных к делу Каманина, на фамилию  "Красногоров".  Среди
прочих бумаг, заляпанных кровавой  размазней,  обнаружились  две  позиции,
исключительно важные: машинописная копия  романа  Станислава  Красногорова
"Счастливый мальчик" и незаконченная рецензия мертвеца  Каманина  на  этот
роман, где сочинению пелась хвала и предлагалось автора немедленно принять
в Союз Писателей и уж во всяком случае - в декабре  послать  в  Бомбей  на
встречу молодых писателей Евразии.
     Я забегал, как ошпаренный таракан.
     Несколько дней было  убито  на  запросы,  телефонные  звонки,  личные
встречи и листание архивных папок. Основательно добавило мне путаницы, что
в  Питере  оказался  еще  один  С.   Красногоров,   журналист,   регулярно
пописывающий на морально-воспитательные темы, однако,  романа  "Счастливый
мальчик" он не писал,  на  физфак  в  пятидесятом  не  поступал  и  вообще
оказался толстым одышливым дядькой, не подходящим к делу ни  по  возрасту,
ни по образу жизни. И звали его - Сергей.
     Но в конце  концов  я  его  нашел.  И  пришел  к  нему  на  работу  -
посмотреть. И задействовал все свои каналы и связи, чтобы  собрать  о  нем
информацию. А ведь я тогда не читал  еще  его  романа  -  так,  перебросил
несколько страниц и отложил без интереса (не люблю  самиздата).  Это  была
ошибка. Надо было прочитать  сразу  же.  Я  сэкономил  бы  много  времени.
Впрочем, мне все равно надо  было  как  следует  РАЗРАБОТАТЬ  его,  а  это
требует месяцев и месяцев...
     Не могу сказать (в отличие от какого-то литературного героя), что  не
верю в случайные совпадения. Наоборот, как раз: верю, и  был  неоднократно
наблюдателем совпадений поразительных  и  совершенно  при  этом  случайных
(одно только совпадение Красногоров-Красногорский чего  стоит).  Но  когда
обнаружилось, что перед  смертью  своей  хороший  писатель  Каманин  читал
рукопись именно КРАСНОГОРОВА и  при  этом  того  самого,  чья  кандидатура
обсуждалась свирепым физиком Шерстневым  за  секунду  до  его,  Шерстнева,
ПОДОБНОЙ ЖЕ гибели, - тут, знаешь ли,  пахнуло  на  меня  уже  не  простым
совпадением, тут запахло ТОЖДЕСТВОМ!
     Что, собственно, следовало из этого тождества?  Да  ничего,  пожалуй.
Просто  появился  новый  связующий  фактор.  Человек,  доселе   вроде   бы
совершенно посторонний, оказался отнюдь не посторонним. Был в тени до  сих
пор, много лет был в тени, и вдруг - попал в луч прожектора... До сих  пор
как бы не существовал, и вдруг - возник из ничего... Симпатичный  на  вид,
рослый, несколько склонный  к  полноте,  хороший  работник,  вольтерьянец,
конечно, и скрытый диссидент, но  не  дурак,  не  радикал,  а  -  либерал,
скорее, добрый товарищ, хороший сын, добрый семьянин... Он понравился мне,
признаюсь, по-человечески понравился, но чем больше узнавал я о  нем,  тем
меньше понимал, как оказался этот человек в сфере моего внимания.  Что  он
там делает, в этой сфере? Ведь он же явно  -  ни  сном,  ни  духом.  Живет
жизнью простой и здоровой, что уже само по себе  не  часто  встречается  в
наше заполошное  время,  любит  друзей,  нежно  любит  жену,  работу  свою
безусловно любит. И ничего ему, помимо всего этого, похоже и не  надо.  Он
самодостаточен. Он спокоен. Он - из другого, спокойного, почти замкнутого,
мира,  со  своими  заморочками,  разумеется,  со   своими   тараканами   и
прибабахами,  но  -  из  другого...  Как  занесло  его  в  мой,   поганый,
кроваво-слякотный, где живут, копошась, суетные сексоты и вдруг - умирают,
убитые внезапно неведомой и невидимой непреклонной и слепой силой?..


     Особенного труда не  составило  узнать,  что  Александр  Калитин  был
другом и притом - близким моего  Красногорова.  Они  учились  вместе,  они
вместе пили, вместе гонялись за девочками,  читали  друг  другу  юношеские
сочинения и вместе пели совместно придуманные песни. И последние донесения
свои по инстанциям посвятил Калитин именно ему, Красногорову,  а  также  и
другому члену их компашки, Киконину Виктору Григорьевичу, ученому.
     Иван Захарович  Габуния,  военный  хирург,  жил,  как  выяснилось,  в
соседнем доме, и хаживал  в  гости  -  имел  матримониальные  намерения  в
отношении Красногоровой Клавдии Владимировны, нацеливался вот-вот  уйти  в
отставку, жениться  на  этой  славной  и  сильной  (уже  немолодой  тогда)
женщине, увезти и ее, и сына ее, угрюмого нелюбезного подростка  Славу,  к
себе на родину, в Поти, где у него был дом, сад, катер...
     Каляксин Сергей Юрьевич, проректор Четвертого медицинского, похоже, с
моим Красногоровым  знаком  не  был,  во  всяком  случае,  никаких  прямых
связующих нитей установить мне не удалось. Но он наверняка - скажем лучше,
ПОЧТИ наверняка - знаком был со студентом  названного  института  Виктором
Кикониным, лучшим и ближайшим другом Красногорова.
     Узел  завязывался  все  крепче.  Пустые   клеточки   заполнялись.   И
осуществлялись все маленькие предсказания, которые я позволял себе делать.
Я нашел его. Это был ОН.


     Может быть, именно здесь уместно, наконец,  объяснить  тебе,  почему,
собственно, все  это  так  меня  волновало  и  занимало.  С  точки  зрения
постороннего  холодного  ума  мои  волнения,  моя   беготня,   мой   азарт
представляются, -  должны  представляться  -  чем-то  несерьезным,  вполне
нелепым,  бессмысленным  даже.  Взрослый,  солидный,   семейный   человек,
сотрудник  серьезной   авторитетной   организации   занят   черт-те   чем:
уголовщина, не уголовщина, фантастика какая-то, мистика, глупость... И все
это - на уровне некоей клубной самодеятельности, без прямого указания, без
санкции начальства,  словно  я  не  офицер  на  службе,  а  какой-то  юный
энтузиаст-мэнээс в поисках материала для очередной статьи.
     Я знаю, ты - романтик, в самом чистом смысле  этого  слова,  искатель
необычайного, ты, я знаю, и не нуждаешься в иных мотивах, если имеет место
острое желание раскрыть тайну. (По крайней мере, таков ты сейчас, когда  я
пишу этот текст, в конце восьмидесятых). Но ты также знаешь, должен знать,
что отец твой - сухой и равнодушный  прагматик,  рационалист,  прикладник,
работяга, для которого романтизм есть лишь удобное свойство  человеческого
характера, позволяющее  использовать  этого  человека  по  мере  служебной
необходимости.
     Таков я сейчас, и таким я был всегда, сколько себя помню.  Прагматик.
Рационалист.  Ходячая   ЭВМ.   Никак   уж   не   псих,   свихнувшийся   на
паранормаликах,  и  не  бескорыстный  ученый  ум,  алчущий   бескорыстного
познания,  но  и  не  службист,  впрочем,  поставивший  себе  целью  найти
преступника и продвинуться по карьерной лестнице аж на три ступеньки разом
вместо очередной одной.
     Не хочу углубляться в историю, в глупые детские свои  переживания,  в
стыдные отроческие, в бездарные юношеские - ничего  хорошего  нет  там,  и
вспоминать все это я не люблю (гарнизоны, гарнизоны, гарнизоны,  выжженные
глиняные пустыни, холодные голые горы, равнодушные ковыльные степи, душные
вечера, зудящие москитами, ледяные сквозняки в клопиных домишках,  злобные
одичалые дружки,  грубая  еда,  солдаты  куда  не  глянешь,  заморенные  и
скучные, и заморенный скучный отец -  вечный,  беспросветный,  безнадежный
капитан). Я понимаю, что я родом - оттуда, весь, целиком, со всеми  своими
оттенками и переливами, но не намерен, по крайней  мере  здесь  и  сейчас,
заниматься самоанализом и реставрацией пережитого.
     Отыскать в округе самого  сильного  и  опереться  на  его  силу.  Эта
примитивная формула управляла мною с незапамятных  времен,  а  я  управлял
своею жизнью, исходя из этой формулы. Я подал и вступил в партию,  ибо  не
было в округе большей силы, чем она, а когда мне предложили, я поступил  в
школу КГБ, ибо понимал уже к этому моменту, что _о_р_г_а_н_ы_ - что  бы  о
них ни говорили - это сила самой Силы, оберегающая и разящая. И  я  охотно
взялся работать с паранормаликами, ибо почуял  именно  здесь  возможности,
которые не найти было более нигде.
     Я убедился, что нахожусь на правильном  пути,  когда  своими  глазами
увидел человека, способного,  так  сказать,  _в_з_г_л_я_д_о_м_  расщеплять
деревья  и  разрушать  каменные  стены.  Разумеется,  он  делал   это   не
взглядом... Строго говоря, он вообще этого _н_е _д_е_л_а_л_...  Это  долго
объяснять, дружище, да и бессмысленно это объяснять: человека этого  давно
уж нет в живых, да и глуп он был и бездарен при всех  своих  поразительных
потенциях...
     Найти носителя Мощи! Вот задача, которая  захватила  меня  и  двигала
мною на протяжении нескольких лет. Я создал спецпансионат, и в стенах  его
чувствовал  себя  золотоискателем,  оказавшимся   вдруг   посреди   нового
Эльдорадо. Я искал. Я ждал. Я рылся в архивах. Я верил.
     Я не псих, не романтик, не мистик и не фанатик. Я - человек практики.
Я хотел найти в этом мире СИЛУ, и я искал  ее,  и  я  в  конце  концов  ее
нашел....


     Я заставил себя все-таки сесть и прочесть  его  роман  -  просто  для
полноты картины. И все окончательно стало на свои места.  Гипотеза  моя  -
выстроилась. Никому на свете не мог бы я эту гипотезу изложить,  никто  не
поверил бы мне, никто не принял бы меня всерьез, но я ведь и не  собирался
этого никому рассказывать. Это было - мое. Я шел к этому несколько лет.  Я
ждал этого. Я надеялся на это. И я это заполучил. Это был, наконец, ОН.

     Полагаю, ты уже понял ситуацию. К середине 72-го года  в  моей  папке
было шесть достоверных случаев "разрыва мозга". Во всех этих шести случаях
ближе  или  дальше  от  события  наблюдался  человек  по  имени  Станислав
Зиновьевич Красногоров, 1933 года  рождения,  русский,  научный  сотрудник
ВНИИТЭКа,  кандидат  физмат  наук,  женат,  детей  нет,  в  быту  скромен,
симпатичен, очень обыкновенен, выделяется среди остальных прочих разве что
этой своей  бытовой  скромностью,  ненастырностью,  антикарьеризмом,  даже
какой-то ограниченностью, если угодно... Но в конце-то концов таких  людей
хоть, может быть, относительно и  немного,  но  в  абсолютном  исчислении,
слава богу, не так уж и мало - сотни тысяч их и миллионы. Однако же именно
эта обычность, эта абсолютная неброскость, эта спокойная и даже  достойная
(или - самодовольная?) обыкновенность делали совершенно  уж  непонятной  и
загадочной явную его причастность к смертоносным событиям.
     Я составил таблицу. Мне хотелось  свести  воедино  все  наиважнейшее,
все, казавшееся мне тогда наиважнейшим, я был уверен,  что  закономерность
есть и что, найдя эту закономерность, я пойму  об  этом  человеке  ВСЕ,  и
тогда начнется новая эпоха - для меня, для него, для мира... Мне  пришлось
повозиться, прежде чем я нашел  ответы  на  простейшие  вопросы:  была  ли
жертва знакома с Красногоровым? Если да, - то насколько близко? Если  нет,
- то какова мера связи между ними?  Жертва  -  она  вредила  Красногорову?
Каким-то образом мешала ему? Была ему опасна? А если нет, то, может  быть,
внушала    ему    почему-то    отвращение,    неприязнь,     идиосинкразию
какую-нибудь?... Я поднял заново все дела из моей папки, нашел  всех,  кто
оставался живым, переговорил с ними,  изучил  Красногоровский  роман  так,
словно это был не роман, а отчет  о  следственных  действиях  (в  каком-то
смысле это так и было), собрал агентурные сведения о САМОМ  (пять  человек
разрабатывали эту линию, это был пик моей  популярности  у  начальства,  я
получал разрешение на все, что мне было нужно: параллельно шла  разработка
замечательного паранормалика по кличке Вовкулак  -  он  и  в  самом  деле,
похоже, был вовкулака-оборотень, и начальство возлагало  на  него  большие
надежды,  и  на  меня  тоже  -  ведь  отловили  его  в   одном   из   МОИХ
спецпансионатов). К началу 73-го таблица моя выглядела примерно так.


     Николай Остапович Гугнюк, следователь НКВД.
     Степень знакомства: незнаком.
     Отношения: никаких.
     Связь: осенью 1941-го вел  дело  Амалии  Михайловны  Берман,  соседки
Красногорова по лестничной площадке, вхожей в их дом.
     Вредоносность: намеревался эту Берман пустить  в  расход,  после  его
гибели ее почему-то (почему? - вот вопрос!) отпустили, и она спасла  жизнь
маленького Славы Красногорова.


     Иван Захарович Габуния, военный хирург, полковник. Знаком, друг дома.
Был нелюбим по причинам самого общего характера  -  дети,  оставшиеся  без
отца, как правило, не любят потенциального отчима. Желал будущему  пасынку
исключительно и только добра.


     Константин Ильич Шерстнев, физик.
     Знакомы - в том смысле, что виделись и общались.  Хотел  Красногорову
добра, но: во-первых, Красногоров, разумеется,  этого  знать  не  знал,  а
наблюдал как раз обратное - человека, который всячески хочет его  ущучить;
а во-вторых - субъективно Шерстнев хотел добра, а объективно? Если  учесть
вероятные последствия:  пожизненное  (фактически)  заточение  в  секретном
ящике, несвободу, лейкемию, наконец?..


     Сергей Юрьевич Каляксин, проректор Четвертого медицинского.
     Никаких прямых связей между ними  установить  не  удалось.  Только  -
косвенные, через Виктора Киконина, друга  Красногорова.  Этот  Каляксин  -
самое, пожалуй, слабое звено в общей цепи фактов.  (Я  ведь  через  одного
человека знаком с Берией, через одного -  с  президентом  Фордом  и  всего
через двух - с дедушкой Лениным. Ты знаешь эту забавную игру под названием
"Тесен мир". Ты и сам знаком с товарищем Сталиным всего  лишь  через  двух
человек - через меня и моего  первого  начальника).  И  все-таки,  хоть  и
слабая, но связь есть. А ведь могло бы и не быть никакой!


     Александр Калитин, журналист.
     Близкий и любимый друг.  Отношения  -  не  теплые  даже,  а  горячие.
Правда, Калитин стучал на своего любимого и близкого, но Красногоров никак
не мог этого знать, да и стук был вполне невинный, не порождающий ни  мер,
ни санкций.


     Николай Аристархович Каманин, писатель.
     Если и были знакомы, то  поверхностно:  пришел,  принес  роман,  ждал
решения мэтра, не  дождался.  Каманин  желал  Красногорову  только  добра.
Красногоров любил и ценил Каманина как человека. Никаких  других  сведений
(даже о шапочном знакомстве!) собрать не удалось.


     Был еще неизвестный и неустановленный "людоед" из романа - фигура  то
ли выдуманная, то ли, может быть, вполне реальная, однако же сраженная, на
самом деле, никакой не мистической силою, а самым прозаическим осколком.


     И был сам роман:  странное  неосознанное  признание  паранормалика  в
своей паранормальности.


     Никаких закономерностей не усматривалось. Среди  жертв  были  близкие
знакомые, но и люди, которых он, скорее всего, и в глаза-то не  видел,  не
мог даже видеть в принципе! Кого-то из них он любил, а кого-то  -  терпеть
не мог. Кто-то из них действовал во вред ему, а  кто-то,  напротив,  -  на
пользу... Да и знал ли он об этой их деятельности? Вряд ли, ох,  вряд  ли,
но если даже и знал  (тоже  каким-то  вполне  таинственным  способом),  то
почему косил их всех подряд, не вдаваясь в подробности? И  главное:  КОСИЛ
ли?
     Я более не задавался вопросом: КАК? КОСИЛ ли их он, вот  в  чем  была
проблема, были они его мишенью или умирали просто потому, что он БЫЛ, ЖИЛ,
ДЫШАЛ, ЕЛ, СПАЛ, ЛЮБИЛ - как тысячи и тысячи из нас ежегодно  умирают  без
вины и смысла, только потому, что существуют  на  свете  вибрионы,  кокки,
бациллы, вирусы - живут, дышат, едят, спят,  размножаются,  не  подозревая
даже о нашем существовании, ничего не зная  о  нас,  даже  не  умея  этого
знать... Как не задумываясь и не зная, топчем мы на лесной тропинке или на
городском  асфальте  муравьев  и  букашек,  как  небрежным  и   бесцельным
движением в долю секунды уничтожаем, может быть, целые микромиры.
     Информации, которой я располагал, мне не хватало. И я  не  знал,  где
еще искать недостающее. То, что мне было нужно,  неизвестно  было  никому.
Даже ему самому, может быть. Скорее всего. Почти наверняка.
     Это  омерзительное  "почти",  все  эти  ненавистные  "скорее  всего",
"наверное", "надо полагать" - угнетали меня и убивали. Я должен был ЗНАТЬ,
а не "полагать". Все решалось для меня в эти месяцы. ДА или НЕТ. Только ДА
или НЕТ, и никаких "почти".
     В отчаянии я ломал голову над экспериментом, который дал бы  ясный  и
однозначный ответ на все вопросы. (Кажется, это  называется  ЭКСПЕРИМЕНТУМ
КРУСИС). Уже тогда догадывался  я,  что  такой  эксперимент  невозможен  в
принципе, но он был слишком  нужен  мне,  чтобы  прислушиваться  к  стонам
измученной моей интуиции.
     Сейчас мне стыдно вспоминать об этом времени. Труднее всего  простить
себе две вещи из прошлого: трусость и глупость. Однако, я  пишу  здесь  об
этом, потому как полагаю важным, чтобы ты знал об этих  моих  глупостях  -
вдруг тебе самому придет на ум ставить подобные же эксперименты.
     Сначала я организовал обыкновенный  гоп-стоп.  Задача:  проучить,  то
есть ни в коем случае не убивать, не калечить, но впилить гаду так,  чтобы
обоср...ся. Идиот. На что я рассчитывал? Чего,  собственно,  хотел?  Чтобы
Серегу и Сашку в одно прекрасное утро  нашли  в  подворотне  с  лопнувшими
мозгами? И Серега этот и Сашка - положим,  мразь,  подонки,  не  жалко  ни
чуть-чуть, но - ведь сразу же масса дополнительных проблем, масса  отчетов
и объяснительных, новое и новое вранье по инстанциям, и - для чего?  Чтобы
я мог сказать, наконец, с уверенностью: "Да,  это  -  ОН"?  Кому  сказать,
кретин? Я никому ничего не собирался говорить. Себе, может быть?  Но  я  и
так знал, что это - он...  Затея  идиотская,  совершенно  бессмысленная  и
безнадежная. Она не могла дать никакого решающего результата,  и  никакого
результата она и не дала  -  только  удлинила  список  уныло  однообразных
вопросов да список косвенных доказательств паранормальности, которых и без
того хватало с избытком.
     Агенты никак не могли выйти на контакт. Объект был словно  заговорен.
Либо вдруг, буквально ниоткуда, сваливались в зону  контакта  нежданные  и
даже невозможные  свидетели  (например:  комиссия  исполкома  по  проверке
работы только что закупленной шведской дерьмососной машины  -  три  черные
"волги", толпа сытых молодчиков с "малборо" в зубах и  мигающий  тридцатью
лампочками заграничный агрегат со всеми своими кишками и насосами).  Либо,
наоборот, все вполне тихо-мирно, но объект в точке рандеву не  появляется:
неожиданное совещание, внезапная командировка в Гатчину, а один раз даже -
небольшая автомобильная авария!.. Это длилось две недели. Мне все уже было
ясно, я совсем намеревался уже дать отбой, как вдруг получил  доклад:  все
ОК, жертв и разрушений нет, процедура завершена благополучно. Сашка  сияет
в ожидании премиальных, потирает костлявые свои ручонки  профессионального
садиста, Серега сыто жмурится, довольный, словно тигр,  задравший  наконец
своего дрессировщика, а я сижу тут же, как  бы  случайно  присутствую  при
ихнем докладе, будто дерьмом накормленный, и ничего не понимаю...
     А через два часа мне сообщают из ВНИИТЭКа,  что  объект  -  в  полном
порядке, прибыл на работу без опоздания и  в  настоящий  момент  завершает
свое сообщение на семинаре, цел и невредим...  Эти  два  жлоба  отметелили
н_е _т_о_г_о_:  я потом специально  ходил  в  больницу  смотреть  и  видел
пострадавшего - и в самом деле  похож,  во  всяком  случае  издали.  Жлобы
вместо премиальных получили по  одному  выговорешнику  каждый,  а  я  свое
задание - отменил. С легким сердцем. Но не успокоился на  этом.  Очень  уж
мне, настырному  идиоту,  хотелось  вызвать  "разрыв  мозга"  так  сказать
искусственным путем. Ведь это же была ранняя молодость моего открытия.
     Я получил разрешение на УКОЛ. Разумеется, настоящий боевой  укол  мне
бы вряд ли разрешили, но такой был мне и не нужен. Мне нужен  был  хороший
профессионал, который  получит  обычное  задание  "уколоть  и  исчезнуть".
Профессионал выполнит приказ,  уверенный  в  том,  что  совершает  штатную
ликвидацию. Начальство будет  знать,  что  в  шприце  -  почти  безвредный
коктейль спецмедикаментов. А я узнаю, может быть,  как  реагирует  Рок  на
угрозу жизни.
     Я ничего не узнал. УКОЛ прошел штатно. Из ВНИИТЭКа  мне  после  обеда
доложили, что объект жалуется на тошноту, глаза у него сделались  красные,
ладони - тоже и чешутся. Все - в соответствии  с  прогнозом  и  анамнезом.
Организм отреагировал, Рок  -  нет.  Я  остался  при  своих  -  при  своей
лихорадочной  глупости,  при  своем  бессилии,  при   неумении   своем   и
неспособности что-либо доказать.
     Разумеется, каждый раз начиная эксперимент, я в каком-то  смысле  шел
ва-банк. В случае УДАЧИ мне пришлось  бы  громоздить  горы  вранья,  чтобы
вывести себя и ЕГО из зоны начальственного внимания. Я был, впрочем, готов
к этому. Однозначный результат решал бы все проблемы раз и навсегда - я бы
просто ушел от них к НЕМУ и  сделался  бы  недостижим.  Так  мне  казалось
тогда. И это, в общем, было правильно. Хотя определенные нюансы безусловно
присутствовали и придавали ситуации специфический акцент..."


     Здесь в рукописи имела место ступенька. Она  не  бросалась  в  глаза,
более того, она была незаметна и старательно, хотя и  неумело,  заглажена.
Страница двадцать шестая благополучно  заканчивалась,  а  потом  следовали
страницы  (общим   числом   -   одиннадцать),   нумерация   которых   была
ликвидирована старым  добрым  школьным  способом,  каким,  бывало,  голову
Минина из учебника истории СССР переставляли на место  головы  гаттерии  в
учебнике зоологии (и наоборот). Далее страницы снова шли подряд, и особого
труда не составляло сосчитать, что всего из текста вынуто с неизвестной  и
не совсем понятной целью восемь страниц - с двадцать седьмой  по  тридцать
четвертую включительно.
     Вряд ли это сделал автор записок. Скорее уж -  Красногорский-младший.
Что-то не показалось ему на этих страницах. Что-то такое там было, чего не
захотелось ему доводить до сведения героя записок...
     Установить  это  "что-то"  представлялось  пока  невозможным.  Да   и
следовало ли этим заниматься?

     "...Мировая Линия, как я ее себе представляю, есть последовательность
событий в жизни каждого человека, протянутая ОТ и ДО. Проследить ее, а тем
более - предсказать, разумеется, в  принципе  невозможно,  как  невозможно
даже просто перечислить все, скажем, допустимые позиции шахматной  партии.
Однако  принципиальная  эта   невозможность   вовсе   не   отрицает   само
СУЩЕСТВОВАНИЕ Линии. Линия - есть, независимо  от  нашей  способности  или
неспособности ее прочертить, она существует реально, она протянута ОТ и ДО
и, так сказать, овеществляется по мере хода времени.
     Можно представить ее в виде некоего туннеля в тумане - ты  движешься,
и он открывается перед тобою с каждым твоим шагом, а  то,  что  тобою  уже
пройдено, вновь затягивает мгла. Но у туннеля есть стенки,  поэтому  может
быть правильнее представлять себе Линию, как поток ветра  в  чистом  поле,
или напряженную струю воды в стоячей воде, и человек в этом потоке, словно
большой жук, увлекаемый шквалом и ничего об этом шквале не знающий, или  -
рыба в этой прозрачной бесцветной струе, тоже  ничего  об  этой  струе  не
ведающая... Но шквал этот и справа, и слева от жука, и ниже, и  выше  его,
может быть, валит кого-то с ног, и срывает  крыши,  и  закручивает  хоботы
смерчей - жук ничего не знает об этом, знать не может и не хочет, он  знай
себе гудит по своим делам ("...На нем  мундир  сапфирный,  а  сам  любовью
тает, и к розе он летит - зум-зум, зум-зум...")
     Все это, повторяю, можно было себе представить, но я не  желал  этого
делать. Человек - не жук. Человек способен управлять своей судьбой, и свою
Мировую Линию он в значительной мере протягивает ОТ  и  ДО  сам,  напрягая
волю и совершая поступки, которые полагает верными. А раз так, то первый и
главный вопрос: что это за человек?
     Главное  качество  его,  на  мой  взгляд:   наивность.   Простодушие,
переходящее временами  в  сущий  инфантилизм.  Верность  неким  принципам,
сформулированным и усвоенным в незапамятные времена. Абсолютная негибкость
поведения, если речь идет о сопротивлении наглой силе, и при этом  -  чуть
ли  не  угодливая  податливость  в  ответ  на   слабость,   беспомощность,
неумелость. Полное неприятие "закона джунглей" - в удивительном  сочетании
с немедленной готовностью воспринять этот закон, если его тебе  навязывают
силой. На силу ответ - сила, на слабость ответ - мягкость.  Он  -  рыцарь,
вот он кто. В самом безнадежно-романтическом, вальтер-скоттовском  и  даже
дон-кихотском смысле этого  подзабытого  слова.  И  как  всякий  рыцарь  -
бессилен перед ловкой слабостью и расчетливой ловкостью.
     Я не предвидел с ним особенных проблем.
     Проблема, еще и  еще  раз  повторяю  это,  была  в  другом.  Проблема
возникала и гляделась совершенно непреодолимой в случае, если  он  -  лишь
подопечный Рока, "роководимый", как он сам называл героя своего романа,  -
тот самый ничего не ведающий жук, которого несет на себе  невидимый  и  не
осязаемый им шквал, сокрушающий все по сторонам и на пути.
     Но у меня больше не было ни времени, ни желания выжидать  и  собирать
еще какие-то свидетельства, косвенные улики  и  лукавые  факты.  В  начале
74-го погибла его жена, погибла страшно, гораздо страшнее, чем  это  можно
было представить себе, даже находясь на моем  месте  -  на  месте  заранее
осведомленного и, казалось бы, ко всякому готового наблюдателя.  Сейчас  я
не хочу подробностей. Достаточно сказать, что случай никаких  сомнений  не
вызывал, хотя вышел я на него по чистой  случайности:  мне  доложили,  что
жена объекта скоропостижно скончалась, я - чисто механически, ни на что не
рассчитывая и ничего не ожидая, - направил запрос, и вдруг получил  ответ,
от которого волосы встали у меня дыбом. А ведь он так  любил  ее,  он,  по
моим сведениям, чуть с ума не съехал после ее смерти,  и  при  этом  -  не
зная, разумеется, никаких деталей!
     Считаю обязанным признаться тебе: страшная мысль меня поразила,  и  я
кинулся поднимать документы по поводу смерти его матери.  Слава  богу,  я,
видимо, ошибся: ничего там не обнаружилось по моей части, хотя, если  быть
совершенно объективным, ИСЧЕРПЫВАЮЩИХ сведений получить  мне  все-таки  не
удалось - времени прошло уже порядочно,  свидетели  ничего  особенного  не
запомнили,  архивы  же  больницы  оказались  в  отвратительном  состоянии:
капремонт старого корпуса, последствия прорыва канализации,  полная  смена
начальствующего состава, и тэ дэ, и тэ пэ...


     (Я  перечитал  сейчас   последние   абзацы   и   почувствовал   вдруг
необходимость в  следующем  комментарии.  На  самом  деле,  ни  ужаса,  ни
отвращения, ни нравственной брезгливости  по  поводу  своих  разысканий  в
семейных делах этого человека я тогда не испытывал. Сейчас -  да.  Сейчас,
когда я пишу "слава богу, я, видимо, ошибся",  я  действительно  испытываю
некоторое  облегчение  от  того,  что  омерзительная   гипотеза   моя   не
подтвердилась. Но это - сейчас. Сейчас этот человек -  уже  не  чужой  для
меня. Это - мой покровитель. Благодетель... Друг. Хозяин. Тогда же он  был
лишь  объектом  исследования  и,  что  еще  важнее,  объектом   возможного
использования. А кроме того, он казался  мне  чудовищем,  монстром,  я  не
видел в нем человека, я видел в нем прежде всего  и  только  средство  для
достижения моих целей. И все исследования, с ним связанные, я вел, хотя  и
азартно, но с холодным сердцем, профессионально расчетливо и без эмоций  -
без всяких там "ах!", "слава богу!", "Какой ужас!..")


     Я уже писал выше о  Мировых  Линиях.  Мировая  Линия  этого  человека
проходила через точку (область, зону, гипер-объем), -  которые  оставались
мне недоступны и невнятны.
     Рок не хотел,  чтобы  он  становился  атомным  физиком  и  сгорел  от
лейкемии  в  каком-нибудь  далеко  запрятанном   и   никому   не   ведомом
Арзамасе-номер-н.
     Рок не хотел,  чтобы  стал  он  писателем,  уважаемым  членом  Союза,
инженер-конструктором душ наших и наших умов. (Почему, собственно? Что тут
плохого для него, для Рока, для нас?)
     Рок, естественно, не хотел преждевременной его смерти от чего  бы  то
ни было...
     Рок не хотел (почему-то), чтобы у  него  в  пятнадцать  лет  появился
отчим. (Это уже просто чушь какая-то...)
     Но чего Рок - ХОТЕЛ? Сама постановка вопроса  казалась  мне  нелепой.
Чего хочет гравитационное поле? Чтобы Пизанская башня повалилась, наконец,
и разлетелась на тысячу кусков?..


     Я добился разрешения поработать вместе с  Костей  Полещуком  по  делу
одного болтливого диссидента. Имя его тебе ничего сегодня не скажет, да  и
нет нужды. Он был другом моего клиента, и клиент, таким образом,  оказался
в сфере внимания нашей организации - хотя и совсем другого ее Управления.
     Вовсе необязательно было мне входить в первый контакт  с  ним  именно
таким вот, несколько  экзотическим  способом:  в  качестве  допрашивающего
следователя, - но однако же и пренебрегать такой возможностью было бы тоже
глупо. Он оказался передо мною - как на ладони, во всей  своей  красе,  во
всем блеске своей ограниченности, высокомерной  глупости  своей  и  своего
неописуемого гордого инфантилизма. Он был  напуган  и  беззащитен.  Я  мог
рассматривать его хоть в лупу - он ничего бы не заметил и не  насторожился
бы ничуть. Я был для него - невидим. Я как бы не существовал.  Я  был  для
него - дьявол, вводящий во искушение, и не более того.  Я,  как  личность,
как отдельный человек, интересовал его не более, чем  какой-нибудь  пьяный
жлоб, привязавшийся к нему в переполненном трамвае. Надо  было  как-то  от
меня отделаться, увернуться как-то, но не ударивши при этом в грязь лицом.
Только об этом он и  думал:  как  сохранить  драгоценное  лицо  свое,  как
выстоять и, упаси господь, не заделаться стукачом.
     (Даже, наверное, не стукачом, а - я _б_е_д_о_й_. Глядя на него, я все
вспоминал эту характернейшую историю из его молодости,  когда  в  деканате
назначили его вдруг старостой группы и тут же  провели  соответствующую  с
ним беседу. С каким возмущением вечером того же дня он орал в кругу  своих
друзей: "Суки позорные! Да за кого  они  меня  принимают?  Чтобы  я  -  да
ябедничал  про  своих  ребят:  кто  чего  натворил,   кто   какую   лекцию
промотал?..." Он ничего не понял. От него требовалось  совсем  другое.  От
него требовалось, чтобы он своевременно сообщал, кто  чего  ГОВОРИТ  и  не
намеревается ли кто создать подпольную организацию. Но  он  совершенно  не
разобрался в обтекаемых иносказаниях своего замдекана и вообразил, что ему
предлагают стать обыкновенной ябедой - как в школе... Имей в  виду:  он  -
весь в этом, наш с тобой Станислав Красногоров! Он и сейчас такой, в  свои
шестьдесят лет и при всем своем "позисьен сосиаль".)


     Конечно, ему было страшно. У него во рту все пересохло и запеклось  -
так страшно ему было, но не  меня  он  боялся,  а  себя,  слабости  своей,
трусости и глупости. Но знал бы он, каково  было  мне!  Я  же  ПОМИРАЛ  СО
СТРАХУ. Все вопросы свои я заранее и тщательно продумал, но  ведь  (скорее
всего) я имел дело не с человеком, - я имел дело  с  Роком,  лица  и  глаз
которого я не видел, у Рока нет ни лица, ни глаз, ни выражения, ничего,  -
не было никакой обратной с ним связи, я  полз  вслепую  по  этому  минному
полю, и с ужасом представлял я себе, как вдруг, без всякой на  то  видимой
причины, вскипают мои бедные мозги и толстые струи дымящейся кровавой жижи
вылетают у меня из ушей, из ноздрей, из глазниц... Но он ничего  этого  во
мне не заметил, не мог заметить, он был слишком занят собой.
     Он пропустил без всякого  внимания  добрую  дюжину  моих  контрольных
вопросов и только однажды встревожился, - когда  я  мельком  спросил  его,
знаком ли он был с писателем Каманиным. Я-то был  уверен,  что  знаком  он
был, и отрицательный ответ его удивил и насторожил меня: зачем же врать по
такому невинному поводу? (Потом все разъяснилось: рукопись  его  попала  к
Каманину кружным путем и по сути - случайно. Бедняга Каманин. Неисповедимы
пути Рока.)
     Я окончательно утвердился в мысли, что он НИЧЕГО  не  знает  о  своей
Мировой Линии. Это было и хорошо, и плохо. Он был "жуком"  -  и  это  было
плохо, потому что невероятно осложняло путь к  Силе.  Но  ведь  он  был  -
разумным  жуком!  Еще  не  все   было   потеряно.   Надо   было   начинать
сотрудничество. Еще оставался шанс. Мой последний шанс: раскрыть ему глаза
и  ждать,  что  осознание  происходящего  произведет  некий  эффект,   как
производит эффект психоаналитическое действо, когда застарелая порча вдруг
всплывает из наболевшего подсознания в потрясенное сознание  и  происходит
чудо.
     Творцом этого чуда мог бы стать я. Именно я мог дать  Разум  и  Силу,
безмозглому жуку, которого Рок нес в никуда. И тогда он стал бы воистину -
МОИМ.
     Так что надежда оставалась. Надежда эта была слабая, но - последняя.


     Я,  может  быть,  все-таки  еще  потянул  бы  месяцок-другой,  нельзя
торопиться в таких делах, особенно, когда _х_о_ч_е_т_с_я_, когда  нервишки
на пределе и все внутри горит от желания -  рубануть  разом,  и  будь  что
будет. Я хорошо знал это свое  состояние,  и  опасался  его,  и  готовился
искусственно себя притормаживать  хоть  до  полного  изнеможения,  но  тут
Судьба моя пришпорила гнедого, и события понеслись.
     На другой же день после первого контакта меня прямо с утра  вызвал  к
себе на ковер Дорогой Товарищ Шеф, лично, и в своей тоску наводящей сонной
манере  завел  прямо  с  порога,  не  здороваясь  и  не   предлагая   даже
подчиненному присесть: "Ну чего там у тебя какого  хрена  не  докладываешь
почему это я должен из тебя клещами тянуть как из красного партизана  чего
ты там накручиваешь вокруг этого своего (тут он демонстративно заглянул  в
бумаги) Красногорова своего кто тебе на это санкцию давал и вообще?.."
     Я ждал этого напора, и готовился к нему, у меня на все вопросы ответы
были давно уж сформулированы - от зубов отскакивали, - но я же знал (и  ты
- знай), что нет на свете ответов, которые не порождали бы новых, новых  и
новых вопросов. Даже если ты говоришь нагую и святую правду, новые вопросы
возникают и как ножи полосуют эту твою правду, потрошат  ее,  препарируют,
забираясь глубже, и еще глубже, и туда, куда  ты  и  сам  никогда  еще  не
заглядывал (потому что страшно тебе было, или -  стыдно).  А  уж  если  ты
рискнул и вышел в режим полувранья (о полном вранье я и вовсе не  говорю),
тут уж - молись. Тут, считай, тебя расчленили,  распластали  и  по  крюкам
развесили. (Помнишь, как ты пытался скрыть от меня историю с листовками?)
     Так что первую атаку Дорогого Товарища я благополучно отбил,  но  при
этом и  фланги  свои  вынужден  был  обнажить,  и  тылы,  и  дал  ему  для
размышлений материала - более чем. Появись у него теперь только желание, -
и во втором туре посыплюсь я словно карточная колода, а в том, что таковое
желание у него в скорости появится, сомневаться не приходилось  ни  единой
секунды. Он был полный идиот, но интуиция у него была такая, что иногда  я
(в хорошие наши с ним  минуты)  говорил  ему  льстиво  и  почти  серьезно:
"Ей-богу, Пал-Легыч, вас обследовать бы надо  было  на  сверхъестественные
способности. Давайте, а?"
     Прямо из его кабинета  (внутренне  -  мокрый  как  мышь  и  такой  же
дрожащий) направился я к себе, а там уже ждало меня донесение о  печальном
событии:  скоропостижно  скончался  заслуженный  деятель  науки,  академик
Академии Наук СССР, заведующий сектором ВНИИТЭКа Хухрин Лемарк  Георгиевич
(кличка "Бухгалтер"). Диагноз: инсульт, но вскрытия еще не было, ожидается
вечером.
     Я сел за телефон. Я сразу перестал внутренне трепетать и  успокоился.
Работа. Ничего не кончилось, все продолжалось, было горячо, и железо  надо
было ковать, не теряя времени.
     Я разыскал нужного медика и направил его на вскрытие. Я брал дело  на
свой контроль. Кадры -  только  отборные.  Никакой  утечки  информации.  В
случае необходимости - подписка о неразглашении. И все такое. Мура,  -  но
впечатление производит. Доложить мне лично  -  после  вскрытия  немедленно
устно. Письменный отчет - завтра утром. Все.
     У меня тоже интуиция не из самых завалящих. Оказался,  действительно,
инсульт. Но - не совсем обычный инсульт. А если не стремиться  обязательно
использовать стандартную терминологию, то, прямо  скажем,  -  и  вовсе  не
инсульт, а черт его знает что. Это был  мой  Номер  Девять  (если  считать
вместе с Неизвестным Людоедом из романа). Рок удалил со  своего  пути  еще
одно препятствие (или - не со своего, а с пути  моего  беззаботного  жука,
занятого своими небольшими делами?)
     К моменту, когда письменный отчет о результатах вскрытия лег  на  мой
письменный стол, я уже знал об отношениях Хухрина и Красногорова все,  что
можно было узнать за это время. Отношений практически  не  было.  Виделись
исключительно на заседаниях  сектора  и  на  семинарах.  Академик  мэнээсу
благоволил, отзывался о  нем  доброжелательно,  два  раза  поручал  писать
отчеты по своим темам, но при этом и двумя словами, наверное, не обменялся
с ним о чем-либо, кроме  работы,  -  о  погоде  хотя  бы.  Красногоров  же
академиком  и  вовсе  не  интересовался,  он  считал  своим   единственным
начальником этого матершинника Ежеватова, а все  прочие,  в  том  числе  и
академики, были ему как бы на одно лицо и до лампочки.
     Я сказался больным и ушел домой. Я и в самом деле был болен. Голова у
меня  трещала,  словно  это  Рок  уже  примеривался,  как  бы  взять  меня
покруче... Я так ждал этого Девятого, я так надеялся, что  стану  понимать
больше, когда это произойдет, и теперь  испытывал  что-то  вроде  приступа
отчаяния, какие не позволял себе с самого детства, а может быть и никогда.
Впервые я пропустил в свое сознание мысль, что взялся, кажется,  за  дело,
которое мне не по зубам.  Эта  мысль  унижала  и  угнетала.  Она  могла  и
раздавить. Я старался не дать ей расцвести махровым цветом, и  эти  усилия
делали меня больным. Еще немного, и я, может быть, сдался бы.  Лег  бы  на
обе лопатки. Махнул бы на все рукой. Что, в конце-то концов, - мне  больше
других надо?.. Да. Надо. Больше других. Гораздо больше. Но я уже не был  в
этом уверен так, как два часа назад.
     Я пришел домой, мамы не было, меня встретил ты. Я сразу же понял, что
ты только что плакал. И что ты сбежал из своего пионерлагеря, как  я  -  с
работы. И увидел черный кровоподтек у тебя вместо носа, и понял,  что  эти
гады опять  поймали  тебя  и,  радостно  грегоча,  сделали  тебе  "сливу".
Ненависть залепила мне глаза, жалость залила сердце, я обнял тебя, мы  оба
сели на пол и некоторое время  так  сидели,  обнявшись.  Ты  плакал,  а  я
леденел от ненависти, и бессилия своего, и любви, и жалости, и давал  себе
какие-то клятвы... Вряд ли ты запомнил этот день, тебе было тогда всего-то
семь лет - возраст, когда все переживают невероятно остро, но, слава богу,
тут же и забывают. Но я этот день запомнил хорошо, и очень хорошо запомнил
свои клятвы, хотя в них, по-моему, не было слов, в этих клятвах, бешеных и
холодных одновременно. Это были клятвы без слов. Я более не мог  позволить
себе лечь на обе лопатки, махнуть на все рукой и сделаться как все. У меня
был ты.

     Вечером я позвонил ему и настоял на встрече.
     Встреча произошла. Странная встреча, беспорядочная,  бестолковая,  по
сути - безрезультатная. Но мы объяснились, по крайней  мере.  Все  главные
слова были произнесены, все (почти) секреты были раскрыты, и были раскрыты
глаза.
     Разумеется, он ничего не знал и не понимал ничего. Он вообще ждал  от
этого нашего разговора чего-то совсем иного,  готовился  к  каким-о  своим
неприятностям,    и    ему    понадобилось    некоторое    время,    чтобы
переориентироваться и осознать совершенно новую реальность, в  которой  он
теперь оказался.
     Все мои надежды, что наши с ним знания, соединившись, разбудят в  нем
некое Сверхзнание, рухнули в первый же час разговора. Если его подсознание
и содержало в себе нечто для нас с  ним  полезное,  то  оно  оставило  это
полезное при себе. Чуда не произошло. Он не стал "ускорять".  (Помнишь,  у
Шекли: "Он стал ускорять. Ничего не получилось". Так вот он даже не  "стал
ускорять".)
     Я  почувствовал,  как  отчаяние  снова  подбирается  к  моей   глотке
шершавыми пальцами, и решился на  один  поступок,  которого  даже  сегодня
немного стыжусь, хотя нет  ничего  проще,  нежели  найти  ему  оправдание,
вполне обоснованное для того положения, в котором я оказался.
     Среди материалов, которые я собирался отдать ему на просмотр,  был  и
отчет по делу его жены. Сначала я не хотел показывать ему этот отчет.  Мне
было его жалко: он любил эту женщину, и  узнать,  что  ты  причина  смерти
(вольная-невольная, какая разница?) любимого  человека,  это  и  вообще-то
жестокий удар, а если при этом ты узнаешь вдобавок, что...
     Понимаешь, в чем дело.  "Разрыв  мозга"  произошел  даже  не  у  нее.
Младенцы. Двойняшки. Их  буквально  разнесло  в  утробе  матери.  Страшная
штука. Я не хотел сначала, чтобы он это знал,  а  потом  подумал:  "Какого
дьявола? Мне надо раскачать его. Если и это его не раскачает, то  тогда  и
корячиться нечего, тогда - дело мертвое..." И я отдал ему ВСЕ.
     "Читай. Читай, мать твою! Пусть нарыв лопнет.  Мы  начинаем  с  тобой
серьезное дело. Надо привыкать ко всему, и при том - с  самого  начала..."
Что-то в этом роде кувыркалось у меня в голове. Это было жестоко, конечно.
Я и сейчас так считаю, и тогда считал так же. Но мне надо  было  разбудить
его и заставить "ускорять". Другого выхода я не видел. Да его и  не  было,
пожалуй, - другого выхода.


     На  другой  день,  как  мы  и  договаривались,  я  пришел  к  нему  в
восемнадцать ноль-ноль и  не  застал  его  дома.  Дверь  открыла  соседка,
пожилая женщина, некрасивая, неряшливая да  еще  и  хромая  вдобавок.  Она
запомнила меня со вчерашнего и прониклась ко мне  добрыми  чувствами,  что
меня не удивило: я привык нравиться пожилым  некрасивым  женщинам,  что-то
видели они во мне непостижимо симпатичное, - скрытое  мое  им  сочувствие,
может быть? Она пустила меня в квартиру и  даже  в  комнату  к  Станиславу
Зиновьевичу, - как он и велел ей своим телефонным звонком полчаса назад.
     Я получил возможность  поподробнее  ознакомиться  с  домом  его,  что
всегда  ценно,  хотя   в   сложившейся   ситуации   играло   роль   скорее
второстепенную. Типичная комната неопытного вдовца. Не холостяка, а именно
вдовца, махнувшего рукой на многое  и  о  многих  необходимостях  реальной
жизни даже и не  задумывающегося.  Пыль.  Крошки  на  полу.  Заплесневелые
огрызки в холодильнике.  Мебель  -  старинная,  но  не  дорогая.  Довольно
богатая библиотека в  двух  шкафах.  Малый  джентльменский  набор:  черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка,  серый  двухтомник  Уэллса,
зелененький  Скотт  Фитцджеральд  в  бумажной  обложке...  Но  тут  же   и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA:  "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной  бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с  золотом  сафьян...  И  довольно  серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах  это  нечасто  увидишь:  Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
     На стене  -  фотопортрет  строгой  старой  дамы,  видимо,  матери,  в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него -  другой  фотопортрет,  в
такой же  точно  рамке:  улыбающаяся  милая  девушка,  видимо,  жена.  Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько  лет,  так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил  их
обеих.
     На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
     (Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему  спиной,  да  и
вообще мне было тогда не до таких деталей  и  наблюдений.)  Очень  плохая,
маленькая, мутная, не в  фокусе,  фотография  Солженицына,  декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить  фото  этаким
стальным   многозначительным   полукругом.   Наручники   -    стандартные,
произведены,   как   водится,   в   каком-нибудь    исправительно-трудовом
учреждении,  но  почему-то  -  маркированы:   что-то   вроде   трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то,  такое  не  положено.  И
откуда они у него вообще?..
     Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно  читана,  но
пометок нет. Вообще же на столе  -  полный  бумажный  хаос,  все,  главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной  машины,  ничего  простому
человеку не понять, да и ни к чему  мне  это  понимать,  честно  говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось,  но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый  ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к  обеденному
столу и стал ждать.


     Он явился минут через  десять,  хмурый  и  откровенно  неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но  не  потому,  что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет,  -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
     Я спросил его прямо:
     - Неужели вы не видите перспектив, которые открываются?  Неужели  они
вас не увлекают?
     Он только лицо скривил.
     - Но вы понимаете, по крайней мере, о чем речь идет? - настаивал я. -
Вы понимаете, какая сила в вас заложена?
     Или что-то в этом же роде. Сейчас я уж позабыл точные слова,  которые
выскакивали из меня  тогда.  Но  мне  кажется,  что  я  был  по-настоящему
красноречив. Я старался. Я  очень  хотел  расшевелить  его.  Или  хотя  бы
понять, что, черт возьми, с ним происходит! Почему он такой вялый, и о чем
он, черт его побери, думает, о чем еще он способен думать, когда перед ним
- власть над миром и судьбой, готовая прыгнуть ему в руки.
     Я вообще не понимал его реакции.
     Вчера реакция была смазана, извращена, перекошена  до  неузнаваемости
тем страшным ударом, который я нанес ему,  подсунув  листочек  с  историей
смерти Ларисы Ивановны Красногоровой. С тех пор прошли сутки. Он  выдержал
удар, устоял на ногах, но озаботился чем-то совершенно посторонним.  Удар,
который по моему замыслу должен был пробудить его, наоборот, его  оглушил.
Или оглупил. Он словно забыл о нашем вчерашнем разговоре.  А  может  быть,
попросту совсем перестал им - да и мной вообще - интересоваться. Это  было
непостижимо.
     Он и говорил как-то заторможенно, словно у него  внутри  все  онемело
после шока.  Или  после  некоей  анестезии.  Он  был  отстраненно  вежлив.
Несколько раз попросил извинения - за то,  что  опоздал,  за  то,  что  не
может, как он выразился, соответствовать - неважно себя чувствует с  утра,
видимо, простудился, просквозило потного на этой жаре...
     Беседа наша увядала на глазах - до такой степени, что в пору было мне
забирать свою  папочку  и  удаляться  к  пенатам,  где,  может  быть,  уже
дожидался меня мой сверхпроницательный шеф, медлительный и  неостановимый,
как гигантский ленивец.
     Мы поговорили всего минут  десять  (я,  несмотря  на  его  вялость  и
отстраненность, все пытался - отчаянно и уже совсем напрямую -  обрисовать
круг возможных применений его способностей: политика,  власть,  борьба  со
свинцовыми мерзостями нашей жизни...), вернее, я - говорил, а  он  слушал,
изредка подмаргивая скучными глазами, а потом снова  извинился  и  сказал,
что теперь хотел бы лечь. "Чаю с малиной выпью и лягу". Врать он не  умел,
да и не врал он мне, - просто не хотел притворяться и не хотел следить  за
собою, за своими интонациями и за своей мимикой. Он хотел,  чтобы  я  ушел
поскорее, и не имел даже намерения хоть как-то скрывать это свое желание.
     Мы договорились встретиться снова послезавтра. ("...Да...  конечно...
Обязательно. Тогда все и обговорим... Только позвоните обязательно... мало
ли что... Что-то я сегодня совсем паршиво  себя...")  Я  забрал  все  свои
материалы и отправился восвояси. Он даже не пошел проводить меня до  двери
- проводила хромая соседка. Она была очень любезна и окатила  меня  волной
приязни и запахами затхлости и одиночества.


     Первый  этап  наших   взаимоотношений   неудержимо   и   стремительно
завершался. Сделать, видимо, было уже ничего нельзя.
     Назавтра я потребовал информацию, срочно: чем занимается (занимался в
последнее время) объект у себя на работе. Ответ  последовал  довольно-таки
неожиданный: накануне объект подал заявление за  свой  счет  и  весь  день
подбивал бабки - заканчивал отчет, писал наставления  своему  заместителю,
довел, наконец, до ума какую-то там программу, с которой возился последние
полгода... При этом выглядел  неважно,  жаловался  на  дурную  голову,  на
дурное самочувствие и хронический недосып. Сегодня на  работу  не  явился.
Находится в отпуске.
     Я дал ему  два  дня  на  реабилитацию,  а  потом  позвонил.  Ответила
соседка. Станислав Зиновьевич еще позавчера уехал на машине по грибы, взял
палатку, вообще всякое походное снаряжение, сказал, чтобы не ждали раньше,
чем  через  десять  дней.  Какие  грибы  в  начале  июля?  Оказывается   -
"колосовики".  И  белые  могут  оказаться,  и  подосиновики  -   Станислав
Зиновьевич знает _м_е_с_т_а_.
     Так началась эта странная история.


     Он вновь объявился спустя всего лишь два дня. (Я не поверил в  десять
дней и звонил  ежевечерне).  Согласился  встретиться.  Принял  меня  почти
радушно,  угостил  чаем.  Был  совсем  другой  -   казался   возбужденным,
взвинченным даже, с порога мне почудилось, что он слегка пьян, но пьян  он
не был, хотя глаза блестели и волосы были взъерошены, как после душа.  Еще
мне  показалось,  что  за  эти  дни  он  сильно  похудел,  и  очень  скоро
выяснилось, что так оно и было. Я спросил его (из вежливости), как  там  в
лесах с грибами, и тут он немногословно,  но  и  не  внушая  подозрений  в
желании что-либо скрыть, рассказал мне о своих неожиданных приключениях.
     Оказывается, в лесу, едва он вылез из машины, на него  напали.  Двое.
Оба - в черном, черные куртки, черные брюки, все на  вид  -  форменное,  и
наводит на мысль о лагере. Мерзкие волчьи  черные  лица,  черная  страшная
речь, ножи, и даже не ножи, а какие-то остро заточенные штыри. Один держал
такой вот  штырь  у  его  горла,  а  другой  обшарил,  -  отобрал  деньги,
документы, грибной нож, все выгреб из карманов до последнего медяка. Затем
они пинками отогнали его в лес, а сами забрались в машину, - он следил  за
ними из-за деревьев - и  попытались  уехать.  Водитель,  видимо,  оказался
никудышный: разворачиваясь, загнал машину в песок и засадил ее так, что  и
трактором не вытащить. Несколько минут они ревели  двигателем,  дико  жгли
сцепление, а машина у них только зарывалась все глубже и глубже. Он  вдруг
понял, что будет дальше, бросился бежать, но они нагнали в мгновение ока -
они были быстрые, легкие и свирепые как псы, - опять  же  пинками  вернули
его к машине и заставили выталкивать ее из песка. Один сидел  за  рулем  и
газовал, а второй вместе с ним толкал  машину.  Ничего  не  вышло,  машина
засела еще безнадежнее, и он подумал, что вот теперь  его  убьют,  но  они
только примотали его к дереву - в глубине  леса,  подальше  от  дороги,  -
примотали ржавой колючей проволокой да еще приковали наручниками, так  что
он даже пошевелиться сначала не смог. А  потом  они  ушли,  -  исчезли  за
кустами и за стволами так же беззвучно и мгновенно, как и появились.
     Он простоял прикованный двое полных суток, пока не наткнулся на  него
разъезд автоматчиков на БТРе, которые искали беглых и прочесывали лес. Они
освободили его, перекусив и отмотавши проволоку, выдернули  ему  из  песка
"запорожец", напоили, накормили и сдали местной  милиции,  на  чем  все  и
закончилось. Документы - совершенно неожиданно - обнаружились в  бардачке,
куда их  впопыхах,  видимо,  забросили  бандиты,  ну  а  деньги,  конечно,
пропали, да и господь с ними...


     Я слушал его, раскрывши рот. История эта  показалась  мне  совершенно
фантастической  -  по  целому  ряду  своих  параметров.  Но  более   всего
насторожило меня то обстоятельство,  что  на  стене  его  гостиной  -  при
фотографии  Солженицына  -  не  было  теперь  наручников.  Это   маленькое
открытие, которое я поспешил сделать, пока он ходил в кухню заварить новый
чай, меня буквально сразило,  я  почувствовал,  что  могу  сейчас  узнать,
понять, уловить, выяснить  что-то  очень  важное  о  нем,  но  это  важное
ускользнуло от меня в тот вечер, я только остался в убеждении, что вся его
история есть выдумка,  но  -  зачем?  Цель?  Смысл?  И  кого,  собственно,
хотелось ему обмануть?


     Его должны были убить. Его не могли не убить. Это  так  же  очевидно,
как и то, что его НЕ убили.
     Как минимум, его должны были раздеть. Живого или мертвого.  В  побеге
гражданская одежда, бывает, важнее документов. Важнее денег. Важнее всего.
     В багажнике машины они у  него  все  перевернули,  словно  спрятанное
золото там искали, но не взяли при  этом  НИЧЕГО.  Палатка  осталась,  два
крепких еще, хотя и бывалых, ватника, брезентовый плащ, удочка,  спиннинг,
рыбачья   куртка   с   брезентовыми   штанами    -    все    осталось    в
неприкосновенности...
     Я  узнал  это  уже   на   другой   день,   когда   поехал   туда,   в
Старо-Никольское,  попросил  у  тамошних  мильтонов  протоколы  и   вообще
поспрашивал у них, что и как.
     Беглых к этому моменту все еще не поймали. Их было трое (а не  двое),
все - по сто сорок пятой, у всех пять лет, сидели в здешней спецзоне, были
на хорошем счету и вдруг - сделали  ноги.  То,  что  они  не  решились  на
мокрое, само по себе не так уж и удивительно,  и  то,  что  с  машиной  не
сумели справиться - тоже смотрится нормально, ни у кого из них прав нет  и
никогда не было, а вот то, что они ничего полезного себе не взяли,  только
деньги одни... Куда они с этими деньгами сунутся? При своих-то бушлатах да
при харях своих протокольных?..
     Откуда на месте происшествия взялась колючая проволока?  А  там  ведь
танкодром рядом, и старый артиллерийский полигон, там вообще - запретзона,
но эти грибники полоумные лезут очертя голову, куда им не велят,  а  потом
сами жалуются...
     Наручники? Да, были какие-то...  Ермолаев,  куда  наручники  полОжил?
Ага, вот они... Те самые? Точно так. А что это за  маркировка  у  них,  не
знаете? Какая маркировка? А-а... Да, листочки какие-то...  или  козявки...
Ермолаев, покажи свои  наручники...  Ну-ка,  ну-ка...  нет,  на  этих  нет
ничего. А на этих вот  -  есть...  Интересная  картина.  Никогда  я  такой
маркировки не видел, да и вообще - никакой. А может,  просто  внимания  не
обращал?..


     Я попросил, и Ермолаев, посадив меня в люльку и почтительно напяливши
мне на голову шлем, отвез меня на мотоцикле к месту происшествия.  Сначала
тарахтели мы по  шоссе,  потом  свернули  с  асфальта  на  лесную  дорогу,
хорошую,  песчано-каменистую,  оберегаемую  от   посторонних   и   угрюмым
"кирпичом", и грозной надписью "СТОЙ! ОПАСНАЯ ЗОНА!" Там  и  колючка  была
когда-то, но от старости  столбы  покосились,  а  проволока  скрутилась  в
ржавые мотки.
     Ермолаев места знал нетвердо. Спервоначалу мы  промахнулись,  вынесло
нас к обрыву в песчаный  карьер  -  внизу  оплывшие  горы  песка  и  глины
громоздились, и блестела под солнцем вода в лужах, в канавах и в  обширных
ямах, оставшихся на месте танковых позиций... Вообще  лес  там  был  везде
веселый, теплый, песчано-сосновый, а между молодыми сосенками чуть  не  по
пояс заросло все лиловым вереском, и,  как  водится,  все  полянки  и  все
многочисленные дорожки смотрелись на одно лицо,  я  уже  был  готов  рукой
махнуть  (ну  что  там  можно  было  такое-этакое  обнаружить   на   месте
происшествия?), но Ермолаев оказался мужиком настырным и лицом в грязь  не
ударил - нашел-таки, в конце концов,  район  событий,  так  что  я  своими
глазами увидел все: и перекопанный, пополам с сухим валежником, песок, где
сидел по яйца "запорожец", и остатки колючей проволоки по сторонам,  и  то
дерево, к которому прикован оказался мой Красногоров...
     А неподалеку от  этого  дерева,  метрах  в  пятнадцати,  где  заросли
вереска были особенно густы, обнаружил я старый,  совсем  трухлявый  белый
размером с хорошую сковороду, а рядом с  ним  -  канистру.  Канистра  была
двадцатилитровая, пустая и даже сухая, зеленая краска с нее  пооблупилась,
и  ржавчина  местами  проступила,  но   у   меня   осталось   определенное
впечатление, что лежит здесь эта канистра недавно. Ермолаев  был  того  же
мнения, но он не склонен был  придавать  моей  находке  хоть  какое-нибудь
оперативное значение. Заливал кто-нибудь бак, облился  весь  и,  матерясь,
забросил вонючую дуру подальше, чтобы просохла и не отсвечивала  тут,  где
люди, скажем, сидят и закусывают. А потом - забыл. Обыкновенное дело.
     Я не стал с ним спорить. Я чувствовал, что дело - не обыкновенное.  Я
взял канистру с собой, чтобы показать ее хозяину (я уверен  был,  что  это
канистра Красногорова) и посмотреть, что будет, когда он ее увидит  и  что
он скажет по этому поводу. Но ничего толкового у меня  из  этой  затеи  не
вышло.
     Да, канистру свою он  узнал,  но  не  обрадовался  ей,  а  скорее  уж
наоборот  -  у  него  даже  рот  повело,  словно  от  приступа  внезапного
отвращения, но этим все и кончилось. Да, сказал он  спокойно.  Канистра  -
пропала.  Спасибо,  что  привезли.  Наверное,  эти  бандюги  ее   зачем-то
выволокли из багажника, а потом бросили, он этого ничего не помнит, не  до
того ему тогда было... Она вообще-то была  у  него  пустая.  Без  бензина.
Лежала в багажнике просто так, на всякий случай, он заправлять ее  даже  и
не собирался, ни к чему, бак полный, а до  города  -  всего-то  километров
сто, рукой подать...
     И он заговорил о другом."


     - Я знаю, что там на самом деле с  вами  случилось,  -  сказал  Ваня,
Красногорский-младший, когда они  снова  встретились  два  дня  спустя.  -
Хотите, скажу?
     Станислав смотрел на него  сквозь  зажмуренные  веки  и  слушал,  как
сердце вдруг принялось толкаться в ребра изнутри -  глухо  и  неровно.  На
хрен ты мне сдался с твоими откровениями, подумал он с неожиданной злобой,
но вслух проговорил совершенно спокойно:
     - Н-ну что ж... Скажи, если хочется.
     - Они вас опустили... - сказал Ваня, а когда Станислав  от  удивления
широко раскрыл глаза, пояснил: - Изнасиловали.
     - Откуда ты это взял? - сказал Станислав ошеломленно.
     - Знаю. Вы их нашли?
     - Нет.
     - Найдете?
     - Не знаю.
     - Надо найти. Если хотите, я возьмусь за это дело.
     - Пятнадцать лет прошло, - проговорил Станислав медленно. - С  гаком.
Пора бы и забыть.
     Многое и многое он забыл. Но несколько картинок осталось....
     Пасмурное небо. Качающиеся  вершины  сосен.  Пустая  канистра  летит,
кувыркаясь, и  продолжает  кувыркаться,  подскакивая  среди  вереска...  И
вонючий холодок быстро подсыхающего бензина... И - нет зажигалки. Нет. НЕТ
ЕЕ!..
     Хорошо бы, все-таки, забыть об этом совсем, подумал он.
     - Некоторые вещи забывать нельзя, - сказал Ваня,  блестя  глазами.  -
Есть вещи, за которые мало убить, надо - замучить.
     Сердце снова сделало перебой.
     -  Откуда  ты  взял  эти  слова?  -  спросил  Станислав,  преодолевая
накатившую дурноту.
     - Какие?
     - "Мало убить - надо замучить"?
     - Не знаю, - сказал Ваня с удивлением. - Какая разница?
     Разница была, и довольно существенная, но Станислав больше  не  желал
говорить об этом.
     - Ладно, - сказал он. - Продолжим. Что ты еще умеешь?..

     "...Две темы занимали его. Во-первых, он вдруг высказал любопытнейшее
наблюдение по поводу моей  папки.  (Я  видел  теперь,  что  он  безусловно
внимательно прочитал все дела и не просто прочитал - он проанализировал их
и весьма основательно). Он заметил нечто общее и нечто важное, некий пусть
странный, но вполне определенный мотив у тех, кто хотел ему добра и к кому
он сам относился как минимум нейтрально, а именно: все они  хотели,  чтобы
он уехал из Питера.
     Саша Калитин - звал в Москву.
     Габуния, мамин ухажер и грядущий отчим, - намеревался всех  увезти  к
себе в Поти (или в Батуми?).
     Писатель Каманин рекомендовал его в Индию... Свежепокойный Академик -
на два года в Беркли...
     Тут он замолчал, терпеливо наблюдая, как я перевариваю  сказанное,  а
потом добавил, как бы сквозь зубы: "А если бы дети родились  благополучно,
мы все должны были переехать в Минск..."
     Переоценить это его наблюдение было невозможно.  Я  тут  же  мысленно
добавил сюда физика Шерстнева, старания которого означали для Красногорова
- лейкемию, может быть, и не обязательно,  но  уж  безнадежно  далекий  от
Питера Арзамас-16 или иную дыру той же степени отдаленности - без  всякого
сомнения. Было ясно, что наблюдение безукоризненно точное, но и пяти минут
хватило, чтобы понять, как мало оно нам добавляет по существу.
     Однако, мы поговорили об этом некоторое время.
     - Ну что же, - сказал я в заключение (как бы  шутливо,  но  на  самом
деле  вовсе  не  шутя),  -  значит   столицею   вашей   будет   Ленинград.
Замечательно. "И перед новою  столицей  увяла...  или  померкла?..  старая
Москва..." как что-там какая-то вдова...
     Он снова кривовато ухмыльнулся, но это была -  ВСЯ  его  реакция.  На
самом деле, другая тема его сейчас  интересовала  гораздо  больше.  Мягко,
осторожно, иносказаниями принялся он выяснять мое  мнение  по  вопросу:  а
нельзя ли как-то поставить  прямой  эксперимент?  Спровоцировать,  скажем,
нападение.... или даже - организовать некое нападение... В  конце  концов,
если определенные сверхъестественные свойства и в самом деле ему  присущи,
надлежит, наверное, их каким-то образом тренировать, не так ли?..
     "ТАК!!!  Именно  ТАК!"  -  хотелось  закричать  мне  во  весь  голос.
Наконец-то, кажется, он чего-то ПОЖЕЛАЛ.  Но  я,  разумеется,  кричать  не
стал,  а  самым  спокойным  образом  разъяснил  ему  положение  дел.  Если
нападение НАСТОЯЩЕЕ, он рискует жизнью, здоровьем и  так  далее;  если  же
оно,  так  сказать,  экспериментальное,  то,  скорее  всего,   ничего   не
произойдет вообще - Рок не  станет  расходовать  заряды  по  пустякам.  Он
ухватил суть дела моментально.
     -  А  если  я  не   буду   знать,   настоящее   это   нападение   или
экспериментальное? - спросил он. - Можно ведь организовать все так,  чтобы
я заранее не мог ничего знать сколько-нибудь определенно.
     - Организовать это можно, - согласился я. -  И  вы  ничего  знать  не
будете. Но Рок - будет. А решения  принимает  Рок,  а  не  вы...  ПОКА,  -
добавил я по возможности многозначительно.
     Он и это, оказывается, понимал. Более того, - небрежно,  на  меня  не
глядя, как нечто само собою разумеющееся - он бросил:
     - Да вы же, наверное, уже все эти  эксперименты  проделали,  Веньямин
Иванович... - и вдруг глянул мне прямо в глаза. - Или нет?
     Черт возьми! Это был другой человек! Это был и  в  самом  деле  ОН  -
большими буквами, самыми  большими!  Наконец-то  я  увидел  свет  в  конце
туннеля, и свет был яркий, слепящий и обжигающий.
     Я, не колеблясь, доложил ему о своих попытках  провести  experimentum
crucis. Он поверил - и не поверил.
     - Черт возьми, - сказал он, - и это все, на  что  способна  оказалась
ваша организация?
     Я почтительнейше напомнил ему, что им занимаюсь я, один,  единолично,
организация здесь так, с боку припеку.
     - Ой ли? - он весь скривился, и я понял, что мне предстоит решать еще
одну чисто практическую задачу: надо ли убеждать его, что  он  имеет  дело
ТОЛЬКО со мной, или  полезнее  оставить  его  в  подозрении,  что  я  лишь
щупальце тысячерукого спрута, специальный агент всемогущих органов. Каждая
из этих позиций имела свои плюсы и минусы, и вот так, сходу, без  анализа,
я сделать выбор не решился.


     (Анализ-матанализ. У нас очень  любят  это  солидное  и  высокомерное
слово, намекающее на некую элитность, особость и  недоступность.  Какие-то
обширные машинные залы видятся за этим словом, серьезные люди в очках и  в
белых халатах, с рулонами вычислительной бумаги в руках, усталый  Шеф  над
картой Европы... А на самом деле, это знаешь что? Это я - в  переполненном
троллейбусе на одной ноге среди потных тел,  а  в  голове  у  меня  жужжат
варианты: если я для него органавт, то я - авторитет, страх, сила,  и  это
ценно, но с другой стороны, если я одиночка - мне можно довериться,  можно
сделать меня своим, можно на меня  рассчитывать  полностью...  Если  я  из
органов - я в деле хозяин, органы все решают, а если я сам по себе - он  в
деле хозяин, он  все  решает...  Что  ему  больше  понравилось  бы?  Какой
вариант? Если он любит власть, первым любит быть и желательно единственным
- один вариант. Если предпочитает крепкое надежное руководство, если он по
натуре своей исполнитель, - вариант  противоположный...  А  если  ему  все
равно? А если он и сам про себя  не  знает,  что  ему  предпочтительнее?..
Неважно. Он не знает, а я знать - должен. Обязан. Намерен. Потому  что  не
его судьба сейчас решается, а моя... Поэтому начнем  сначала.  Если  он  -
такой, значит, я должен быть  этаким.  А  если  он  -  разэтакий,  то  мне
надлежит то-то... Вот тебе и весь анализ).


     Анализ это хорошая штука, но в реальной нашей жизни очень  часто  все
идет не в соответствии, а вопреки.
     Дорогой Товарищ Шеф  проделал  собственный  анализ,  и  приговор  мой
оказался подписан даже раньше, чем я мог это  себе  представить.  Тут  все
дело было в том, что ДТШ мой был человек с параноидальным складом психики.
Если он  верил  сотруднику,  то  верил  истово,  до  потери  контроля,  до
нелепости, у него словно бы затмение наступало  во  время  этих  приступов
доверия, переходящего в обожание, почти отеческое. Но уж если возникало  у
него сомнение, пусть даже самое ничтожное,  микроскопическое,  пусть  даже
нелепое и ни на чем серьезном не основанное - все, конец, и никаких шансов
уже не было ни оправдаться, ни объясниться. (Говорят, товарищ  Сталин  был
такой же, с тем отличием, однако, что не любил никого никогда и не доверял
никому - без каких-либо исключений).
     Абсолютно   невозможно   было   угадать,    что    там    в    недрах
сознания-подсознания (а может быть, и надсознания) слетало у него вдруг  с
нарезки, какие зубчики выходили из  зацепления  и  почему  начинал  сбоить
основательно отъюстированный, казалось бы,  механизм  доверия  и  приязни.
Какой-нибудь _н_е _т_а_к_о_й_ взгляд. Или слово, неверно им,  может  быть,
понятое. Или неуместная улыбка... По моим наблюдениям особо  стремительные
и катастрофические последствия способна была вызвать именно  неуместная  и
несвоевременная улыбка, так что в его  присутствии  я  старался  соблюдать
всегда  замогильную  серьезность,  и  даже  когда  в   приступе   хорошего
настроения он принимался рассказывать анекдоты, я  норовил  выражать  всем
своим обликом отнюдь не опасное веселье, а скорее восхищение тонким вкусом
и завидным чувством юмора благосклонного моего начальства.
     Он и меня вот так же возлюбил в самом начале, с первого же моего  ему
представления, и продвигал,  и  дорогу  мне  расчищал,  и  перед  высокими
инстанциями за меня ручался, а потом - определял меня своим наперсником, и
главным советником, и даже вроде бы  главной  надеждой  своей  -  грядущим
своим преемником... А вот теперь - крутой разворот на сто  восемьдесят.  И
дело здесь было не в дерзкой улыбке  (не  было  дерзких  улыбок)  и  не  в
опрометчивом суждении (не  было  опрометчивых  суждений  и  даже  быть  не
могло). А просто пришла пора меня менять. Просто чудовищная  интуиция  его
подсказала ему - не словами, разумеется, и вообще даже не  голосом,  пусть
бы и внутренним, а - лишь легонько дохнула в ухо его  вечно  настороженной
души, что  Красногорский-то  _о_т_о_ш_е_л_,  самостоятельный  стал,  ведет
какую-то _с_в_о_ю_ партию и вообще _п_о_ч_у_ж_е_л_!.. Пора менять.


     (Он   был   человек   решительно   незамысловатый.   И   всегда   это
демонстрировал.  И  любил  учить  незамысловатости  своих  наперсников   и
клевретов, меня в том числе. В этом отношении  он  был  похож  на  другого
великого человека, а именно - на фюрера немецкого народа: у него тоже  был
дефект, который у фюрера носил название Redeegoizmus, а у ДТШ - недержание
речи. Он учил. Самое главное в нашем деле, учил он, это доклад, - во-время
подготовленный, простенько  составленный  и  положенный  на  нужный  стол.
Остальное все - мура, остальное само пойдет. Очень любил он рассказывать -
всегда одними и теми же словами, - как совсем еще  молоденького  направили
его в посольство тогдашней Латвии. Или Литвы. Он их все время путал  -  то
ли шутил он таким незамысловатым способом, то ли и  вправду  их  не  очень
хорошо различал. Так вот там,  в  посольстве,  все  друг  друга  судорожно
боялись и перед  начальством  лебезили  напропалую  -  кто  перед  военным
атташе, кто перед кадровиком, и все - перед послом. А он - он сразу понял,
кто в этом доме главный: швейцар, он же гардеробщик, он же и охранник. Так
что он этому швейцару - то анекдотец новейший преподнесет, то бутылочку, а
то просто с ним покурит, покалякает за жизнь... "Потом, когда наши пришли,
всех их там попересажали к такой-то матери, начиная с посла.  Только  двое
всего и уцелели: швейцар да я. Мне - лейтенанта,  а  ему  -  уж  не  знаю,
далеко пошел...")


     Первый удар, который он нанес  мне,  был  незамысловат  и  прям,  как
штыковой выпад.
     - Этого... твоего... Красногорова твоего... - сказал он мне небрежно,
между делом, в середине брюзжания по поводу перерасходов и недоработок.  -
Его надо в Зуевку... Прям на этой неделе, чего тянуть  еще?..  -  и  снова
заговорил о перерасходе валютных медикаментов.
     Собственно, все было этим сказано. Моего клиента надлежало немедленно
перевести в  спецпансионат  "Зуево"  и  поставить  там  на  довольствие  и
контроль. Поскольку сам я этого до сих пор не сделал, ясно ему было, что я
это полезным-необходимым не считаю, а значит - выступлю  против,  и  тогда
меня можно будет вежливенько, на самых что ни на есть законных основаниях,
в порядке дисциплины, от дела отстранить, а  стану  трепыхаться,  -  то  и
вообще  уволить  к  такой-то  матери,   либо   отправить   куда-нибудь   в
Кзыл-Ордынск на усиление тамошних органов (почетное назначение:  "посол  в
Зопу"). Прозрачная и незамысловатая комбинация. Но он не понимал,  Дорогой
мой Товарищ Шеф, в  какое  дело  он  сейчас  решился  ввязаться.  Интуиция
подвела.  Интуиция  всегда  в  конце  концов  подводит,  если  не  хватает
информации. А он про Красногорова знал лишь только то,  что  я  ему  нашел
необходимым сказать, а  точнее  -  наврать:  сильнейшее-де  подозрение  на
ясновидение.
     - Не согласится, - сказал я ему  деловито,  когда  покончено  было  с
валютным перерасходом и дефицитом.
     - Это кто?
     - Красногоров. Обязательно откажется.
     Он даже не посмотрел на меня, жопорожий, только губами сделал.
     - Вот ты психолОг,  -  проворчал  он  по-отечески  укоризненно,  -  а
психологии не знаешь. Как же он сможет отказаться, если мы его  хорошенько
попросим? По партийной, например, линии...
     - Он беспартийный.
     - Тем более!
     На это трудно было что-нибудь возразить. Да я и не собирался.  Он  же
только и ждал, что я начну ему возражать. А я вовсе не хотел облегчать ему
задачу. Мне надо было выиграть время. А он пусть пораскинет  мозгами,  как
меня сожрать. Пока цел....
     - Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный
номер,  телевизор,  подъемные,  а  зарплата  идет.  Чего  это  он   станет
отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом...
     - Это верно, - покорно сказал я. - Я с ним поговорю.
     И тут он нанес мне второй удар - пострашнее первого.
     - А тебе, майор, и трудиться не понадобится, - объявил он ласково.  -
Я к нему Ведьмака направил. Убедит.


     (Фамилия у него была - Медвяк, по имени его никто не  звал,  а  звали
все  Ведьмаком,  даже  и   в   глаза.   Он   был   маленький,   тщедушный,
белесоватенький, с  розовыми  беспорядочными  проплешинами  на  черепе,  с
бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю,  как  он  медкомиссию
прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки  у  нас  как-никак  -
отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его  поразительных
способностей, которых у него было две.  Во-первых,  он  обладал  буквально
м_а_г_н_е_т_и_ч_е_с_к_о_й_   -  как  в  прошлом  веке  говорили  -   силой
убеждения.  Во-вторых,  у  него  было   явно   паранормальное   чутье   на
паранормальность. Без всякого сомнения, он и сам был паранормалик.  Десяти
минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий,  беседы
с объектом достаточно ему  было,  чтобы  вынести  приговор.  "Жульман",  -
говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало,  что  клиента  надо
гнать в шею - никакой он не  паранормалик,  а  просто  ловкий  фокусник  и
престидижитатор. Или он говорил: "Псих" - про человека с заскоком, который
вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою  особенного  не
представляет - таких психов особенно много было среди всяких там уфологов,
сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но  иногда  -  редко  -  он
говорил: "Есть такое дело!" И быстрыми движениями острого язычка уничтожал
проступившие  в  уголках  губ  белые  комочки  пены.  Это  означало,   что
непостижимое его  чутье  обнаружило  в  собеседнике  некое  действительное
отклонение от реальности, и этим отклонением стоило заняться вплотную.
     Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный  онанист.
Мелкий подонок. Доноситель и кляузник.  Влажные  липкие  ладошки.  Гнусная
манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом - как бы  ниоткуда...
И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без  женщин,
в  двухкомнатной  хрущобке,  -   в   одной   комнатенке   он   со   своими
мастурбаторами, а в другой, на постели, - отец его, паралитик с...  сятого
года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми  глазами  идиота  -
чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в
любое время дня чистый и приятно пахнущий...  И  томик  Марселя  Пруста  с
розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью.  "Папан
мой буквально торчит от Пруста, чес-слово... Я ему читаю  -  не  могу,  на
второй странице уже сидя сплю. А ему  -  ну,  абсолютный  наслаждец,  даже
урчит от удовольствия..." Никто да не суди ближнего своего,  -  един  лишь
Бог.)


     При первой же возможности я бросился звонить  Красногорову.  Опоздал.
Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи  уклонился,  решительно
сославшись на крайнюю занятость. Я  попытался  объясниться,  но  разве  по
телефону объяснишься. "А я вам поверил, как это ни смешно..." - сказал  он
с горечью и повесил трубку.


     Все внутри у меня  тряслось  от  бешенства,  глаза  застилало  -  как
хотелось бить и  убивать,  но  остатков  разума  все-таки  достало,  чтобы
заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В  конце  концов,
ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. "Обидно мне, досадно
мне, ну - ладно..." Повторишь эту строчку раз  триста,  и  -  полегчает...
Полегчало. Подписал вчерашние заявки,  позвонил  в  "Зуево",  распорядился
насчет пейотль-препаратов, потом связался с  дежурным  и  попросил,  чтобы
отыскали капитана Медвяка - пусть зайдет.
     Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня  дождаться,  хотел
уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил  с
ним особо не церемониться.
     - У Красногорова был?
     - Угу.
     - Ну?
     Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.
     - Да я уж полковнику докладывал.
     - Ну?
     - Ну, как бы тебе сказать... Он спит. И слава  богу.  Не  дай  бог  -
разбудить.
     - То-есть?
     - То-есть, не надо к нему приставать, и вообще...
     - А кто к нему пристает?
     -  Полковник  хочет  его  в  Зуевку  запереть.  На   хрен   это   ему
понадобилось? Не понимаю. И, главное, сам он тоже не понимает.  Вожжа  под
хвост... Да и ты ему голову морочишь, я же вижу...
     Лицо  его  вдруг  сделалось  малиновым,  губы  затряслись.   Разговор
взволновал его, это было ясно, но - почему? И что именно взволновало его в
этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно  не  умел  (или  не
желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони  в  этом  смысле,  но
никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это  у  него
за чувства и почему он вдруг так разволновался?  Испуган?  Или  рассержен?
Или сексуально, скажем, возбудился ни с того, ни с сего?..
     Вот и сейчас. Я насел на него  с  вопросами,  а  он  вдруг  замолчал.
Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой.
Мерзкая больная улыбочка появилась на  лице  его,  и  вдруг  слюна  начала
пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и  я  понял,  что  ничего
больше не добьюсь от него сегодня.
     Мне ясно  было,  что  свидание  с  Красногоровым  произвело  на  него
впечатление совершенно особенное, и это  само  по  себе  представлялось  и
замечательным, и многозначительным. Но меня-то сейчас занимало более всего
не это. Что он сказал Красногорову? Как  подал  себя?  Почему  Красногоров
после этого разговора стал со мною сух и почти враждебен? Надо было что-то
предпринимать, и срочно. Я занялся своими бумагами, сейфом, столом,  а  он
все сидел, почти не двигаясь, - голова набок, глазки  застыли,  и  белесая
пена на губах. И только когда, уже собравшись, уже плащ надевши и с кейсом
своим наизготовку, я позвал его идти, он встрепенулся вдруг  и  сказал  со
странным выражением (боязливо?  с  тоской  какой-то?  или  с  отчаянием?):
"Отстаньте вы от него, ей-богу, честное слово. Нельзя!" "Чего  нельзя?"  -
спросил я его тотчас же, но он уже вскочил, уже сунул  торопливо  погасший
окурок в пепельницу и почти опрометью кинулся из моего кабинета вон.


     Разговор,  который  все-таки  в  конце  концов  состоялся  у  нас   с
Красногоровым, разговор, которого я добивался два дня, который я  у  него,
просто говоря,  выклянчил,  вымолил,  вымучил,  -  разговор  этот  начался
жестко, даже грубо: глаза сощурены и смотрят в сторону,  слова  -  цедятся
сквозь зубы, и сами  слова  -  тяжелые,  твердые  и  холодные,  как  куски
льда....
     - Надоела мне ваша ложь.
     - Я никогда вам не лгал.
     - Да бросьте вы. Надоело. Придумайте что-нибудь  другое,  поумнее  да
поновее.
     - Что я вам солгал? Пример?
     - Да не хочу я этого обсуждать. Что у нас - выяснение отношений,  что
ли? Нечего нам с вами выяснять. Вы хотели поговорить? Ну так говорите.
     - Я хотел объяснить вам...
     - Не надо мне ничего объяснять. Я и так все прекрасно понимаю. Работа
у вас такая. Вот и работайте.
     - Я хотел бы объяснить вам, что здесь - недоразумение...
     - Да какое там недоразумение! Что вы, в самом  деле...  Я  же  сказал
вам: все понимаю, работа специфическая, без вранья ни туда, ни  сюда...  Я
же вижу: глаза у вас как у божьего херувима, но при этом вы  наш  разговор
пишете самым прекрасным образом...
     - Нет. Я не пишу наших разговоров.
     - Слушайте, хватит, а?
     - Я не пишу наших с вами разговоров.
     - Так. Прекрасно. Тогда покажите мне ваш кейс.
     - Кейс? Зачем?
     -  Затем,  что  у  вас  там  магнитофончик.  Тот  самый.   Маленький,
хорошенький.  Только  в  первый  раз  вы  сделали  красивый  жест,  а  вот
сегодня...
     - Вы ошибаетесь,  Станислав  Зиновьевич.  Я  не  пишу  наших  с  вами
разговоров.
     - Не пишете?
     - Нет.
     - Так тогда в чем же дело? Почему бы вам не показать  мне  содержимое
вашего замечательного кейса?
     - Пожалуйста. Смотрите. Прошу вас.
     - Нет уж. Я в чужие портфели не лазаю. Сами извольте открыть.
     - Нет уж! Вы меня оскорбили своим подозрением. Оскорбили. И теперь уж
извольте сами... доводите уж до логического конца... Прошу, прошу!
     - Ах, вот вы как все повернули. Вы воображаете, что можете  подловить
меня на благородстве. "Ах, нет! Ах, извините! Не надо, не надо... Я вам  и
так верю!" Так вот: я вам - не верю!
     И тут он решительно, с самым вызывающим видом, открыл кейс. И  в  тот
же миг проиграл, слава богу, этот наш психологический поединок, потому что
магнитофона в кейсе, естественно, не было, а он-то совсем уже себя уверил,
что магнитофон в кейсе есть, и когда увидел, что так страшно облажался, то
сделался красный как рак и враз  помягчел  на  порядок.  Он  все-таки  был
добрый человек. И честный. Рыцарь. Не то что я. Я сидел с постной миной  и
тихо про себя радовался, хотя чему тут на самом деле было радоваться?  Что
в очередной раз обвел  вокруг  пальца  приличного  человека?  Так  у  меня
другого выбора не было. Не этим  способом,  так  другим.  Не  мытьем,  так
катаньем. Цель оправдывает средства. Что  бы  там  они  не  говорили,  ОНА
всегда оправдывает ИХ. И точка. И все. Магнитофон был у меня  (сегодня)  в
куртке, во внутреннем кармане, но я писал наши  разговоры  совсем  не  для
того, чтобы впоследствии обратить запись против этого всемогущего дурачка.
Наоборот. Чтобы попытаться извлечь что-то важное и норовящее  ускользнуть.
Важное не для меня - для нас обоих. И для будущего. Я верил в наше  с  ним
будущее. Я был тогда другим человеком.


     Оказывается, Ведьмак ему понравился! "А что такого?  Тихий  невредный
такой человечек. Нервничал очень. Жаловался на жизнь..." Но что  ему  надо
было? Зачем он пришел? "Он пришел познакомиться. Сказал, что вас переводят
в другой город, и теперь он будет меня курировать". И это все?
     - Да, пожалуй что и  все...  Вообще-то  он  много  чего  говорил,  но
как-то... обо всем сразу. И очень как-то... ч-черт,  слова  не  подберу...
уютно, что ли? У меня возникло тогда вдруг совершенно  дурацкое  ощущение,
будто мы знакомы с ним лет сто, и что все уже переговорено, и теперь можно
просто так... обмениваться какими-то пустячными замечаниями и  чувствовать
себя при этом замечательно уютно... Слушайте, у вас есть друзья?
     - Да.
     - Ну, тогда вы должны меня понять.
     - Я вас понимаю. Но я не понимаю вот чего...  Он  говорил  что-нибудь
обо мне, о своей задаче, о своих целях?
     -  Я  же  вам  объяснил:  он  пришел  познакомиться...  Он  сказал  -
представиться. Меня как бы передавали с рук на руки,  и  он  старался  эту
процедуру, так сказать, облагородить.
     - Что ему и удалось.
     - Да. Представьте себе. Удалось.
     - Я тогда не понимаю, почему вы так на меня, простите, взъелись? Если
все, что он говорил, вы приняли за правду...
     - А это что - неправда?
     - Да, это неправда. И я не понимаю, почему  вы  обиделись  именно  на
меня, если в эту чушь поверили?
     - Господи! Да вы же мне все время твердили, прямо-таки  своей  честью
клялись, что действуете вы в одиночку, органы здесь не при чем, а это дело
- только мое и ваше... ты, да я, да мы с тобой...
     - Но вы же в это не верили! Вы же ни в какую не желали мне верить!  А
вот когда пришел провокатор, вы поверили ему мгновенно!..
     - Откуда мне было знать, что он провокатор?
     - Ладно, господь с ним...
     - Я и сейчас вовсе не уверен, что он провокатор...
     - Станислав Зиновьевич, я вам уже раза три повторил, что  мы  с  вами
должны верить друг другу. У нас с вами никого, кроме нас, нету. Только  мы
вдвоем, а против нас целый мир...
     - Хм!
     - Не "хм", а именно так оно и есть. Слушайте теперь, как обстоят дела
на самом деле.
     И я ему рассказал все. Все, что знал сам, и все, о  чем  только  лишь
догадывался, и все, что могло в ближайшее время произойти. У меня не  было
специальной цели его запугать,  но  сгущать  краски  я  тем  не  менее  не
стеснялся. Господь с ними, с деталями и с нюансами, но по  большому  счету
на карту сейчас и в самом деле было поставлено все. Или почти все.
     - Да никуда я не поеду, - сказал он нервно.  -  Что  он  сдурел,  ваш
начальник?
     - Он не сдурел. Он просто так решил. Вы видимо не поняли. На вас ему,
простите, глубоко начхать. Он вас использует, чтобы меня сковырнуть. Чтобы
я взбунтовался, и он тогда...
     - Да понял я, понял. Можете быть совершенно  спокойны:  никуда  я  не
поеду, ни в какой пансионат.
     - Станислав Зиновьевич, в нашем ведомстве умеют уговаривать.
     - Возможно. Даже наверняка. Но это не тот случай.
     - Станете невыездным.
     - Плевать.
     - Допуск отберут.
     - Подумаешь. Им же хуже.
     - Уволят. По сокращению штатов. Сейчас, между прочим,  как  раз  идет
сокращение.
     - Ничего. Оно всегда идет. Не  пропаду.  Бог  не  выдаст,  свинья  не
съест.
     Я догадывался, кого и что он имеет  в  виду,  поминая  Бога.  Он  был
отчасти прав: этот его Ежеватов -  крепкий  орешек,  разгрызть  его  будет
непросто  даже  моему  Дорогому  Товарищу  Шефу.  Особенно  сейчас,  когда
Академик врезал дуба. Тапочки, так сказать, поменял.
     На самом деле, меня мало интересовала обсуждаемая проблема. Какая мне
(да и нам обоим)  была  разница:  пансионат  "Зуево"  или  старый  дом  на
проспекте Карла Маркса? В известном смысле  пансионат  даже  лучше.  Но  я
видел, что ему - очень не хочется уезжать (по каким причинам - неважно), и
мне было интересно узнать, как далеко  способен  он  зайти  в  этом  своем
нежелании.
     Видимо,  он  внимательно  наблюдал  за  моим  лицом,  но  понял   мою
озабоченность совсем неправильно.
     - Вы совершенно напрасно сомневаетесь в моей решимости, - произнес он
почти высокомерно. - Если я сказал "нет", значит так  оно  и  будет.  Меня
нельзя запугать.
     Это, вдруг прорвавшееся, высокомерие поразило  меня.  Да,  он  сильно
переменился за последние дни. Временами я переставал понимать его. И уж во
всяком случае я перестал видеть его насквозь,  как  это  было  еще  совсем
недавно.
     - Хм, - я  решил  слегка  подзавести  его.  Он  сразу  вспомнил  свое
собственное "хм" и завелся мгновенно.
     - Я повторяю вам: меня  нельзя  запугать!  -  Однако  же  он  тут  же
спохватился и сказал тоном ниже: - Меня нечем запугать, понимаете?
     - Нет.
     - Ну, нет, тогда и не надо.
     - Человека всегда можно запугать.
     - А НЕ человека?
     Это было сильно сказано. Я поднял руки.
     - Сдаюсь.
     Он разглядывал меня. Словно видел меня впервые. Не исключено, что так
оно и было. Я тоже видел его  (такого)  впервые.  Но  ЕГО  разглядывать  я
позволить себе не мог. Уже не мог. Я уже, кажется, знал свой шесток.
     - Хорошо, - сказал он наконец. - Теперь я хотел бы  узнать  вот  что.
Что будет с Мирлиным?
     - С кем?
     - С Мирлиным. Вы же меня допрашивали - забыли уже? По делу Мирлина?
     - Да, я вспомнил. Но я не знаю... Откуда? Я постараюсь узнать.
     - Постарайтесь. Это важно для меня.
     - Слушаюсь.
     - Спасибо, Веньямин Иванович. А теперь, если у вас нет больше ко  мне
ничего... Нет? Тогда, извините, у меня еще довольно много дел.  Позвоните,
как только узнаете что-нибудь про Мирлина, договорились?

     Что произошло с ним за эти дни, пока мы не виделись? Я не знал. (И до
сих пор не знаю). Но я - догадывался. Он вышел на вольную охоту,  и  охота
оказалась удачной. Я тот  час  же  послал  соответствующий  запрос  в  УВД
(список и описание смертельных случаев по городу за последние трое суток),
но ответа получить так и не успел.
     Зато я успел повидаться с Костей Полещуком  и  так,  небрежно,  между
делом, поспрашал его, как там дела у этого Мирлина  (или  как  там  его?).
Выяснилось, что дела у Мирлина - дрянь. У него нашли  огромное  количество
самиздата - всех времен и народов. Это  раз.  На  него  материала  по  сто
девяностой прим - до этого самого и даже больше. "Но это все еще - чепуха,
сам понимаешь, дело ГОРАЗДО ХУЖЕЕ: он обидел обком.  Ты  вообще-то  статью
прочел, халтурщик? Надо было все-таки прочитать. Он не просто обидел обком
-  он  задел  лично  мадам   Круглову,   представляешь,   старик?   Лично,
персонально! Это уже - полный балдец. Такое, знаешь, не  прощается.  Да  и
времена не те, чтобы прощать. Так что - пишите письма. Сколько дадут? А  -
на  полную  катушку.  Уверяю  тебя!  И  не  надейся  и  не  проси...  Если
покается?.. Это смотря КАК он покается. А тебе-то что? Ты же, вроде бы, не
им, ты - свидетелем, вроде бы, интересовался?.."
     Я стал звонить Хозяину, но не дозвонился. Ни  днем,  ни  вечером,  ни
даже ночью. Сначала подходила соседка, говорила, что ничего не знает: ушел
на работу, потом вернулся на пять минут уже затемно, часов в девять, я ему
сказала про ваши звонки, он ничего не ответил, поел, кажется, чаю попил  и
снова ушел, ничего не  сказавши...  После  полуночи  она  перестала  брать
трубку, я делал по двадцать гудков - бесполезно. Видимо,  он  отсутствовал
всю  ночь.  Я  чувствовал,  как  теряю  контроль  над  ним,   даже   самый
минимальный. Что-то с ним происходило. Что-то  решительное.  Я  становился
ему не нужен. Я оставался без защиты. Дело шло к развязке...


     Утром меня поймал у дверей моего кабинета Ведьмак. Весь  перекошенный
и словно бы в отчаянии.
     - Слушай, майор, - сказал он с надрывом. - Оставьте вы его в покое!
     - Кого?
     - Ты знаешь, кого. Скажи полковнику, что нельзя  его  трогать.  Пусть
спит. Вам же лучше будет.
     - А я что? Я разве против?
     - Но полковник-то - копытом землю роет! "В Зуевку!" - и  никаких.  Он
требует, чтобы мы с тобой вместе к нему пошли и уговорили. Я  ему  пытался
растолковать, но он же не понимает ничего...
     - А я - понимаю? Я тоже тебя ни хрена не пойму.  "Спит",  "нельзя"...
Что значит - "спит"? Чего - "нельзя"?!
     Он явно не способен  был  объясниться.  Это  было  нормально.  Он  же
никогда не объяснял своих решений-озарений. "Жульман!" - и весь  разговор.
Почему "жульман"? Откуда, собственно, следует, что - "жульман", почему это
вдруг "жульман", а не гениальный ясновидец?  Никаких  объяснений.  Никаких
комментариев. А начинаешь к нему приставать, - злится, шипит, как змея,  и
впадает в транс...
     - Куколка, понимаешь? - он выдавливал из себе корявые слова,  корчась
от напряжения. Он даже покряхтывал от  натуги.  -  Ну,  как  у  бабочки  -
уродливая такая кожа!.. Только это у него - не бабочка.  Там  черт-те  что
сидит у него в этой куколке, я же  вижу,  но  смутно  так,  как  бы  не  в
фокусе... Еж-твою двадцать, как это тебе обрисовать?!..  Все  должно  идти
само собой, потому что если эта у него штука вдруг лопнет неосторожно, - я
не знаю, что тогда может получиться... И знать не хочу. Ну его.  Лучше  не
трогать совсем. Вот я и прошу у вас: нельзя!..
     Ничего толком я от него не  добился,  но  пообещал  (самым  искренним
образом), что приставать не буду, - сам не буду и  полковника  попрошу  не
приставать. Сегодня же. Прямо сейчас. Только калоши вот надену...
     А полковник в эту минуту уже лежал на пороге своей  квартиры  ничком,
окоченев уже совсем с двух часов  ночи,  когда  вернувшись  домой,  открыл
ключом дверь да и повалился головой вперед в темную квартиру. Дома  никого
не было, все домашние  находились  на  даче,  на  лестнице  стояла  ночная
тишина, все спали, никто ничего не видел и не слышал, но квартира,  однако
же,  оказалась  к  утру  обчищена.  Всю  электронику  вынесли:   телевизор
японский, проигрыватель, магнитофон... Денег не тронули  -  по  ящикам  не
шастали, по шкафам не шарили, брали только то, что на виду, а на виду была
одна лишь эта электроника...
     Впрочем, вора нашли довольно быстро. Это оказался сынок  замзавотдела
обкома  из  квартиры  выше  этажом,  -  великовозрастный  балбес,  орясина
дубовая, без руля и без ветрил,  чувствилище  двуногое.  Будучи  взят,  он
клялся, что нашел Павла Олеговича уже покойного - неподвижного и холодного
- в пять утра, и тут его черт попутал - вынес электронику, долги карточные
надо было отдавать. Он - каялся, папаня - валялся в ногах у кого положено,
аппаратура оказалась в порядке и была возвращена, -  дело  замяли.  Папаня
расплатился местом, сынуля  схлопотал  пятерку  условно  и  загребен  был,
наконец-то, в армию, от которой до сих пор  благополучно  косил.  Так  что
справедливость восторжествовала.
     А, между прочим, диагноз оказался: инсульт.
     А врач сказал мне неофициально: странный-мол  какой-то  инсульт  -  у
него словно омертвело все в центре дыхания, словно бы многодневный  некроз
тканей Варолиева моста (так, кажется), - и умер он почти  мгновенно  -  от
удушья.
     А  Ведьмак  через  пару  дней  встретил  меня  случайно  в  коридоре,
перекосился  весь  и  проговорил  вполголоса:  "Сказано  же  было  дураку:
НЕЛЬЗЯ!". И тут же, не дожидаясь моей реакции,  махнул  вдруг  рукой  и  с
криком:  "Пропадешь  тут  с  вами  совсем!..."  поспешил  от  меня  прочь,
оглянулся, снова перекосившись, покрутил  пальцем  у  виска  и  с  дробным
шумом ссыпался по лестнице вниз.


     В конце августа я был уже в Африке.
     События развивались так стремительно, что у меня не было  возможности
ни  проанализировать  как  следует  происходящее,  ни  найти   оптимальное
решение, ни даже запомнить толком последовательность событий.  Новый  шеф,
которого нам моментально прислали  из  Пятого  Управления,  молодой,  чуть
постарше меня, самодовольный козел, имел свои планы и ни в чем разбираться
не хотел. Видимо, ДТШ постарался от души перед своей кончиною, и на нужный
стол  лег  вполне  отчетливый  доклад,  из  коего  следовало,  что   майор
Красногорский  себя  на  данной  должности   исчерпал   и   надлежит   его
передвинуть. И новый шеф меня передвинул -  с  необычайной  энергией  и  с
подлинно чекистским напором. "Или  Африка,  или...  -  "-многозначительная
пауза. Я выбрал Африку.
     К этому моменту я уже знал диагноз смерти ДТШ. Я  уже  понял,  что  к
чему, но я не встречался с  Хозяином  несколько  дней,  и  мне  не  давали
возможности встретиться с ним и  посоветоваться  (пожаловаться,  попросить
м_а_з_ы_).  Мне оставалось только надеяться, что - в случае чего,  если  я
принял неправильное  решение,  если  я  ему  нужен  здесь  -  Хозяин  меня
скорректирует. Отмажет. Заступится.
     Он не заступился. И не стал ничего корректировать.
     Мы  встретились,  я  рассказал  ему,  что  меня  откомандировывают  в
джунгли, ловить колдунов, - он выслушал  с  рассеянной  улыбкой  и  сказал
только: "Ч-черт,  я  всю  жизнь  мечтал  попасть  в  настоящие  джунгли  и
отлавливать там колдунов..." И это было все. Он отпускал меня. У  него  не
было во мне нужды.
     Я рассказал ему про Дорогого Товарища Шефа. Вначале он переменился  в
лице - заметно побледнел, и глаза у него остекленели,  -  но  это  длилось
лишь несколько секунд. Что бы там с ним и в нем ни происходило, он с  этим
благополучно  справился.  Равнодушно  кивнул,  принимая  мое  сообщение  к
сведению. Сонно поглядел на меня, демонстрируя, что сообщение это  его  не
удивило... И, вроде бы, даже не заинтересовало... Словно это  было  нечто,
известное ему ранее, и более того - нечто должное. Ни удивления не стало в
лице его, ни испуга, ни огорчения. Он все это уже оставил позади.  Дорогой
Товарищ Шеф получил свое и был благополучно  списан.  Он  уже  был  забыт.
Причем без особых сожалений и угрызений совести - в назидание и поучение.
     Я спросил на всякий случай:
     - Вам не кажется, что это... м-м-м... Рок? Или...
     - Или, - сказал он пренебрежительно. - Это не Рок. Это - я.
     Я заткнулся. Он глянул  на  меня  мельком  и  как  обычно  понял  мое
замешательство неправильно.
     - Слушайте, Вениамин Иванович, - сказал он мягко. - Ведь я его совсем
не знал. Только по вашим рассказам... Я его даже не видел ни разу. С какой
стати мне по этому поводу переживать?
     - Разумеется, - согласился я с  наивозможной  поспешностью  и,  чтобы
немного оклематься, чтобы  хоть  дух,  так  сказать,  перевести,  принялся
докладывать ему про Мирлина.
     Он выслушал меня внимательно,  горько  скривился,  пошевелил  губами,
словно хотел сказать что-то, но когда я приостановился, он только  покивал
мне, чтобы я продолжал. А когда я замолчал, изложив ему все, что  знал  по
этому поводу, и все, что думал, он задал  мне  вдруг  неожиданный  и  даже
странный вопрос:
     - Веньямин Иванович. Помните, вы  меня  допрашивали.  Почему  вы  так
добивались от меня тогда, чтобы я подтвердил вам эту свою фразу:  "Посадят
тебя, Сенька"? Зачем это вам было так уж позарез нужно?
     Я несколько даже растерялся. Я ничего подобного не запомнил.
     - А что, я, действительно, этого так уж добивался?
     - Ну, естественно! Три ведь протокола  вы  составили,  -  три!  -  не
считая очной ставки, и в каждый протокол вы  обязательно  вставляли:  "Ох,
посадят тебя, Сенька, к чертовой матери"? Зачем?
     - Ей-богу, не помню.
     - Да бросьте.
     - Ну, честное же слово!  У  меня  был  какой-то  список  обязательных
вопросов, которые я должен был вам задать. Но я ведь  не  вникал,  что  да
зачем. Меня ведь совсем другое интересовало...
     - Жаль, - холодно сказал он, поджимая губы. Он  явно  мне  не  верил.
Однако, я ведь и на самом деле ничего этого не помнил!
     - Станислав Зиновьевич! Да неважно это, поверьте вы мне! Я не  помню,
зачем это надо  было  в  протокол  вписывать,  но  вы  поверьте,  что  это
совершенно сейчас уже не существенно!..
     - Это вам не существенно, а меня на  суд,  между  прочим,  потянут...
свидетелем...
     - Вы! Вы боитесь, что вас потянут на какой-то там суд?
     - Естественно! Чего тут хорошего? Опять врать придется... Мерзко...
     - Слушайте... Ну, не ходите, если не хочется.
     - Приводом доставят.
     - Прямо уж так -  "приводом"!..  Ну,  поезжайте  куда-нибудь  на  это
время... На дачу куда-нибудь... за город...
     - Ладно. Не будем об этом.
     - Конечно, не будем! Это же - сущие пустяки...
     - Это для _в_а_с_ пустяки.
     - Для вас - тоже. Разве об этом надо вам сейчас думать.
     - А о чем же?
     - Станислав Зиновьевич. Я уезжаю не сегодня - завтра. У меня  времени
совсем нет. А мы с вами еще ничего не обсудили... по существу...
     - По существу нам и обсуждать-то нечего. Пусть все идет как идет...
     - Станислав Зиновьевич. Так нельзя. Я понимаю: вы  уже  почувствовали
свою силу. Мощь свою почувствовали. Даже всемогущество...
     - Бросьте. Это все красивые слова. Ничего этого на самом деле нет.
     - А что есть?
     -   Защищенность.   Ощущение   защищенности.   Ощущение   полной    и
окончательной защищенности...
     - Вам этого мало?
     - Не знаю.
     -  Вы  единственный  человек  на  Земле,  ощущающий  себя   полностью
защищенным, и вам этого мало?
     - Что же я, по-вашему, должен делать? Я вижу, вы все  уже  продумали.
Без меня.
     - Да. Я много думал над этим. Вы должны заняться политикой.
     - Почему политикой?
     - Потому что именно в политике вам не будет равных.
     - Политика - это ложь.
     - Ну и что же? Вся наша жизнь это ложь. В той или иной степени...
     - Вот именно. В той или иной.
     - Подумайте спокойно несколько минут подряд, и вы поймете: в политике
вам не будет равных.
     - Хорошо. Допустим. С чего я должен начать?
     - Вам необходимо вступить в партию. Это - первое!..
     Он  вдруг  буквально  затрясся  от  смеха,  совершенно  неуместно.  Я
замолчал. Я, честно говоря, даже испугался немного.
     - Не обижайтесь, - сказал он, не  переставая  трястись.  -  Я  просто
вспомнил анекдот, как раввина спросили, чего такого хорошего в  обрезании.
А он ответил: "Во-первых, это красиво..."
     Я вежливо улыбнулся. Я знал этот анекдот, но не  понимал,  причем  он
тут, и вообще, что в моих словах смешного?
     - Я не пойду в партию, - сказал он. - Ни во-первых, ни во-вторых.
     - Почему?
     - Во-первых, это не красиво, - сказал он с удовольствием.  Прямо-таки
с наслаждением. - Во-вторых, не все можно, что необходимо. Даже, если  это
очень  необходимо.  Скажем,  если  бы  вы  уронили  в  деревенский  нужник
что-нибудь ценное, ну... я не знаю... пистолет бы свой штатный  уронили  -
вы бы ведь не полезли за ним голыми руками. Хотя и необходимо...
     - Голыми не голыми, - сказал я, - но такой случай  я  помню  в  нашей
части, где отец служил. Один старлей там уронил  свой  пистоль  в  нужник,
вместе с кобурой.  Пришлось  все  дерьмо  вычерпать,  хотя  и  не  голыми,
конечно, руками... Между прочим, в яме нашли ДВА пистолета -  был  большой
скандал, на весь округ... Но это я  так,  к  слову  пришлось.  А  если  по
делу...
     - А если по делу,  то  я  к  этому  разговору  не  готов.  Понимаете?
Не-го-тов! Я еще почти ничего не умею... Я мало что понимаю. И я не  знаю,
чем буду заниматься... Я не знаю, на что я годен. Я не знаю, чего я  хочу.
Я вообще ничего про это не знаю. Давайте не будем гнать лошадей,  Веньямин
Иванович.
     - Давайте, - сказал я. Что я еще  мог  ему  сказать?  Ему  надо  было
вступать в партию. Ему надо было выходить на тесный контакт с  органами  -
на самый теснейший контакт! - без этого в нашей стране нельзя было сделать
НИЧЕГО. Но как мне было сказать ему об этом?  Я  видел,  что  за  эти  две
недели он стал другим. Прогресс был налицо (если можно  это  было  назвать
прогрессом). Он принял причастие Буйвола, но до  настоящего  политика  ему
было еще безнадежно  далеко...  И  я  ощутил  давешнее  отчаяние.  Столько
времени прошло, а мы словно бы еще и не начинали.
     Тут как раз зазвонил телефон, соседка сладким голосом позвала его,  и
он вышел в коридор. Я слышал его голос,  слов  было  не  разобрать,  но  в
голосе слышалась озабоченность и неудовольствие. Он и вернулся озабоченный
и с раздражением произнес какую-то странную фразу:
     - Мне надо срочно ехать, Виконт опять загибается...
     Я не понял, что это значит, и некоторое время молча смотрел,  как  он
торопливо переодевается из домашнего. Потом, осознав, что он сейчас  уйдет
и мы, может быть, не  сможем  увидеться  до  моего  отъезда,  я  торопливо
принялся рассказывать ему о  Ведьмаке.  Я  хотел,  чтобы  он  понял:  есть
человек, вовсе к нам не дружественный,  который  многое  и  многое  знает,
может быть, даже больше, чем мы оба  вместе  взятые;  догадывается,  чует,
видит скрытое... Надо быть очень осторожным с ним. Предельно осторожным...
"Хорошо,  -  отрывисто  отвечал  он  мне,  не  переставая  застегивать   и
зашнуровывать. - Понял. Буду..."
     Потом мы вышли вместе, он сел в свой красный "запорожец" и  укатил  в
сторону Невы. Я провожал его глазами, пока он не повернул налево, за  угол
Военно-Медицинской, к Литейному мосту. Я вдруг почувствовал, что мы с  ним
не увидимся больше никогда. И что впереди у меня больше ничего нет. Что  я
- беспомощный старик, и остается теперь  только  терпеливо  ждать  прихода
смерти, которая уже вышла за мной из своего дома...
     Впрочем, я ошибался.

     Все, что описано было мною здесь до сих пор, происходило более десяти
лет назад. Я уверен, что ты дочитал мое сочинение до  этого  места,  но  я
уверен также и в том, что ты уже не раз задался вопросом: зачем он мне все
это описывает - так подробно и с деталями, в которых не видно никакой  для
меня пользы? Где полезные советы? Где ясная инструкция на будущее? Что мне
надлежит предпринять немедленно, к чему готовить себя?.. И так далее.
     Не спеши. Все будет. Разумеется, тебе никто уже не помешает сразу  же
заглянуть в конец и найти там ответы на свои вопросы - пусть  не  на  все,
но, хотя бы, на  некоторые.  Однако,  мне  кажется  полезным  для  тебя  и
необходимым, чтобы ты прочел этот текст весь,  целиком,  без  пропусков  и
перескакиваний, последовательно, эпизод за эпизодом - все, что  показалось
мне необходимым довести до твоего сведения, и в том порядке, который я для
себя определил. Уверяю тебя: у меня здесь нет ничего лишнего. Может  быть,
я что-то упустил, прошлепал, недооценил из происшедшего, счел  неважным  и
несущественным по слепоте своей, по ограниченности, даже по небрежности, -
это возможно. Но ничего лишнего здесь я не написал - это уж точно,  это  я
тебе гарантирую.
     Во-первых, мне было чрезвычайно важно ввести тебя в курс  дела  таким
образом, чтобы ты поверил мне полностью и вполне  осознанно.  Я  знаю,  ты
доверчив, ты восприимчив к чуду, ты готов бы был мне  поверить  просто  на
слово. Но это была бы НЕТВЕРДАЯ вера, а я хочу,  чтобы  она  у  тебя  была
твердая. Чтобы это было у тебя и не вера, собственно,  а  твердое  знание,
какое бывает у добросовестного студента, прошедшего полный курс у хорошего
профессора.  Чтобы  тебя  нельзя  было  сбить.  Чтобы  всяком   новому   и
неожиданному факту или событию ты умел бы сразу же подыскать объяснение  и
обоснование на базе прочного прошлого знания.
     Во-вторых, я очень надеюсь, что  ты  поймешь  ситуацию  глубже  меня,
найдешь пропущенные мною важные детали, объяснишь то, что  я  вынужден  до
сих  пор  принимать  на   веру,   используешь   нечто,   оставшееся   мною
неиспользованным. Поэтому этот текст тебе надлежит прочесть не  раз  и  не
два, и обязательно - ОБЯЗАТЕЛЬНО! - надо не раз и не  два  прослушать  все
кассеты, которые я здесь прилагаю. На этих кассетах многое покажется  тебе
скучным, лишним, бесполезным, - это так и есть, ты прав, но я уверен,  что
эта навозная куча содержит жемчужные зерна, надо только набраться терпения
и постараться их отыскать.


     На протяжении двенадцати лет, до того, как  я  окончательно  вернулся
(был возвращен) домой, я виделся с ним всего трижды. Я жадно  ждал  каждой
их этих встреч. Не могу сказать, что я  так  уж  изнывал  в  моей  Африке,
работа там не была лишена элементов творчества, квалификация моя росла, по
сути дела я становился (и стал в конце концов)  недюжинным  этнографом  (я
ведь член четырех этнографических ассоциаций в четырех странах  мира,  ты,
разумеется, не знаешь этого, это вообще мало  кто  знает),  но  ежедневные
мысли мои о том, что я вот  гнию  здесь,  среди  роскошных  трясин,  когда
судьба моя могла бы уже давно и мощно сложиться ТАМ, - мысли эти  сверлили
меня, словно больной зуб, и я ежедневно ненавидел все эти  вещи,  которыми
вынужден был заниматься, и считал дни, оставшиеся до отпуска,  потому  что
каждый раз отправляясь в Питер я радостно ждал, что вот уж  теперь  все  у
нас с ним решится - раз и навсегда.
     Но ничего не решалось. Отпуск кончался,  надежды  прекращали  кипение
свое, я возвращался  назад,  под  страшные,  грозные  и  прекрасные  своды
экваториальных моих лесов, и все становилось как прежде.


     Чем занимался он эти двенадцать лет? Не знаю. До сих пор я ничего  не
знаю об этом, можешь ты себе представить такое? Он не рассказывал  мне  об
этом раньше, он не желает говорить об этом сейчас. По-моему,  он  стыдится
вспоминать эти свои годы....
     Ходил на ночные охоты  за  подонками.  Вызывал  огонь  на  себя.  Они
накидывались на него, как бешеные псы, и он как  псов  убивал  их.  Стоял,
трупно-зеленый, похожий на вурдалака, на зомби, ни микрокиллера в  заводе,
и  наблюдал,  медленно  наслаждаясь,  как  лопаются  поганые  их  башки  и
дымящаяся жижа разлетается по мостовой липким веером?... Не знаю. Вряд ли.
Но ведь - ВОЗМОЖНО!...
     А может быть - просто пил по-черному? В отчаянии, что может  убивать,
а больше не может ничего. Ощущая невероятную  мощь  свою  и  -  абсолютную
беспомощность свою в то же время... Может быть. Очень даже может быть.  Но
не только же это....
     Или - спокойно, не торопясь, в  охотку  -  разрабатывал  свою  ТЕОРИЮ
ЭЛИТЫ, которая позже привела тебя - помнишь? - в такое негодование,  почти
детское. Ты ведь у нас -  демократ.  Но  многим  нравилась  эта  теория  и
нравится сейчас. А в политике ведь как? Не важно, правду ли  ты  говоришь,
важно, чтобы как можно больше людей соглашалось считать это правдой...  Да
и  не  интересует  людей  правда.  Они  только  хотят,  чтобы  им  сделали
красиво...
     А может быть, вообще ничего этого не было? Работал себе  по  основной
специальности, писал свои программы, делал карьеру - он ведь и  докторскую
за эти годы защитил, и завсектором сделался, в  конце  концов...  Он  ведь
всегда был трудолюбив, и всегда ему нравилась его работа.
     А может быть, было ВСЕ ЭТО ВМЕСТЕ и еще многое, о чем я  не  способен
даже догадаться? Не знаю.


     Мы с ним  расстались  тогда  словно  навсегда  и,  действительно,  не
виделись долго, - больше трех лет. До моего первого  отпуска.  Помнишь,  я
приехал и привез тебе щит масая и настоящее африканское копье? Это  и  был
первый мой приезд, когда я с ним увиделся  вновь.  До  этого  мы  даже  не
переписывались.  Я  не  хотел  рисковать,  не  хотел  привлекать  излишнее
внимание к себе, не хотел  привлекать  к  нему  излишнее  внимание,  хотя,
вообще-то, всегда мог бы сослаться на служебную необходимость поддерживать
контакт с потенциальным ценным кадром. Но я не  хотел,  чтобы  еще  кто-то
знал о нем, приглядывался к нему, брал его  на  контроль.  Мне  хватало  и
Ведьмака в моих ночных кошмарах. Кстати, вот с Ведьмаком я  переписку  как
раз пытался затеять, но без особого успеха: я послал ему  три  письма,  он
ответил  мне  одним-единственным,  с   оказией,   -   письмецо   оказалось
пустяковенькое, какие-то дурацкие просьбы по поводу сувениров, а потом он,
получив свои сувениры, и вовсе замолчал.


     Хозяину я позвонил в первый же день. Не мог более терпеть. Словно сам
черт заводил пружину моего нетерпения. (Мама твоя тогда  даже  заподозрила
неладное, возникла  масса  дополнительных  сложностей,  но  это  -  особая
история, и здесь ей не место).
     Мне показалось, что он пополнел и обрюзг. Угостил меня не чаем, как в
прежние времена, а водочкой (под  вчерашнюю  вареную  картошку  с  солью).
Говорил мало, больше слушал, но неразговорчивость  его  была  явно  не  от
неприязни  ко  мне  или  там,  не  дай  бог,  подозрений,  а  от  какого-о
добродушного  равнодушия,  да  и  внимательность  его  к  моим   рассказам
питалась, пожалуй, из того же источника. Он явно попивал, и это уже начало
откладывать свой отпечаток на его личность.  Впрочем,  при  желании  можно
было уловить в этом добродушном равнодушии и нечто величественное.  Передо
мной сидел человек, очень знающий себе цену и  потому  -  безразличный  ко
всему остальному.
     Впрочем, когда речь заходила о политике, он несколько оживал. Он явно
полюбил думать и разговаривать на эти темы. На  щеках  появлялся  румянец,
глаза разгорались, в речах появлялась небрежность и отрывистость  человека
убежденного и хорошо знающего, о чем говорит. Он полагал, что все мы сидим
в тупике, в чулане истории, пыльном и безнадежном  ("вместе  с  метлами  и
помойными  ведрами...").   Геронтократия.   Средний   возраст   правителей
приближается к семидесяти - возраст усталости, пресыщенности и равнодушия.
Возраст смерти, по сути дела. Еще год-два - и все окончательно посыплется:
они начнут умирать один за другим,  наступит  смутное  время,  и  даже  не
время, а безвременье. Страна постепенно вползает в агонию. Нефть иссякает,
а это - кровь нашей экономики, на заводах - оборудование  начала  века.  И
никто палец о палец не ударит.  К  чему?  Те,  которые  способны  изменить
положение вещей, вовсе не  хотят  этого  делать,  а  те,  которые  перемен
жаждут, ничего изменить не способны...  Одна  только  остается  надежда  -
армия.  Единственная  реальная  сила  в  стране,   сохранившая   потенциал
подвижности. Нет, разумеется, на генералов надежды мало  -  они  такие  же
старые, сытые и неподвижные, как и  наши  политики,  да  они  и  есть  уже
политики, а не военные... но вот молодежь, товарищи полковники, - эти  да!
Молодая кровь бурлит, так хочется плечики расправить, а перспектив никаких
- тупик, чулан...
     Он  предрекал  военный  переворот.   Полковника   Насера   предрекал.
Полковника Каддафи. Майора Кастро. В общем, он говорил почти  то  же,  что
говорили во всех кухнях этой страны, - если позволяли себе говорить на эти
темы вообще. Отличие было  лишь  в  том,  что  ИХ  разговоры  были  просто
кухонная болтовня, а  он  -  он  явно  шлифовал  болванку  будущей  модели
собственных действий, орудие свое будущее шлифовал по руке и оттачивал...
     Он предрекал войну. Молодежи некуда себя девать. Комсомол превратился
в тухлое болото, всякое  проявление  активности  и  "самости"  -  карается
бдительно и беспощадно. Скука! Жизнь  лишена  красок  и  смысла.  Работать
хорошо - бессмысленно. Работать плохо - скучно и еще  более  бессмысленно.
Единственная отдушина  -  на  Запад,  в  поп-музыку,  в  мелкий  бизнес  -
тщательно затыкается  старой  вонючей  тряпкой.  Поколение  идеологических
компрачикосов старательно выращивает поколение  идеологических  уродов.  У
нынешнего молодого человека от рождения и навеки застыло лицо  -  козлиная
морда с выражением идеологической преданности и бодрости...
     - Вы, конечно, знаете, что Мирлина они засадили?
     - Нет. Я ведь - в другом управлении...
     - Они дали ему семь плюс два, представляете? Семь лет лагерей  и  два
года ссылки. За одну-единственную статью, в которой было много  резкостей,
верно, но - ни одного слова лжи...  Это  государство  не  имеет  права  на
существование...
     - Государства, знаете ли, не ищут прав.  Право  государства  это  его
сила.
     - О, да! Это - так. Спасибо за разъяснение... А знаете, почему вы все
время писали в протокол: "антисоветская статья  Мирлина"?  Я  кричал:  "не
надо!", Кричал, что-мол не считаю статью антисоветской, а вы  все  писали,
писали, упорно писали... и  все  время  тащили  из  протокола  в  протокол
"посадят тебя, Семка!" Знаете, зачем?
     - Не знаю. Так было положено. Определенная форма, как я понимаю...
     - Нет. Ничего вы не понимаете. Либо вы врете, либо они и вас обманули
тоже. Это им было нужно,  чтобы  не  доказывать  антисоветскость  Мирлина.
Понимаете? Это МЫ, свидетели, доказывали, что Мирлин - антисоветчик, а суд
сам и рта не раскрыл по этому поводу...
     - Не понимаю.
     - Я и сам-то понял буквально в последнюю  минуту.  Поздно  понял.  Но
все-таки понял и отбивался как мог... Я  говорил,  что  не  считаю  статью
антисоветской, а прокурор с этаким отвращением на лице  заявлял  мне:  "Да
что вы, гражданин Красногоров, ребенок, что ли?.. Перестаньте-мол,  стыдно
вас слушать..." А судья - рылся в протоколах и объявлял  с  удовольствием:
"Как же не считаете... Вот же ваши слова:  "Антисоветская  статья  Мирлина
мне не понравилась..." Ваша подпись стоит...  Ваша  подпись?  Посмотрите!"
Помните, я  все  требовал  от  вас,  чтобы  вы  вычеркнули  "антисоветская
статья"?..
     - Я вычеркивал!
     - Да. Но, видно, не везде. Кое-где осталось...
     - Честное слово, я сам тогда не знал...
     Он только махнул рукой и заговорил о другом - снова о  молодежи  и  о
том, что победит тот, кто сумеет сделать ее  своей  -  поднять  до  своего
уровня или, может быть, опуститься до ее уровня, оставшись при этом  самим
собой... Он уже был на подходах к своей теории элиты. "Элита это  те,  кто
идет со мной. Все прочие - люмпены или круглые дураки".
     Мы проговорили часа два, выпили всю водку,  и  он  вдруг  засобирался
куда-то ("...прошу прощения... совсем забыл..."), и мне пришлось уйти.


     Мы виделись с ним еще пару раз в  этот  первый  мой  приезд,  но  все
как-то наскоро, впопыхах -  вполне  доброжелательно,  приветливо,  но  без
всякой обстоятельности. Один раз, по-моему, он даже намеревался как  будто
пригласить меня с собой в свою компанию (ему нравились  мои  рассказы  про
Африку), но, видимо, раздумал, не пригласил...
     Мне удалось  сохранить  и  даже,  пожалуй,  укрепить  наши  дружеские
отношения, мы стали ближе, чуть ли не "на ты", но я ничего нового не узнал
о нем, и ничем новым он меня так и не порадовал.


     Однажды я выбрал время, когда его  точно  не  было  дома,  и  пришел,
специально чтобы потолковать с соседкой. Мы просидели добрых полтора  часа
у них в прихожей, на старинном сундуке, и она рассказывала мне все о  нем,
что ей хотелось рассказать. (Я никогда не вербовал ее, хотя такая мысль  и
приходила пару раз мне в голову. Зачем? Вербовка, разумеется,  имеет  свои
плюсы, но и свои минусы она  тоже  имеет.  Я,  лично,  всегда  предпочитал
словоохотливого собеседника самому старательному информатору,  работающему
по найму).
     Да, он пил. Особенно года два назад. Не сразу после  смерти  жены,  а
спустя почти целый год, когда появились у него какие-то еще  неприятности,
суд какой-то, куда его таскали свидетелем, а может быть, и еще что-то:  он
вдруг стал пропадать ночами, возвращался с рассветом, осунувшийся, глаза -
страшные, и сразу - в ванную, растоплял там  колонку  и  подолгу  сидел  в
горячей воде, тихо-тихо, а потом вдруг вздыхал - со стоном, на  весь  дом,
она от этих стонов со страху, бывало, так и обомлеет. Вот тогда он и  стал
попивать. Сначала не  сильно,  по-человечески,  как  все.  Веселел  в  эти
минуты, сам с  ней  иногда  даже  заговаривал,  шутил,  приглашал  тяпнуть
рюмочку. Потом - все круче, до безобразия, до полного беспамятства,  падал
даже иногда, однажды в  ванной  упал  -  все  лицо  в  кровь  рассадил,  а
кончилось тем, что как-то утром вышел от себя, еле на ногах держась, да  и
повалился посреди кухни, как бревно, и так весь день и пролежал.  Тяжелый,
опухший, ей было его ни сдвинуть, ни повернуть, так через него весь день и
шагала со своей хромой ногой. И - все. С тех пор,  как  завязал.  Выпивал,
конечно, помалу, -  все  пьют,  -  но  уж  никаких  безобразий  больше  не
было......
     Да, женщины у него бывали. Но все - разные. И  недолго.  Придет  раза
три, много - четыре, и - пропадает. А через пару недель - новая. Он из них
никого не любил. А одну даже выгнал - со скандалом, с криками, чуть ли  не
взашей......
     Друзья - как же! - ходят.  И  Виктор  Григорьевич,  и  Женечка  часто
бывает,  -  кудрявый,   красавец   сказочный,   ласковый   всегда   такой,
приветливый,   обязательно   поздоровается,   а   иногда   еще    цветочек
преподнесет... И жена  у  него  славная,  Танечка...  А  еврей  его  этот,
носатый, куда-то запропал, не знаю, уехал, наверное, в  ИзраИль...  А  еще
иногда ходит такой маленький, шибздик такой белесоватый,  поганочка  такая
тонконогая,  тоже  очень  вежливый  и  очень  любит  поговорить:  как   вы
поживаете, да что у вас слышно, Тамара Мартьяновна...  Не  люблю  его,  он
какой-то весь насквозь фальшивый, не верю я ему. Но он, слава богу,  редко
бывает - раз в квАртал, никак не чаще...


     Я не сразу понял, что это - Ведьмак. Но потом  догадался.  Маленький.
Белесоватый. Поганочка. Он. (Непонятно только,  как  же  это  он  обычного
своего благоприятного впечатления на нашу Мартьяновну произвести не сумел?
Странно даже. Казалось бы, что ему стоит такую  вот  женщину  очаровать  и
приворожить? Да, видно, и на старуху бывает проруха...) Работал он  теперь
в другом отделе и даже в другом Управлении. Я стал искать его и нашел.  Не
без труда. Он сменил адрес,  переехал  в  тот  дом,  где  раньше  проживал
Дорогой  Товарищ  Шеф,  получил  там   роскошную   квартиру,   потолки   -
три-двадцать, не то что  прежнее  "место  прописки",  и  вообще  стал  уже
майором, даже, пожалуй, раздобрел слегка и сделался важным.
     Встретил он меня настороженно, - отвык, да и вообще со стороны,  надо
сказать, поведение  мое,  явная  настырность  и  навязчивость,  выглядели,
пожалуй,   странновато.   Сувенирчики   несколько   смягчили    его,    но
настороженности не только не сняли,  но,  я  бы  сказал,  даже  усугубили.
Состоялся неловкий, аритмичный какой-то и совсем пустой разговор. Он  явно
силился, но никак не мог понять, что это я к нему приперся, чего мне надо,
чего липну, и вообще, в чем, собственно, дело... А я с натугой  разыгрывал
доброжелательность, искреннюю дружественность и радость общения. По-моему,
он  заподозрил  во  мне  тайного  гомика.  Не  знаю.  Мы  распили  бутылку
"мартеля", захорошели оба, но радости от разговора так и не получилось.  Я
рассказывал ему какие-то чудовищные мерзости про негров и  ихних  баб,  он
мне - про своего папаню, который находился в  прежнем  своем  положении  и
полюбил теперь, чтобы ему читали Эмиля Верхарна... Я до сих пор  с  ужасом
вспоминаю этот  вечер.  Детали  не  запомнились  совсем,  а  только  общее
впечатление - тяжелой, стыдной и бессмысленной работы... И только, когда я
уже уходил, в прихожей уже, помогая мне отыскать завалившийся куда-то  под
вешалкой берет, он спросил меня как бы между делом:
     - К своему-то заходил?
     - Нет, - сказал я. - К кому?
     - Да к этому... к однофамильцу твоему, к Красногорову...
     - Нет. А что, надо зайти?
     - Не ходи. Ну его к чертям. Он... Знаешь, кто он? Монстр.
     - Кто?
     - Монстр.
     -  Ошибаешься!  -  сказал  я  с  пьяной  назидательностью.  -  Он   -
ясновидящий. Категория "С".
     - Откуда ты это взял?
     - Дорогой Товарищ Шеф сказал. А что - нет?
     - Нет. Монстр.
     - Тогда надо бы зайти. Это - по моей специальности.
     - Не ходи. Я не хожу больше, и ты тоже не ходи. Я его теперь боюсь...
- он оборвал себя, словно опасаясь сболтнуть лишнее.
     - Надо сходить! - объявил  я  упрямо,  словно  бы  не  слыша  его.  Я
надеялся, что он скажет хоть что-нибудь еще. Объяснится. Поделится. Насчет
"боюсь" вырвалось у  него  явно  непроизвольно  -  ему  захотелось  чем-то
поделиться  со  мной,  с  единственным,  может  быть,  человеком,  который
способен был его понять... поверить  ему...  Помочь,  может  быть?  Но  он
больше ничего не сказал, а я не рискнул спросить впрямую. Мы  обнялись  на
прощанье. С отвращением, - полагаю, взаимным..."

     На этом рукопись обрывалась.

     - А где же остальное? - спросил Станислав.
     - Все.  Больше  там  ничего  не  было,  -  сказал  Ваня,  старательно
подравнивая пачку листков в папке.
     - Вот как? - проговорил Станислав медленно. - Не успел? Или - почему?
     - Наверное, не успел... - теперь Ваня еще более старательно затягивал
тесемки папки. Врать он не умел. И не надо. Еще научится. Все впереди.
     - Ты веришь, тому, что здесь написано?
     Ваня не ответил. Он только пожал  одним  плечом,  глядя  при  этом  в
сторону. И он крепко держал папку обеими  руками,  словно  у  него  кто-то
хотел ее отнять, а он не желал отдавать.
     - Видишь ли, твой отец был человек  увлекающийся...  -  мягко  сказал
Станислав. - Он был идеалист и даже - мистик. Сам-то он считал себя крутым
прагматиком, и всячески это подчеркивал, но это было  не  так.  Совсем  не
так. Он Гумилева любил. Николай  Степановича.  Любил  читать  "Капитанов",
вслух, с выражением...  У  него  глаза  загорались,  и  голос  садился  от
внутреннего восторга, когда он выговаривал: "Но в мире есть иные  области,
луной мучительной томимы. Для  высшей  силы,  высшей  доблести  они  вовек
недостижимы..." Он читал тебе "Капитанов"?
     - Да.  И  "Старый  бродяга  в  Аддис-Абебе..."   читал.   И   "Шестое
чувство"...
     - Он был очень доверчив. Он выбирал человека, которому хотел  верить,
и верил ему уже бесконтрольно и до конца.
     - Зачем вы мне это говорите?
     - Я не хочу, чтобы ты верил каждому слову в записках твоего отца.
     - А я и не верю. Каждому слову.
     - Правильно. Правильно поступаешь.
     Но он,  конечно,  верил.  Каждому  слову.  Что  ж,  это  было  только
естественно. И это могло оказаться даже полезным.
     - Как погиб отец, ты знаешь? - спросил Станислав.
     - Да.
     - Это был несчастный случай, как ты полагаешь?
     Ваня впервые поглядел ему прямо в глаза.
     - Я думал, ВЫ мне скажете, что это было.
     - Несчастный случай, - сказал Станислав решительно.
     Если человек  отправляется  по  грибы  на  Карельский,  на  озы  реки
Волчьей, и пропадает там, и через неделю его находят под обрывом, в  кроне
сосны, где он висит, застряв головой в развилке самой  мощной  ветви  этой
кроны... Сорвался с края обрыва, провалился сквозь крону и насадил себя на
эту развилку "зебрами" своими с такой силой, что только чудом не лопнула у
него от удара шея... Конечно, несчастный случай. ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ  пошел
человек  по  грибы,  и  с  таким  вот  результатом.  Случай.   Разумеется.
Несчастный.
     - Ты помнишь, кого отец назвал... в самом начале рукописи, помнишь?
     - Да. Александр Гуриков. Сергей Жукованов. Марлен Косоручкин.
     - Правильно. Так вот названные лица в органах не работают. Я проверял
специально, нет там таких... - Станислав сделал паузу. -  Уже  давно  нет.
Несколько лет. А этого... Жукованова... уже и в живых нет. Совсем.
     Ваня ничего на это не возразил, только  губами  шевельнул  беззвучно.
Однако, у него явно была своя точка зрения по этому поводу.
     - Ну ладно, - сказал Станислав. - У тебя, кажется,  была  просьба  ко
мне?
     - Да. Я хочу работать у вас.
     - Вот как? И что ты умеешь?
     Снова пожатие плеча  -  неопределенное  и  почти  застенчивое.  Но  и
вызывающее одновременно.
     - Убивать.
     Станислав позволил себе тихонько присвистнуть.
     - И где ты этому научился?
     - Нигде. На улице.
     - На улице ничему хорошему не научишься, - сказал Станислав.
     (Он вдруг вспомнил маму - она стояла с мокрой тряпкой в руке  -  мыла
пол - и не пускала его во двор. Он сказал какую-то дерзость в ответ на эти
ее слова, она хлестнула его тряпкой по  лицу  и  проговорила  тихо:  "Иди.
Ничтожество." Он пошел и до темноты торчал с огольцами в  вонючем  тоннеле
дворовой арки, но почему-то не было больше никакого  удовольствия  в  этом
торчании. Что-то с ним произошло.  Что-то  изменилось  решающе.  Стало  не
интересно. Улица перестала привлекать его... Он переменил друзей и  вместе
с ними - систему ценностей. Он перестал  курить  и  стал  читать...  Слова
оказывают на нас действие непредвиденное и непредсказуемое. Как  и  книги,
впрочем...)
     - Прости, что ты сказал? - переспросил он.
     - Я сказал, что я и не говорю, что это хорошо.  Вы  спросили,  что  я
умею, я - ответил.
     - Да. Понимаю. Однако, я замечаю, что ты по-прежнему  невысокого  обо
мне мнения. Почему ты,  собственно,  решил,  что  мне  понадобится  умелый
убийца?
     - Не знаю.
     - Мне не нужны умелые убийцы. Я ведь сам - умелый убийца. Не так ли?
     Ваня не ответил. Он кусал себе  нижнюю  губу  и  был  пунцово-красен.
Странный мальчик. Похоже,  у  него  -  здоровенная  дырка  в  душе.  И  не
заживает. Не рубцуется даже. Некроз души. Это мы понимаем...
     - Я совсем не невысокого о вас мнения, - сказал Ваня. - Это все  было
когда-то. Давно. Все с тех пор переменилось. Я же вижу...
     - Ладно, - сказал Станислав. - Убедил. Я приму тебя на работу. Но при
одном условии. Ты отдашь мне недостающие страницы записок...
     - У меня их нет....
     - Причем - все. И те, что в самом конце, и те, которых не  хватает  в
середине.
     - Нет у меня ничего... - Теперь он побледнел, даже губы стали у  него
серо-голубыми, и только два пунцовых пятна остались на лице,  почему-то  -
на лбу.
     - Я все понимаю, - сказал Станислав. - Отец наверняка там тебе пишет,
в самом конце, в постскриптуме: не показывай этих записок ЕМУ, незачем ему
знать, что тебе о нем известно, а что нет. Но ты рассудил по-своему.  Тебе
показалось правильным, чтобы я знал, какие интересные вещи  известны  тебе
про меня... Но тут есть два обстоятельства.
     Он  замолчал  и  принялся  раскуривать  новую  сигару.   Ваня   ждал.
Естественно. А что ему еще оставалось делать? Встать и  гордо  уйти?  Нет,
это было исключено. Этого он позволить себе не мог.
     - Первое, - сказал Станислав, затягиваясь. - Три четверти  того,  что
твой отец пишет про меня - не есть правда. Это не факты, это -  артефакты.
Знаешь, что такое _а_р_т_е_ф_а_к_т_? Кое-что придумал он сам - у него была
богатая фантазия, он  восхищал  меня  своей  фантазией,  честное  слово...
Кое-что подкинул ему  я,  развлекаясь.  Например,  он  пишет  там,  что  к
старости  я  увлекся  мальчиками...  Пишет,  пишет,   не   возражай   мне!
Обязательно пишет. Он мне этих мальчиков сам почтительнейше  поставлял,  а
утром отправлял обратно,  к  месту  прописки,  как  он  любил  говорить  -
тихонько выпроваживал их из комнаты, чтобы не разбудить Хозяина. Он же был
уверен, что Хозяин дрыхнет без задних ног после бурной,  не  по  возрасту,
ночки, а Хозяин в это время хихикал себе  в  подушку  -  свежий  и  хорошо
выспавшийся... У Хозяина много недостатков, это верно, но ЭТОГО - не было.
Хозяин вообще не сластена, а по  запискам  ведь  выходит  -  сластена,  а?
Признайся? Запивоха, Нерон, развратник, сатир, так?..
     Ваня смотрел на него, набычившись. Надо было бы  остановиться,  юноша
был  странный,  явно  и  опасно  непредсказуемый,  но  останавливаться  не
хотелось. Какого черта?..
     - Мне нравился твой отец. Я  вообще  люблю  нестандартных  людей.  Он
развлекал  меня.  Он-то  воображал,  что  необходим  мне  как  советник  и
помощник... Впрочем, так оно и было - он помогал мне жить.  Без  него  мне
сразу стало скучно... тускло... И  он  был  умен!  Знаешь,  почему  он  не
советовал тебе показывать мне эти его записки? Он знал,  что  меня  НЕЛЬЗЯ
шантажировать. Лучше уж сразу застрелиться. Это - второе обстоятельство, о
котором я хотел бы тебе сообщить...
     - Я сжег эти страницы, - сказал Ваня  с  трудом.  -  Там  было  много
дурного про вас. Мне стало стыдно. За отца.
     - Вот как? И что же там было?
     - Я не  хочу  об  этом  говорить.  Зачем?  Это  все  неправда...  или
полуправда... Я знаю о вас вещи и похуже, но никогда и никому об  этом  не
сказал бы... и не скажу...
     - Например?
     И вот тут-то он и высказался по поводу того случая в лесу.
     (...Когда зажигалка отказалась зажигаться. Сначала отказалась быть на
обычном  своем  месте,  а  когда  он,  весь  изогнувшись,  выволок  ее  из
необычного, - она отказалась зажигаться...)
     Разумеется, он ничего не знал и знать не мог. Он  сказал  только  то,
что думал об этом. То, что себе вообразил. Как сложилось все это в  его  в
воображении. Видимо,  у  него  самого  некогда  имели  место  определенные
неприятности с  "опусканием".  Вероятно,  в  армии.  Или,  может  быть,  в
тюрьме?..
     Кто его за язык  тянул,  дурака  молодого?  Ох  уж  этот  пресловутый
синдром юношеской открытости... Все настроение  испортил.  Разговор  сразу
потерял всякую привлекательность. Разговор оказался скомкан и кончился  не
по-доброму.
     - Завтра же принесешь недостающие страницы, - сказал ему Станислав на
прощанье. - Можешь оставить себе копии, если так уж хочется. Или наоборот:
копии - мне, оригинал себе. Но - завтра.


     Однако, завтра Ваня не пришел.  И  послезавтра  тоже.  Он  вообще  не
пришел. Пришлось специально его, дурака, разыскивать, его искали и  нашли,
- в Москве, уже после путча,  в  начале  сентября,  в  какой-то  окраинной
больнице. Он был сильно обожжен - руки, лицо, горло,  -  и  правая  ступня
оказалась прострелена. Около Белого дома его видели, он был там заметен  и
себя не жалел. Странный юноша.
     - Ты странный юноша, - сказал ему Станислав в конце концов. -  Но  ты
мне нравишься. Я и сам странный, согласен-нет? Ладно, ты меня окончательно
убедил. Иди сейчас к Крониду Сергеичу... да-да, прямо сейчас... он сделает
тебе документы.

     Уже последнее совещание закончили и уже сели ужинать.
     Верхний свет выключили для уюта, остался только торшер возле стола, и
круг  белого  света  под  торшером:   ослепительная   скатерть,   закуски,
запотевшие бутылочки  тоников  и  снующие  над  всем  этим  руки  в  белых
манжетах.
     Кузьма Иванович, для профилактики хвативши полстакана джина (водки  в
доме  не  оказалось),  моментально  сделался  потный  и  красный  и  пошел
наваливать себе на тарелку салата - первое, что на  глаза  попалось.  Эдик
обеими руками пригладил рыжие свои жесткие волосенки, вовсе не нуждающиеся
ни в приглаживании, ни в причесывании, и близоруко  навис  над  закусками,
придирчиво вынюхивая, чего бы  такого-этакого  позволить  себе  -  он  был
гурман и разборчив. Кронид,  отложивши  наконец  блокнот  в  сторонку  (но
недалеко, на журнальный столик, - чтобы можно было мгновенно  подхватить),
аккуратно, но быстро ел: насыщался, пока не затребовали.
     Он смотрел на них и пил степлившуюся минералку. У  него  был  сегодня
разгрузочный день. Жрать  хотелось  невыносимо  -  кишки  так  и  крутило,
солоноватая, слабо газированная вода урчала внутри, заполняя там  какие-то
голодные зияющие пустоты.
     Он устал. Он всегда уставал, когда после долгих разговоров, расчетов,
прикидок, внезапных перебранок и столь же внезапных примирений ни к какому
решению так и не приходили. Четыре утомительных часа  -  коту  под  хвост.
Бедный кот.
     - Кинишко посмотрим? - вяло спросил он.
     - Можно, - согласился Эдик, а Кузьма Иванович, с полным ртом,  только
пунцовыми своими щеками помотал отрицательно - он никогда не  задерживался
дольше необходимого, дела у него были. Всегда. И везде. Он  и  закусить-то
остался только потому, что там, куда ему сейчас  надо  было  ехать,  -  не
очень-то закусишь. Тем более, на ночь глядя.
     - Кузьма Иваныч, плюньте, ей-богу... - сказал он ему вяло. - Без вас,
что ли, не обойдутся.
     Кузьма  Иванович  только  саркастически  перекосился:  мол,  как  же,
обойдутся они,  держи  карман  шире.  Подразумевалось:  они-то  без  меня.
Конечно, обойдутся, но потом мне все сначала начинай и переделывай,  чтобы
ты же мне головы не отвинтил своими упреками... Обмен этот  репликами  был
старинный и носил скорее ритуальный характер.
     - Есть очень приличный "ужастик", -  подал  голос  Кронид.  -  "Хохот
оттуда" называется. И  есть  новая  картина  Гаранина.  "Тысяча  девятьсот
девяносто третий"...
     - Нет! - вскричал Эдик. - Только не это! Не надо Гаранина. И без него
жить тошно. Давайте уж лучше про покойников...
     - Там не покойники, там - ДЕМОНЫ АДА.
     - Тем более! Персильфанс! Обожаю демонов!
     - В кино, - вставил сейчас же Кронид.
     - Разумеется. Еще чего.
     - Договорились, -  решил  он.  -  Смотрим  про  демонов...  -  Кронид
мгновенно дернулся - обслужить, но он остановил его. - Да куда вы,  Кронид
Сергеевич, в самом деле! Поешьте спокойно. Куда нам  спешить  теперь?  Это
только Кузьма Иваныч у нас вечно куда-то спешит...
     - И  поэтому  -  ТАКОЙ  КРАСИВЫЙ,  -  сейчас  же  добавил  Эдик.  Все
заулыбались. В том числе, слава богу, и сам  Кузьма  Иваныч.  (Когда-то  в
хорошую минуту Кузьма Иваныч рассказал им  из  своего  детства,  как  его,
маленького, лупоглазого, деревенского, тетка перед гостями  спросила  -  в
насмешку, конечно: "Кузя, а Кузя! А почему это ты у нас такой красивый?" И
он ответил - от обиды басом: "Бог дав!")
     Телефон за спиной у Кронида тихонько пиликнул, Кронид  -  словно  его
ветром сдуло - тут же оказался за своим столом, в закуточке у себя, в тени
абажура, и заговорил там вполголоса. Голубоватые блики экрана заплясали  в
глазах его, и белые зубы блеснули.
     Он вдруг поймал себя на том, что, оказывается,  задерживает  дыхание,
ожидая чего-то  срочного  и  внезапного.  Неприятного.  Он  ждал  быстрого
невольного взгляда Кронида - из редкого сумрака,  подсвеченного  огоньками
пульта и телефонных экранов, - но взгляда не было, Кронид,  не  отрываясь,
смотрел на своего собеседника,  и  он  тихонечко  перевел  дух.  Политика,
подумал он привычно и с облегчением. Никогда не бывает так, как  ты  этого
ожидаешь. И всегда бывает НЕ ТАК...
     - А помните, - сказал он неожиданно для себя, - как ему  плохо  стало
на Альбертовых поминках?.. Он ведь любил нас. Всех. Я это точно знаю.
     - Ну хорошо, ну хватит... - проворчал Кузьма Иванович сквозь салат. -
Ну, любил... Мало ли. Он еще и песни хорошо спивал...
     - И анекдоты рассказывал, - добавил Эдик с энтузиазмом.
     - И бесстрашный был, дьявол. И добрый... Мало ли... Зря вы опять  все
это затеваете, Станислав Зиновьевич. Чего об этом сейчас говорить? Враг!
     - Был друг, стал враг... - он и сам не понимал, что  он,  собственно,
хочет сказать. И зачем.
     Эдик раздраженно отбросил вилку так, что  она  лязгнула  по  блюду  с
мясом.
     - Господин Президент, - сказал он с нажимом. - Если у вас,  все-таки,
появилось, наконец, какое-то конкретное и ясное предложение, я  очень  рад
этому и покорнейше прошу вас...
     - Нет, - сказал он смиренно. - Нет у  меня  конкретного  предложения.
По-прежнему. Просто я никак не могу привыкнуть, что все и  всегда  в  этой
долбаной политике происходит НЕ ТАК! Не могу привыкнуть! - он,  не  глядя,
сунул бутылку в центр стола и поднялся. - И не хочу привыкать! Вот  в  чем
дело. Вы привыкли вот, молодые, а я, старый хрен, не могу и не хочу.
     - Что значит: привыкли? - Эдик воинственно пожал плечами. - Просто мы
не даем себе воли, вот и все. Просто все, что было  когда-то,  теперь  уже
несущественно. Теперь он уже не тот, теперь он предатель и  враг,  и  надо
только ясно понять, как с  этим  быть.  А  если  мы  начнем  вспоминать  и
расслабляться...
     - Согласен, - сказал он со всей  возможной  кротостью.  -  Вы  правы,
Эдик. Не будем расслабляться.  Виноват,  расслабился!  Это  у  меня  -  от
невозможности придумать выход...
     - Положим, выход - он всегда есть...  -  проворчал  Кузьма  Иванович,
обтирая салфеткой не только губы, но и все свое  обширное  багровое  чело:
щеки, залысый лоб, уши.
     - Это не выход, - сказал он ему резко. - Это - выкидыш.
     - Ну, это мы теперь уже с вами по второму кругу пошли... -  проворчал
Кузьма Иваныч, а Эдик поправил:
     - По третьему.
     И тогда он сказал вслух то, о чем думал уже несколько дней:
     - Он филателист.
     Оба они уставились на него, не понимая.
     - Старые конверты собирает, - пояснил он. - Большой  знаток  почтовых
штемпелей восемнадцатого века.
     - Ну? - сказал Кузьма Иванович.
     - Ладно. Не будем больше. Хватит, - он  отмахнулся  от  их  ожидающих
взглядов, выбрался из кресла и  прошелся  по  комнате,  прислушиваясь,  не
болят ли колени. Колени,  тьфу-тьфу,  вроде  бы  не  болели.  Раздавленные
колени мои, подумал он.
     ("Послушайте,  Хозяин,  какой  у  вас  вес?"  -  спросил  с   веселым
раздражением Николас. "Ну, большой..." "Так чего же  вы  хотите  от  своих
коленей? Это же почти медицинский термин - РАЗДАВЛЕННЫЕ КОЛЕНИ."  Разговор
пятилетней давности. Разговор врача и  пациента.  Николас  был  врачом  по
образованию. Терапевтом, и притом очень недурным... А я был тогда  крепким
пожилым человеком, но колени у меня уже болели как проститутки.  И  вообще
все тогда уже было, все, что есть сегодня. И уже модно  было  использовать
на все случаи жизни  всего  два  сравнения:  "как  проститутка"  или  "как
собака". Только никто тогда не называл меня Президентом - звали  Хозяином,
Боссом, Шефом звали очень многие, Командиром, даже - Тренером... И Николас
был тогда не предателем и  перебежчиком,  а  -  другом,  личным  врачом  и
начальником группы по связи с прессой.)
     -  А  филатэлыст   он   -   что?   -   сказал   Кузьма   Иванович   с
кавказско-турецким акцентом. - Как слон кюшает: хвостом загрэбает  и  сует
сэбэ прямо в жопу? А головы нэт, и нэ надо? - он  сам  тут  же  над  своим
анекдотом  со  вкусом  засмеялся  и,  не  переставая  смеяться,   принялся
натягивать  пиджак.  Из  карманов  посыпалась  всякая  мелочь,  закачалась
задетая  рукавом  люстра.  Это  было  сильное  зрелище:  Кузьма  Иванович,
напяливающий на себя  пиджак.  Огромный  (как  слон)  Кузьма  Иванович,  и
титанический,  застилающий  все  горизонты  и  интерьеры,  пиджак,  всегда
траурно-черный и лоснящийся.
     - Ну ладно, - объявил  он  по  своему  обыкновению.  -  "Не  сыт,  не
голоден, тольки бодрый", как бабуля говорила, царство ей небесное...


     (Кузьма Иваныч был человек простой, военный. Еще десять лет назад  он
служил летчиком:  штурман  морской  авиации,  Северный  флот,  майор,  или
капитан третьего ранга, как вам будет угодно. Он был странный.  И  чувство
юмора у него было странное. "Здесь вам не тут! -  любил  он  провозгласить
самым грозным образом. - Здесь вам быстро  отвыкнут  водку  пьянствовать!"
"Сапоги надо чистить с вечера, - это было его любимое  поучение.  -  Чтобы
утром надеть их на свежую голову..."  Он  был  буквально  набит  подобными
перлами сержантско-старшинского, а также мичманского творчества. "Сейчас я
с вами разберусь как следует и накажу кого попало!"  Забавно,  что  многие
самым серьезным образом полагали его тупым бурбоном. Они  заблуждались,  а
когда выходили из этого своего заблуждения, было уже, как правило, поздно.
Он отнюдь не был тупым бурбоном, он был  психолог  и  проницатель  в  души
людей.  Говорят,  знаменитый  Бурцев  был   таким   же   специалистом   по
провокаторам. А Кузьма Иваныч, побеседовав с человеком десять  минут,  уже
знал, НАШ он, или не совсем, или же - совсем НЕ. Про Николаса он сразу  же
сказал ему - причем одному только ему и никому  больше:  "Этот  у  нас  не
задержится. Он - сам по себе. Мы ему не нужны. Ему вообще никто не нужен".
Однако Николас задержался на целых пять лет. Кузьма Иваныч молчал, правда,
но, видимо, все это время оставался при своем мнении, и последние  события
его, в отличие от всех прочих, ничуть не удивили и не озадачили).


     - Я знаю  пару-другую  филателистов,  -  сказал  Эдик  раздумчиво.  -
По-моему, они все ненормальные.
     Он посмотрел на него с удовольствием.
     - О том  и  речь,  -  произнес  он  очень  довольный,  что  семя,  им
брошенное, уже дает всходы и ничего не надо формулировать самому.
     - За старый конверт - жену отдадут,  причем  со  слезами  радости  на
глазах, - продолжал Эдик, развивая тему.
     - Умгу... - он подошел к огромному  окну  и  уперся  лбом  в  ледяное
стекло. За окном была ледяная  сырая  мутно  подсвеченная  туманная  мгла.
Ничего не было видно, кроме этого неподвижно подсвеченного  тумана,  -  ни
города, ни залива, - и вдруг все там озарилось красным, а потом зеленым  -
это реклама на крыше переменила текст.
     - Два вопроса, - сказал Эдик. - Неужели это  правда?  И  второй:  где
взять кучу старых конвертов?
     - Очень старых: сто, двести  лет,  -  он  снова  повернулся  лицом  в
комнату.
     Кузьма Иванович осознал, наконец, что разговор идет вполне серьезный,
прекратил процедуру надевания и присел на краешек своего стула. Спросил  с
огромным сомнением:
     - Перекупить его за кучу старых конвертов хотите? Да вы сдурели.  Или
это я сдурел?
     Он поправил его:
     - Не перекупить. ОТКУПИТЬСЯ!
     - Да уж, - сказал Эдик злобно. - Перекупать его еще -  зачем  он  нам
теперь нужен?
     Это как сказать, подумал он. Еще  как  нужен...  Он  представил  себе
вдруг, что Николас сидит здесь, сейчас,  по  ту  сторону  стола  -  тощий,
лохматый, веселый, никогда не унывающий, не умеющий  унывать,  некрасивый,
почти даже уродливый, редкозубый, смахивающий то на ящерицу, то  вдруг  на
обезьяну... держит на уровне уха своеобычную полурюмку водки и  неудержимо
разглагольствует  о  неизбежности  победы  умных   над   дураками...   или
обосновывает  необходимость  учреждения  Министерства  Проб  и   Ошибок...
Поехать к нему и извиниться, подумал он вдруг, ощутив за грудиной холодную
боль налетевшего решения. Прямо сейчас. Не одеваясь. В шлепанцах.  "Прости
мой ядовитый язык... Вернись. Я не хотел... я не  хотел  тебя  так  сильно
уязвить..." Ложь. В этот момент он хотел не просто уязвить, он  хотел  его
уничтожить... Чего в конечном счете и добился: его нет. По крайней мере  -
здесь... И больше никогда не будет.
     -  Станислав  Зиновьевич,  -  сказал  неожиданно  Эдик  незнакомым  и
неприятным голосом. - Господин Президент. Ведь вы его любите. До сих  пор.
Правда?
     Он  отшатнулся  от  этого  прямого  взгляда  его  зелено-радужных   и
задохнулся от неожиданности и от  невозможности  прямо  ответить  на  этот
прямой вопрос. Но он понимал, что ответить придется, и - сейчас.
     - Вы же его всегда больше всех нас вместе взятых любили, -  продолжал
Эдик, и в голосе его теперь была печаль и печальная зависть. -  Чего  там.
Здесь же все свои. Мы об этом между собой уже десять раз переговорили...
     - Э! Э! За себя говори! - предупреждающе взрыкнул  Кузьма  Иваныч,  и
строго посмотрел на Эдика недовольный Кронид,  который  уже,  оказывается,
сидел здесь же и даже держал наготове нож и вилку.
     - Да ладно, ладно вам... Лояльные вы мои, - сказал им Эдик. - Ну,  не
говорили, так думали... Думали ведь? Думали, думали!.. Поэтому у нас и  не
получается с ним ничего - третий раз  обсуждаем  проблему,  и  третий  раз
впустую балабоним. Как собаки... И я вам прямо скажу, господин  Президент:
пока вы его из сердца своего не выкините... Пока вы  его  не  выдерете,  с
корнем, с кровью, пока вы его, прошу прощения, не разлюбите,  до  тех  пор
ничего у нас с вами не выйдет...
     - Прекрати, - сказал ему Кронид тихо. Тихо-тихо сказал, но  ТАК,  что
Эдик  моментально  заткнулся.  Словно  его  выключили.  Оборвал  себя   на
полуслове, на полужесте, на полувзгляде - потянулся  через  весь  стол  за
бутылочкой тоника, зубами сорвал колпачок и стал пить из горлышка,  ни  на
кого не глядя.
     Возникла тишина, и тишина эта утверждала правильность  сказанного,  и
содержала в себе еще множество невысказанных упреков, а равно и  приторный
привкус  той  натужной  деликатности,  какую  проявляют  обычно  в   адрес
заслуженных, но безнадежных  инвалидов  и  маразматических,  но  уважаемых
стариков. Он слушал эту тишину, и справиться с ней казалось ему потруднее,
чем со сварливым шквалом ядовитых упреков, но он с ней справился  в  конце
концов.
     - Все правильно, - сказал он,  стараясь  улыбнуться  и  надеясь,  что
улыбка получается не слишком фальшивая и не слишком жалкая. -  Mea  culpa.
Mea maxima culpa. Однако вам придется  простить  мне  эту  мою  старческую
слабость. Я ведь, действительно, люблю вас. Всех. Я сам вас выбрал, я  сам
вас назначил своими любимчиками, и  отказываться  от  вас  мне  дьявольски
трудно. Даже, когда вы ведете себя дурно... И все! - он оборвал себя. -  И
хватит сегодня об этом!.. Кстати, по-моему,  уж  полночь  состоялась,  или
нет?
     - Состоялась, - сейчас же подхватил (с явным облегчением) Эдик. - Уже
пятнадцать минут как.
     - Превосходно! Разгрузочный день кончился. Начинается погрузочный...
     - Распущенность и никотин! - провозгласил Эдик.
     - Именно так. Кронид Сергеевич, передайте  мне,  пожалуйста,  вон  то
мясо, пока его наш Кузьма Иваныч окончательно не упупил.

     Около часу  ночи,  когда  решено  было  уже  расходиться  по  койкам,
ввалился вдруг министр печати - очень веселый, рот до ушей, громогласный и
велеречивый. И сразу же всем  стало  очевидно:  имеется  хорошая  новость.
Наконец. И вопреки всему. Первая за весь день.
     - Ну?! - сказано было ему навстречу чуть ли не хором.
     Впрочем, оказалось, всего-то  навсего:  шестое  издание  "Счастливого
мальчика".  Подарочное.  Десять  тысяч  экземпляров.   Яркая   черно-синяя
лакированная суперобложка. Иллюстрации Аракеляна. Предисловие Некрасавина.
Элегантно. Скромно. В высшей степени достойно.
     - Фу ты, ну ты три креста,  -  произнес,  повертев  в  руках  книжку,
Кузьма Иванович - с уважением, но довольно, впрочем,  равнодушно.  Он  был
безнадежно далек от изящной словесности и вообще от пропаганды  пополам  с
агитацией, хотя и допускал, что данное литературное произведение вносит  в
политический имидж обожаемого Президента некий неуловимый, но существенный
нюанс.
     - А-ат-менно!... А-а-тменно!.. - пел Эдик, листая мелованные страницы
с голубым обрезом. Бледно-конопатое лицо его вдохновенно  светилось:  этот
томик был - его затея, его забота, его трепетная редактура. Он  чувствовал
себя как бы теневым соавтором. У книг политических  деятелей  всегда  есть
соавтор,  почтительно  и  скромно   скрывающийся   в   титанической   тени
величественного монумента - Эдик был безусловно  и  радостно  согласен  на
такую роль.
     А  Кронид  так  же  радостно,  но  совершенно  уж  бескорыстно  сиял,
оставаясь, по обыкновению, в сторонке.  И  сиял,  потирая  огромные  белые
ладони, гордый собою министр печати - Добрый Вестник. Все было  прекрасно.
Все было ОЧЕНЬ ХОРОШО. И при этом - все было схвачено. Тираж - завтра  же,
в четырех крупнейших магазинах Санкт-Петербурга  и  в  трех  -  Москвы.  И
завтра же самые  серьезные  рецензии  -  "Невское  время",  "Петербургские
ведомости", а в столице - "Известия", "Общая" и  -  обязательно!  -  "Путь
правды"...  А  там  уже  и   радио   на   подхвате,   и   телевидение,   и
рекламно-коммерческие структуры, само собой... Схвачено - все. У нас  так:
если уж схвачено, то - схвачено... Мы (у нас) - такие.
     Галдели,  хватали  друг  у  дружки  из  рук,   листали,   любовались,
гордились, отпускали уважительные шуточки, пока наконец, уловив в ласковых
и теплых волнах всеобщей эйфории ледяные  струйки  усталой  скуки,  он  не
отобрал у них решительно книжку со словами:
     - Все.  Хватит.  Иду  в  горизонталь...  И  если  какая-нибудь  падла
осмелится побеспокоить меня раньше десяти - молитесь!..
     Нестройный хор пожеланий доброй ночи проводил его и остался за дверью
на жилую половину.
     Он прошел через  биллиардную,  темную,  холодную,  пропахшую  хорошим
табаком, одеколоном и еще чем-то, мелом, наверное. За  целиком  стеклянной
стеной слева и здесь тоже стоял непроницаемый туман, подсвеченный красным.
Поблескивали в сумраке  лакированные  поверхности,  слабо  светлели  шары,
тяжелые и неподвижные на сукне стола.
     Он уже миновал стол  и  стойку  для  киев  и  уже  взялся  за  теплую
деревянную дверную ручку, как вдруг испытал шок, мгновенный и  болезненный
- вздрогнул, обомлел, даже пОтом, кажется, его окатило: кто-то тихо  сидел
в самом  темном  углу,  в  "курительной",  за  столиком,  где  пепельница,
окруженная пачками сигарет и пакетами  табака,  -  кто-то  угольно-черный,
темнее тьмы, с  выставленной  вперед  бешеной  бородкой  Грозного  царя...
Николас.  Про  него  доносили,  что  бородку  отпустил...  бороденку...  и
сделался он, якобы, сразу же похож на Иоанна Грозного в исполнении артиста
Николая Черкасова... И блестели влажные во тьме неподвижные глаза.
     Не было там никого. Морок. Угрюмая игра теней и отсветов.  Господь  с
ним, нельзя о нем так много думать, не стоит он того. Ей-богу, не стоит...
     Он передохнул, преодолев судорогу, и вышел в гостиную, - на  свет,  в
тепло, мягкость и уют Золотой гостиной.
     Здесь все было белое и золотистое, нарядное,  несколько  помпезное  и
казенное... министерство иностранных дел... Он не любил эту  комнату.  Это
было помещение для  дипломатических  отправлений  -  вместилище  роскошной
мебели, золотистых драпировок и пригашенных бра, похожих на полузакрытые в
распутной неге глаза. Но  -  красивое  -  красивое  помещение,  ничего  не
скажешь.
     Он, торопливо и не слыша собственных шагов по обтянутому сукном полу,
миновал Золотую и, совсем уже собравшись повернуть в анфиладу, в последний
момент раздумал и повернул в кабинет.
     Здесь снова оказалось темно и прохладно, даже холодно.  Слабо  мерцал
звездным небом экран компьютера на рабочем столике, и компьютер на большом
столе тоже работал - модемы бесшумно и стремительно  качали  информацию  -
мегабайты, гигабайты, и что там  еще  идет  за  "гигами"  (и  все  тут  же
запускалось в обработку, которой он теперь  уже  не  понимал,  даже  и  не
пытался: там работали какие-то незнакомые, сумасшедшей сложности программы
и  принципы)  -  в  прорву,  в  невообразимые  свалки,  склады,   кладбища
информации, - и все это могло оказаться полезным, могло понадобиться ему в
любой момент, и никогда  почти  не  становилось  полезным,  и  никогда  не
надобилось, оставаясь навеки в невидимых и неосязаемых  штабелях,  грудах,
рулонах, пластах...
     Сама мысль об обладании этой  неописуемой  сокровищницей  возбуждала.
Или  -  делала  глупым?  Или  не  глупым,  а  просто  ребенком?  Ведь  все
компьютерщики - будь они программеры, хакеры или простые  юзеры-чайники  -
все они дети: они играют. Всегда. Чем бы они ни занимались -  они  играют,
играют роскошной умной игрушкой. Самозабвенно играющие, счастливые дети...
     Он решительно уселся за пульт и  вызвал  программу  PERS.  На  экране
появилось: ФАМИЛИЯ. Он набрал:  КРАСНОГОРОВ,  и  машина  тотчас  высветила
новый вопрос:  ИМЯ,  и  еще  красную  семерку  рядом.  Это  означало,  что
Красногоровых у нее в памяти теперь уже семеро  и  она  просит  уточнения,
который именно из них нужен. В прошлый раз Красногоровых значилось пятеро,
а давно ли, казалось бы, это было?
     - Размножаются, как проститутки... - проворчал он, набирая свое  имя.
Машина откликнулась неожиданно и как-то даже странно:
     - СТАС, - появилось на экране и: - СТАНИСЛАВ.
     - Что такое? - спросил он у нее недовольно, но тут же  понял:  сам  и
виноват - набирая свое имя, снебрежничал  и  набрал  СТАСЛАВ.  -  Понятно,
понятно, - пропел он, - значит, какой-то еще Стас у нас теперь  объявился.
Посмотрим, что это за Стас такой... - и он выбрал СТАС.
     Оказалось тут же, что это некий Стас Красногоров, настоящая фамилия -
Кургашкин  Сергей  Андреевич,  35  лет,  рок-певец,  руководитель   группы
"Хозяин", автор знаменитого шлягера того же названия.
     - Это уже - слава, - сказал он, саркастически  улыбаясь.  -  Если  уж
твое имя псевдонимом делают это -  слава...  А  рейтинг  -  падает,  между
тем... "Осрамимся, провалимся", -  процитировал  он  привычно  и  прошелся
пальцами по клавиатуре - наугад.
     Вполне бессмысленное УФЖКАН появилось на экране, компьютер  задумался
на секунду, но и тут не ударил в грязь лицом.
     - УФЖКАН - НЕТ ДАННЫХ. ВАРИАНТ: УВАЖКАН АЛЕКСЕЙ БАРЕЕВИЧ.
     Но ему мало дела было до этого неожиданного Уважкана, он вдруг  ни  с
того, ни сего вспомнил и набрал: КИКОНИН ВИКТОР ГРИГОРЬЕВИЧ - как  он  там
поживает, давно что-то не виделись...
     Этого человека машина, конечно же, знала, но, видимо, не близко.  Она
знала  вполне  добропорядочного,  унылого  и  суконно-скучного  член-кора,
сотрудника  двух  Академий  (Военно-Медицинской  и  Сельскохозяйственной),
директора  Института  Генетики  сельскохозяйственных  животных,  почетного
члена трех международных фондов и тэ дэ, и тэ пэ в том  же  роде  на  весь
экран. Кому это интересно и кто это  захочет  прочитать?  Где  сведения  о
пристрастиях  и  предрасположениях?  Где  интим?  Где  привычки,  грехи  и
спотыкания? Где компромат?  Ниточки  с  крючочками,  за  которые  потянешь
человека, и он твой? У Кузьмы Иваныча  наверняка  все  это  есть.  Вот  бы
заглянуть!.. Не даст ведь ни за что. "Ни-ни-ни,  Станислав  Зиновьевич!  И
думать не моги! Зачем это вам? Три дня потом не отмоетесь... Да  и  нет  у
меня ничего. Сами же запретили  компромат  использовать,  а  если  его  не
использовать, то хрена ли его в памяти держать, спрашивается? Только место
занимать..."
     Все и непрерывно - лгут. Точнее:  все  МЫ  непрерывно  и  ожесточенно
лжем.  Одни  -  с  кривой  виноватой  ухмылкой,  другие  -  рвотный  спазм
мучительно преодолевая, а третьи - не без лихости  даже,  с  вызовом  и  с
боевым напором. Но - все...
     Мирлина выписать, подумал он. Семку сюда  выписать  и  поставить  над
всеми нами, чтобы не давал врать. Мысль эта воспламенила его, но только на
мгновение - холодный голос как бы извне  тотчас  напомнил:  он  же  старый
хрен, ему же за семьдесят сейчас, опомнись, его,  может  быть,  уже  и  на
свете-то нет... Давай-давай, старое чудило, набери его имя, набери: Мирлин
Семен Батькович... видишь, даже отчества его не помнишь... а может быть, и
не знал никогда... Семен Батькович:  ЮАР,  редактор  газеты  такой-то  (на
африкаанс газетка-то, тоже не упомнишь,  хуже  любого  отчества)...  помер
тогда-то и там-то... Этого тебе хочется? Нет. Не этого. Только  не  этого,
ради Бога... Совесть чужую над  собой  захотелось  поставить?  Своя  -  не
справляется? Да, неплохо бы. Так вот: обойдешься. Раньше обходился и далее
-  тоже  обойдешься.  И  все.   Минуту   слабости   предлагается   считать
благополучно истекшей...
     Но он все-таки еще позволил себе набрать Николаса.
     Конечно, здесь материалов было полно. И компромат был тоже, но  почти
все место занимали подробные пересказы последних его выступлений  -  перед
ветеранами, перед абстинентами, перед феминистками, перед генштабистами  -
с точными цитатами и подробным перечислением сопутствующих  обстоятельств:
численность  аудитории,  возрастной  состав,  как  реагируют,  на  что  НЕ
реагируют... Разумеется, в аналитическом разделе было отмечено то,  о  чем
сегодня говорил Эдик:  неожиданно-повышенное  внимание  объекта  к  дружбе
Станислава Зиновьевича с  Виктор  Григорьевичем.  ("Может  ли  поссориться
Станислав Зиновьевич с Виктором Григорьевичем?" Какого черта? Причем здесь
Виконт? Почему вдруг всплыл во всех этих  речах,  эссе,  спичах  и  тостах
Виконт? Случайность? Случайностей  не  бывает,  заметил  по  этому  поводу
простой человек Кузьма Иваныч, и никто не решился его оспорить).
     Здесь было много любопытного хлама, но вот самого  Николаса  во  всем
этом  хламе  -  не  было.  Не  было  уродливого,  неуклюжего,  туповатого,
косноязычного, феноменально БЕСПЕРСПЕКТИВНОГО человечка,  который  однажды
(почему?  Что  побудило?  Как  случилось?)  вдруг  взял  себя  за  шкирку,
встряхнул, словно пса дрожащего, и в  несколько  лет  сотворил  над  собою
чудо...


     (Звали его, между прочим, изначально - Никита. Это он звал себя  Ник:
начитался Хемингуэя - "Трехдневная непогода", "Что-то кончилось",  "Какими
вы никогда не будете" и тому подобное - "Пятая колонна и  Двадцать  восемь
рассказов". Насмешники в институте переделали Ника в Николаса - так это  и
прилипло к нему, осталось на всю жизнь. Но только ЭТО. Все же остальное  -
изменилось. И не само собою изменилось,  не  по  щучьему  веленью,  ничего
сказочного в этом изменении не было, кроме того, конечно,  что  не  бывает
так у нормальных  людей.  Нормальные  люди  -  слабы,  вялы  и  безвольны.
Нормальные люди удовлетворяются тем, что им Бог дал, а если ничего  Он  им
не дал, то лакают пивко и тихо злобствуют по  поводу  тех,  блин,  которым
больше других нужно. А Ник-Николас был  не  нормальный,  он  был  типичный
self-made-man. Таких и нет в природе вовсе, никогда не было и скоро совсем
не будет....
     Косноязычный? Демосфен тоже был, по  слухам,  косноязычный.  Если  ты
хочешь стать оратором, надо говорить - много,  громко,  долго.  Год.  Два.
Маме, сестренке, зеркалу. Ежедневно и по нескольку часов...
     Если хочешь, слуха почти не имея, научиться играть  на  гитаре,  надо
купить самоучитель, гитару, и играть. Долго. Много. Год.  Два.  Ежедневно.
Сестренке, сестренкиным подружкам-насмешницам. Ритчи Блэкмора из  тебя  не
получится, но порадовать общество, при необходимости, ты сумеешь...
     Еще в школе физрук, оглядев его с некоторым даже  изумлением,  сказал
озабоченно: "Прыгать ты  не  будешь  -  бабки  короткие.  И  в  баскет  не
будешь... и в волейбол... Может быть, гранату метать?.."  У  него  реакция
была - ни к черту. И неуклюж он был, как чайник.  Он  был  от  рождения  и
навсегда заторможен самим Господом Богом. Он был не просто неспортивен, он
был АНТИспортивен. И тогда он  стал  играть  в  пинг-понг.  Много.  Часто.
Каждый вечер. Под сдавленный хохот партнеров и хорошеньких зрительниц. Уже
в институте, в коридоре на третьем этаже. До обалдения. Вы знаете, как это
выглядит: чайник, пытающийся играть в пинг-понг?.. До отвращения. В  ущерб
науке... Первой ракеткой курса он не стал, но  третьей,  между  прочим,  -
таки-да, сделался. И отхватил вдруг при сдаче норм разряд  на  пять  тысяч
метров. А десять тысяч пробежал так, что его послали было  на  спартакиаду
студентов, но он отказался ехать - ему сделалось неинтересно, ведь он  уже
добился своего: в очередной раз преодолел в себе чайника и  заполучил  то,
чего недодал ему Господь Бог...
     Да и времени не было совсем. Ему предстояло еще преодолеть абсолютную
неспособность свою к языкам, к танцам, к плаванию и к живописи... И он все
это преодолел - весь свой почти музейный набор  прорех,  антиспособностей,
дыр и убожеств, доставшийся ему от  природы.  Так  что  к  тридцати  годам
остались в нем от природы только: костлявое личико, морщинистая, жилистая,
черепашья шея, землистая кожа, да кривоватый  гигантский  нос,  да  серые,
вечно больные зубы, да глазки-буравчики без ресниц и без  бровей  -  этого
роскошного набора не сумел преодолеть даже он).


     Какого черта он глаз на нее положил, спрашивается?  Других  девок  по
сторонам не нашлось? Да квантум сатис, хоть жопой их ешь.  Нет,  влюбился,
дурак, в девушку Хозяина.  В  любовницу.  В  жену.  Может  быть,  она  его
поощряла? А хоть бы и поощряла. Она же молоденькая, дурочка  еще,  ягненок
блеющий... ("Он, что - нравится тебе?" "Да" "Господи, да что  тебе  в  нем
может нравиться?!" "Он - веселый..." "Так. А я, значит, - скучный?"  "Нет.
Ты - великий." О господи! Они не люди, все-таки. Они - женщины.) Это  было
непереносимо. Это было срамно. И гадкое что-то в этом было. Блуд.  Соблазн
какой-то, дьявольский. И - абсолютная безысходность....
     - Ну, куда ты лезешь, в любовники? Ты же уродлив, малыш, ну  кому  ты
такой нужен... У тебя изо рта несет, как из выгребной  ямы,  и  шея  плохо
помыта. Ты что, не видишь - она же принцесса, а ты - Щелкунчик. И не более
того... Щелкунчик из помойки. Подбери слюни, щенок беспородный или пойди к
блядям...
     Идея была правильная. Отбить хотелку раз и навсегда. Молотком.  Чтобы
онемела и отсохла. Помучается с недельку, но - придет в себя.  Оклемается.
Минует "кратковременное безумие", и все будет как  раньше.  Нет.  Перегнул
палку.  Перегнул  и  сломал.  Ревность.  Проклятое  чудовище  с   зелеными
глазами...
     Впрочем, тут  была  не  только  сама  по  себе  ревность  (старика  к
молодому, собственника к неимущему) - была ведь еще и болезненная обида за
этого великолепного уродца, такого умного,  такого  безгранично  сильного,
блестящего, шагающего через две  ступеньки  и  вдруг  унизившего  себя  до
состояния  ошалевшего  суетливого   кобелька,   на   все   готового   ради
подвернувшейся не ко времени текучей сучки... Хотел остудить и образумить,
как сына, а получилось - оскорбил и унизил, как врага. Насмерть. Навсегда.
     - Прости меня, Ник, - сказал он в пустоту.
     Поздно. Теперь уже - поздно. И нет на свете таких слов, которые здесь
могут что-нибудь поправить...
     Он рассеянно вызвал на экран последний текст, над которым  работал  и
без всякого удовольствия прочитал:
     "Я прекрасно понимаю, зачем нужны люди творческие - ученые, писатели,
архитекторы, живописцы, философы, поэты, композиторы... Этих набирается  -
тысячи, десятки тысяч, ну - сотни тысяч, если брать по всему свету.  И  не
обязательно творческие, - вообще талантливые люди. В том числе  и  слесаря
Божьей  Милостью,  Божьей  Милостью  токари,  гончары,  дантисты,  шофера,
сантехники, змееловы, кулинары, врачи - все, кто способны делать свое дело
ХОРОШО. Этих набирается еще больше, может быть даже и  миллионы.  Пусть  -
десятки миллионов.
     Но куда мне девать СОТНИ миллионов и миллиарды  тех,  кто  творческой
жилки от Бога не заполучил, а ремесло свое знает плохо - не  способен  или
даже не желает делать свое - или хоть какое-нибудь - дело  ХОРОШО?  Как  с
ними быть? Зачем они? На что имеют право? И -  имеют  ли?  Что  полагается
человеку просто и только за то, что он человек? Не  жук,  не  лягушка,  не
лось какой-нибудь, а - человек?
     Лосю, например, ничего не полагается за то, что  он  лось.  В  лучшем
случае - соли ему насыпать  в  деревянный  желоб,  чтобы  посолонцевал.  А
человеку? Хлеб, соль, покой? Уважение? За что? А - по справедливости...
     А что это вообще  такое:  справедливо  устроенный  мир?  Это  мир,  в
котором ВСЕМ ХОРОШО? Однако же, что это за справедливость: когда хорошо  и
трудяге, и бездельнику, и тому, кто дает другим много, и тому, кто  вообще
ничего не отдает (не может, не умеет, не хочет), а только  берет?  Каждому
по труду? Но если труд твой - со всем его  пОтом,  надрывом,  с  кровавыми
мозолями - НИКОМУ не нужен? (Классический пример - адов труд графомана или
- труд Сизифа). Ничего тебе такому не давать? Сизифу  этакому.  Но  ты  же
РАБОТАЛ, работал КАК ПРОКЛЯТЫЙ!.."
     Все было правильно. Но - не интересно. Ему не было сегодня  до  этого
никакого дела. Какая, в самом деле, может быть  на  свете  справедливость,
если одно-единственное  слово,  сказанное  сгоряча,  сжигает  целый  город
добрых отношений... Спать пора, вот что, хоть завтра и свободный день...
     Но прежде, чем идти спать, он включил настольную  лампу  и  несколько
секунд сидел неподвижно, глядя  в  раскрытый  форзац  своего  "Счастливого
мальчика" с собственной фотографией на  весь  разворот.  Радовался  чудной
золотистой бумаге и значительному лицу своему с горькими брыльями - не  то
пророка, не то американского генерала. И прикидывал:  чего  бы  ей  такого
написать?.. Он плохо думал о ней только  что  -  несправедливо,  обидно  и
жестоко - и теперь чувствовал себя виноватым. Надо бы  что-нибудь  теплое.
Смешное. Что-нибудь такое,  чего  еще  никому  не  писал...  И  чтобы  она
расхохоталась...
     Он вдруг вспомнил надпись, которую сделал Лариске на своей фотографии
минский таксист. Сто сорок пять лет назад.  В  позапрошлом  существовании.
Когда все еще были живы, молоды и незнакомы. Когда все еще было впереди, а
позади пока не было ничего... Таксист - лихой,  только  что  из  армии,  с
чубчиком,  с  прозрачными  глазами  ласкового  негодяя,  Жора,  -  написал
молоденькой, заливающейся смехом Лариске:

                       Пусть милый взор твоих очей
                       СкользЯт по карточке моей
                       И может быть в твоем уме
                       Проснется память обо мне.

     Это было то, что надо. Самое что ни на есть ТО.  И  обязательно  -  с
сохранением особенностей правописания.
     Не оценит, с сожалением подумал он,  карябая  золотым  "паркером"  по
роскошной бумаге. Не в коня корм. Э-хе-хе-хе-хе, а я так люблю, когда  она
хохочет...

     Он лежал на спине с закрытыми глазами и вполуха слушал, ее щебетание.
Это была обыкновенная милая чепуха - что-то там о макияже  (половины  слов
он не понимал), о хулиганском Тимофее (Тимофей тоже все это слушал и время
от  времени  гавкал  и  бухал  из-под  кровати,  словно  отругивался),   о
дядь-Шуре, который опять приставал насчет дачи в Усть-Луге... У нее всегда
была в запасе масса замечательно пустяковых сообщений, восхитительно ни  к
чему не обязывающих. Потом она спросила:
     - Ты меня не слушаешь?
     - Еще как слушаю,  -  возразил  он.  -  "...А  я  ему  тогда  сказала
честно..." Что ты ему сказала  честно?  Напрямки,  так  сказать.  Резанула
правду-матку. По-нашему, по-стариковски.
     - Да ну тебя.
     Он не возражал.  Хорошо  было  лежать  с  закрытыми  глазами  под  ее
кружевной шалью, пахнущей тонко и сладко, и ничего не думать, и ничего  не
видеть. Засыпать.
     - О чем вы так долго совещались? - спросила она. - Или - нельзя?
     - Отчего же. Можно.
     - Я почему спрашиваю: ты какой-то выжатый сегодня. Как лимон.
     - Грейпфрут. Гораздо вкуснее. Но - старый. Горьковатый.
     - Не хочешь рассказывать?
     - Не очень. Надоело. О Николасе опять.
     Она хмыкнула, и он посмотрел на нее  сквозь  прижмуренные  веки.  Она
озабоченно  морщила  малозначительный  свой  лобик,  и   это   делало   ее
трогательно-некрасивой.
     - Чего вам  от  него  надо  -  я  никак  не  пойму?  Он  что,  выдает
какие-нибудь ваши тайны?
     - У нас нет тайн. Выдавать нечего.
     - Тогда что же? Выступает против вас?
     - Против меня.
     - Ну да? Вранье. Он же тебя обожает.
     - Обожал когда-то.
     - Все равно. Он честный. Он не станет про тебя врать.
     - А он и не врет...
     Как ей объяснить это? Она никак  не  способна  была  понять,  хотя  и
пыталась самым честным  образом:  читала  все  газетные  вырезки  про  его
выступления, и все его статьи в "Обозревателе", и смотрела видеозаписи. Ее
совершенно сбивало с толку то обстоятельство, что он никогда не  врал.  Он
рассказывал правду, одну только правду, хотя и не всю правду. Он умел  это
делать.  Он  был  профессионал,  профессионал-самоучка.  "Мои  встречи   с
Хозяином". Забавные  случаи.  Поучительные  истории.  Заметки  к  портрету
Великого Человека. Великого? Великого, великого,  -  без  всяких  сомнений
Великого... Но при этом, когда он выступал, скажем, перед алкашами,  перед
Партией, скажем, Любителей Пива,  он  рассказывал  им,  какой  утомительно
нудный  и  высокомерный  трезвенник  этот   Хозяин.   А   выступая   перед
трезвенниками, с веселым смехом и тонко разыгранным комическим  огорчением
- о единственном  известном  ему  (и  всему  миру)  случае,  когда  Хозяин
перебрал  малость  джину  с  тоником  и  оскорбил  действием   британского
культурного атташе... (А  теперь  вот:  "Может  ли  поссориться  Станислав
Зиновьевич с Виктором Григорьевичем? Нет, нет и еще раз нет.  Ибо  к  тому
есть серьезные причины. Например, святость старой дружбы." И дальше  -  на
две минуты об отношении Хозяина к дружбе... Зачем? Что он  имеет  в  виду?
Намекает на что-то? На что?)
     Он почувствовал ее пальцы у себя на лице.
     - Только не убивай его, -  прошептала  она  ему  в  самое  ухо.  Едва
слышно.  На  пределе  слышимости.  Он  не  столько  услышал  ее,   сколько
догадался. - Не надо. Пожалей. Ведь ты его обидел.
     Страшная штука - ревность, подумал он отстраненно. Подлая и коварная.
Все видно. Ничего не скроешь. И - ни от кого.
     - Лапка, - сказал он. - Что за мысли у тебя. Я и не  думаю  об  этом.
Клянусь.
     - Я знаю. Но ты говорил, что тебе и думать не надо...  что  это  само
собой у тебя получается...
     - Когда я это тебе говорил?
     - Ну, не ты. Кто-то из твоих. Я подслушала.
     - Меньше глупостей подслушивай. Они все - дурачки суеверные. Они  эти
глупости друг другу повторяют, когда им  страшно  становится.  "Хозяин  не
выдаст.  Хозяин  всех  врагов  разразит  и  повергнет..."  Они  ничего  не
понимают.
     - А ты - понимаешь?
     - Нет. Тут и понимать-то нечего.
     - Не обижай его, - снова сказала она. - Пожалуйста.
     - Хорошо. Обещаю, - он  снова  закрыл  глаза.  -  Рейтинг,  черт  его
подери, все время падает... - пожаловался он. - Второй месяц подряд. Никто
не может  понять,  в  чем  дело,  вот  и  мучаемся,  чепухой  головы  себе
забиваем... Осрамимся, провалимся. Вот увидишь.
     - А я знаю, откуда это, - сказала она радостно. - Это из "Каштанки".
     - Точно. Молодца!
     - Я в детстве думала, что он говорит: "Осрамимся, провалИмся", а  они
надо мной смеялись...
     Она замолчала, тихонько массируя ему веки, и вдруг сказала:
     - Это потому что ты стал думать о себе.
     - То есть?
     - Рейтинг падает. С самого начала ты думал о них и только  о  них,  и
они это чувствовали. Это сразу чувствуется. Тебе было все равно, что будет
с тобой. А теперь... а теперь стало не все равно.
     - И это тоже чувствуется?
     - Да.
     Он помолчал, пораженный ее словами. Потом спросил:
     - И что мне теперь с этим делать?
     - Не знаю. Вообще-то каждый нормальный человек должен думать о  себе.
Просто обязан. Как же без этого?.. Не знаю, что тут делать.
     Что это у нее работает там, за  витражами  этих  чудных  многоцветных
леденцовых глаз? Интуиция? Или - ум?.. Откуда у нее ум? Или ей  вообще  не
восемнадцать лет, а все двадцать восемь, и кто-то ловко  подложил  ее  под
меня, а точнее будет: ловко подложил ее  МНЕ,  -  как  бомбу  замедленного
действия, обведя вокруг пальца всех: и меня, и Николаса, и  Кузьму  нашего
Иваныча?..
     Эй, эй, прикрикнул он на себя. Ты что это?  Совсем  оборзел?  Это  же
Дина  твоя,  Динара.  Последняя  любовь.  Верность.  Нежность.  Счастье...
Очухайся. Подбери свой поганый язык... Причем тут, впрочем, язык? Как  раз
язык-то знает свое место и лежит тихо-тихо...  Тут,  брат,  не  язык,  тут
хуже, тут в мозгах порча завелась... И даже не  в  мозгах,  а  в  душе,  в
душонке твоей, обремененной трупом...
     Он чувствовал, что засыпает. И лень было встать и перебраться в  свою
спальню. И лень было по-настоящему, с пристрастием и беспощадно,  заняться
этой  гнилью,  которая  последнее  время  завелась  внутри   и   принялась
помаленьку выедать все, что пока  еще  уцелело  от  прошлого:  ум,  честь,
совесть... нашей советской  эпохи...  преобразований  и  побед,  всегда  в
единстве с народом...
     Он заснул.
     Он проснулся (или  очнулся?),  словно  от  внезапного  крика.  Сердце
дергалось и корчилось, будто повешенный на веревке. Но было совсем тихо, и
он ничего не слышал сначала, а потом  догадался,  что  это  -  интерком  в
соседней комнате, в его спальне.
     Никаких резких движений, привычно вспомнил он.  Медленно.  Плавно.  В
три разделения... Он осторожно освободился от шали и не торопясь сел. Дина
тихонько посапывала у него под боком, по-кошачьи прикрыв  лаково-когтистой
лапкой  глаза.  Бесшумно  мерцал  экран  телевизора.  И  снова  закурлыкал
интерком - вежливый, но настойчивый и неотступный, как сам Кронид.
     - Да, - сказал он, нажимая клавишу. В спальне у него было холодно,  и
сразу же, даже на пушистом ковре, озябли босые ноги.
     - Извините, господин Президент, - сказал тихий голос Кронида. - Это -
генерал Малныч. Срочно. Настаивает.
     Так. Опять что-то с Виконтом... Господи, да почему же "что-то"? Ясно,
ЧТО может быть с  Виконтом.  Не  приглашение  же  на  день  рождения.  Три
тридцать на часах.
     - Давайте его.
     На  экранчике  появилось  скуластое  молодое  лицо  и   раскосые,   с
азиатчинкой, глаза. Почему-то он был в форме,  даже  и  при  фуражке.  Для
важности, что ли? Он был осел.
     - Станислав Зиновьевич, у нас очередной приступ.
     - Ясно. Сильный?
     - Очень сильный. Как позапрошлой зимой, и может быть даже  еще  хуже.
Нам никак не удается стабилизировать мерцания...
     - Хорошо. Я буду готов через пятнадцать минут. Высылайте машину.
     - Уже выслали. Вертолет.
     - Что?
     - Вертолет, - повторил  генерал  Малныч.  -  Он  будет  у  вас  через
тридцать, тридцать пять минут...
     - Что за черт. Где вы?
     - Мы на базовом участке. Это недалеко. Сорок минут лету.
     Дина была уже здесь -  принесла  носки,  штаны,  туфли.  Он  принялся
одеваться. Раздражение одолевало его все круче и наконец одолело.
     - Черт бы вас всех подрал! - рявкнул он как на митинге. - Чего вы все
стОите с вашими  капельницами!  Без  знахарства  -  ни  на  шаг!..  Нашли,
понимаешь, исцелителя себе! Парацельсия!.. Тошнит меня от вашей  медицины,
блевать хочется. Дармоеды, черт вас всех подери!..
     Генерал молчал, смиренно и преданно поедая его глазами. Все шло,  как
обычно идет, если  приступ  случается  в  неудобное  время.  А  он  всегда
случается в неудобное время. На то он и приступ.
     Одной ногой в штанине, свирепея все  больше,  он  отключил  к  чертям
драным этого идиота в медицинских погонах и гаркнул Крониду:
     - Слышали? Подготовить посадку!
     - Есть подготовить...
     - Полечу один. Все встречи  на  завтра  -  отменить...  -  Он  увидел
странное выражение на лице Кронида и спросил: - В чем дело? Что там еще?
     - Ничего, - поспешно сказал Кронид, приводя лицо в порядок. -  Ничего
существенного.
     Было ясно, что он уклоняется, что еще какая-то гадость там  произошла
- поймали кого-нибудь на  взятке  (в  Липецком  отделении),  или  пасквиль
очередной вышел, или предал  кто-нибудь,  паскудник  проворовавшийся...  к
черту, к черту, к свиньям собачьим... или -  опять  какую-нибудь  мерзость
запустили про Динару... Не желаю сейчас этим заниматься,  завтра,  завтра,
послезавтра.
     Он злобно натягивал сорочку, жилет, не глядя загонял  ноги  в  туфли,
Динара торопливо застегивала ему запонки на манжетах, сердце  бухало  так,
что в виски отдавало, и голова была мутная, дурная, и как всегда  в  такие
нехорошие минуты он вдруг обнаружил, что хуже видит.
     Ему было страшно.
     Очень не хотелось в этом  признаваться  самому  себе,  он  беспощадно
давил в себе поганые видения, но ему было ПО-НАСТОЯЩЕМУ  страшно,  как  не
бывало,  может  быть,  с  того,   самого   первого,   Виконтова   приступа
(случившегося еще до новой эры)... Какие там еще мерцания? Что за мерцания
такие? Почему? Не было раньше  никаких  мерцаний...  Он,  натужно  кряхтя,
зашнуровал  туфли,  распрямился,  прикрывая  веки,  чтобы  избавиться   от
проклятых звездочек и блесток перед глазами,  и  протянул  назад  руки,  в
рукава куртки, которую держала наготове Динара.
     - Спасибо, лапка, - проворчал он ей, стараясь смягчить голос, все еще
норовящий у него сорваться то ли на команду,  то  ли  на  истерику.  -  Не
обращай  внимания.  Это  я...  того-этого...   волнуюсь   маленько,   если
по-честному...
     - А ты не волнуйся, - сказала она спокойно и даже, пожалуй,  властно.
- Все обойдется очень хорошо, вот увидишь.
     И он снова мельком подумал: да вправду - восемнадцать ли ей лет, этой
спокойной властной женщине? Не похоже ведь. Совсем не похоже... Он тут  же
снова отогнал от себя эту кривую мыслишку, но  он  знал,  что  теперь  уже
никогда не сможет отставить ее навсегда.
     - К обеду меня завтра ты не жди, не успею, - сказал  он.  -  То-есть,
может быть, и  успею,  но  лучше  уж  не  жди.  Неизвестно,  как  там  все
развернется... Впрочем, я тебе позвоню, как только освобожусь.
     - Конечно. И не волнуйся так. Я же тебе говорю: все обойдется.
     Он наклонился и чмокнул ее в красивую бровь. И в самом деле,  подумал
он, неожиданно успокаиваясь. Чего это я? Конечно же, все обойдется. Всегда
обходилось, и сегодня обойдется. Профессионал же! Единственный в мире.
     - Профессионал! - сказал он ей значительно.
     - Да. Единственный в мире.
     - Именно. Ну, я пошел. Ложись спатаньки.
     - А любовь? - спросила она требовательно.
     - Никогда не умрет! - отрапортовал он. И чмокнул ее в другую красивую
бровь.

     В  штабе  оказалось  полно  народу,  причем  половина  -  незнакомые.
Сидевшие - тут же повскакали и встали руки  по  швам.  Стоявшие  спиною  -
развернулись с поспешностью и приняли почтительный вид. У всех моментально
сделался почтительный вид,  даже  у  нахального  Артема,  который,  будучи
командиром  внешней  охраны,  единственный  здесь  позволял  себе  курить,
стряхивая пепел в ладошку.
     Он сделал им всем вместе и никому в особенности приветственный жест и
сразу прошел к своему креслу под торшером.
     - Так, - сказал он, усаживаясь. - Спасибо за внимание.  Членов  штаба
прошу  остаться,  остальные  -  пожалуйте  по  местам...  Что  тут  у  нас
происходит? - спросил он у Кронида. - Переворот? Бунт? Землетрясение? Ночь
на дворе... Почему сборище?
     Вообще-то ночные сборища в штабе были делом довольно  обыкновенным  и
не  требовали  для  себя  повода  ни  в  виде  бунтов,  ни,   тем   более,
землетрясений. Ночная смена очень даже частенько  собиралась  здесь,  пока
его не было на  посту,  -  потрепаться,  попить  кофейку,  ОБМЕНЯТЬСЯ.  Но
сегодня ощущалось что-то  необычное  в  атмосфере,  смутная  аура  некоего
события, быстро угасающее эхо каких-то нервных обсуждений...  И  непонятно
было, почему Кузьма Иваныч  все  еще  (или  опять-снова)  здесь,  и  Эдик,
оказывается, не спит еще (либо - почему-то разбужен и встал), да и Крониду
нечего здесь, в штабе, делать в четыре утра. При прочих равных.
     Он прищурясь наблюдал, как быстро  и  почти  без  шума  освобождается
помещение,  взгляды  ловил,  обращенные  к  нему,  быстрые  и  раздражающе
неопределенные, и  замечал  уклончивость  Кронида,  который  ни  на  какие
вопросы Хозяина отвечать не стал, а  принялся  с  чрезмерной  деловитостью
наливать ему горячий кофе в персональную чашечку, и странное,  неуместное,
пожалуй, удовлетворение на бледном лице Эдика с застывшей  полуулыбкой,  и
сосредоточенное сопение Кузьмы Иваныча, вдруг принявшегося  изучать  пачку
каких-то "корочек", которые он извлек из кармана  пиджака  и  разложил  на
скатерти...
     Кроме них остались в комнате только Артем  (пригасивший-таки  в  виду
присутствия начальства свою вонючую сигаретку) да здоровенный бык  Шалима,
начальник транспорта вообще и вертодрома в частности (плечищи, шея,  мерно
жующая челюсть и сонные глаза со светлыми ресницами).
     Он отхлебнул кофе, благодарно кивнул Крониду и спросил у Шалимы:
     - Подыматься мне не пора уже? Когда там вертушка ожидается?
     - Выходили на связь в три тридцать девять, - доложил  Шалима  голосом
сиплым и в то же время неожиданно высоким. -  Ожидаются  в  четыре  ровно.
Плюс, минус.
     - Ладно, - сказал он. - Тогда можно спокойно кофейку попить... Кронид
Сергеевич, напомните, пожалуйста, я забыл:  у  меня  встречи  какие-нибудь
были запланированы?..
     - Только вечером. День  мы  освободили.  А  в  девятнадцать  часов  -
Ротари-клуб.
     - Умгу. Спасибо. Вспомнил. Жалко, придется, скорее всего, извиниться.
     - Слушаюсь, - сказал Кронид, и снова он поймал  на  себе  его  тайный
взгляд, быстрый и неопределенный.
     - Господин Шалима, - сказал он, улыбаясь  по  возможности  приветливо
(Шалима ему не нравился - слишком уж был  груб  и  самодоволен,  настоящий
мужчина: пьет все, что горит, и трахает все, что шевелится). - Кофейку  не
хотите? Нет? А то - давайте. Горяченький... Нет? Ну,  хорошо,  спасибо.  Я
буду ждать ваших распоряжений. Хотелось бы минут за пять  до  посадки  уже
быть в курсе... Спасибо.
     Он проводил глазами широчайшую спинищу,  обтянутую  черным  блестящим
кожаном, и повернулся к Артему.
     - Кофейку не хочу, - сейчас же объявил тот бодро и нагло. -  Выметусь
отсюда  немедленно,  но  предварительно  хотел  бы   получить   разрешение
сопровождать вас на базу...
     - На какую еще - базу?
     - На военную, - возразил Артем. - Я так  понял,  господин  Президент,
что вы сейчас вылетаете  на  военную  базу  под  Красной  Вишеркой.  Прошу
разрешения сопровождать.
     - Это где же это такая - Вишерка?
     - Красная Вишерка, - бодро и деловито доложил Артем. - Километров сто
шестьдесят отсюда... Там у них, как я понял, база...
     Карта-двухкилометровка тут же появилась  и  легла  перед  ним  поверх
кофейных чашек и вазочек с печеньем. Он нашел Красную Вишерку и  убедился,
что да, пожалуй, километров сто  шестьдесят-семьдесят,  но  никакой  базы,
разумеется, на карте нет, а есть болота (Лушино болото, например, а  также
Дубровский Мох, Лебединый Мох и даже -  Подвитчий  Мох)  и  леса,  -  надо
полагать, не слишком в этих местах приветливые.
     Он принялся расспрашивать про базу, но никто ничего толком  не  знал,
все либо  _д_о_г_а_д_ы_в_а_л_и_с_ь_,  либо  _п_о_д_о_з_р_е_в_а_л_и_,  либо
т_а_к _п_о_н_я_л_и_ из переговоров с той стороной.
     - Ну, ладно, - сказал он, наконец, возвращая карту Артему. - Не  суть
важно. Скоро все сам увижу. Интересно, конечно: что это там может быть  за
база? У медиков? У ветеринаров?.. А  сопровождать  меня  не  надо,  Артем,
спасибо. Ей-богу, раз уж  вертолет  выслали,  значит,  сопровождающих  там
хватает, будьте уверены.  Генерал  Малныч  -  мужчина  серьезный,  хоть  и
медицинской службы. Я его давно знаю... Все! - сказал он Артему,  который,
кажется, намеревался и дальше приставать на эту тему. - Все. Не люблю.
     Они прекрасно знали, что он НЕ ЛЮБИТ, но им это обстоятельство всегда
крайне не нравилось, и случались поэтому между ними споры  и  даже  ссоры.
Они  и  сейчас  смотрели  одинаково  укоризненно  и  недовольно.  Но   они
обойдутся. Нечего.
     Он оглядел их всех по-очереди, как бы дополнительно осаживая, а потом
сказал спокойно:
     - Так. А теперь - быстро и без вранья - что еще стряслось? Что вы все
от меня скрываете?
     Мгновение - и они  снова  сделались  разными.  Теперь  все  они  были
смущены и оказались в неловкости, и в этом  состоянии  смущения-неловкости
они были очень непохожи. Тут они были уже - каждый сам по себе.
     - Николас... - прокряхтел наконец,  по-прежнему  не  глядя  в  глаза,
Кузьма Иваныч. Видимо, решил (и совершенно справедливо), что по  должности
полагается говорить именно ему. Впрочем, он тут же и замолчал.
     - Так, Николас. Очень хорошо. Ну и что - Николас?  Чего  вы  мнетесь?
Чего он еще натворил, этот предатель? Бандит этот... Ну?
     Однако Кузьма Иванович такого тона не  принял.  Он  снова  закряхтел,
почти даже  жалобно,  и  сделал  несчастное  лицо,  словно  у  него  вдруг
прихватило зуб.
     И тогда он - понял.
     - Неправда, - сказал он, преодолевая мгновенное удушье.
     - Правда, Станислав Зиновьевич.
     Странно, но он ничего  не  почувствовал.  Пустота  какая-то  возникла
внутри, и сделалось зябко. А ведь я, пожалуй, ждал этого, подумал он как о
чем-то постороннем. А может быть, даже хотел? Подлость... Подлость!
     - Когда? - спросил он через силу. Все это теперь  было  уже  неважно.
Несущественно. Детали.
     - Сегодня. Вернее, вчера. В десять вечера.
     - Каким образом?
     - Инсульт.
     - Что?!
     - Инсульт.
     - Вздор! - сказал он. - Откуда у вас сведения?
     Кузьма Иваныч ответил что-то - что-то  в  том  смысле,  что  сведения
абсолютно надежные, но он его уже больше не слушал.
     "...Только  не  убивай  его...  Пожалуйста...  Ведь  ты  его  обидел.
Пожалей..."...
     Вот КАК они на меня все смотрели, подумал  он.  Я-то  вообразил,  что
смотрят  они  (взглядывают  украдкой,  грустят   глазами,   чуть   ли   не
всхлипывают) с сочувствием, с сожалением, удрученно и  жалостливо.  Ничего
подобного. С восхищением они на меня смотрели - с  опасливым  восхищением,
гордясь и ужасаясь, робко и радостно, с жадным испуганным любопытством,  с
изумлением и облегчением, - оттого с облегчением, что все, слава богу, уже
кончилось и теперь позади... Так, наверное, урки украдкой  взглядывают  на
своего пахана, только что запоровшего очередного соперника......
     Спокойнее. Спокойнее надо, сказал он себе. Они правы: все теперь  уже
позади. Нет человека - нет проблемы (это - Эдик, наверняка, по  физиономии
видно). Обошлось как бы само собой, и - ладненько  (Кузьма  Иванович).  Он
должен был знать, на что идет (Кронид - этот предательств не  прощает,  он
просто не понимает их). Ну, Старикан! Ну - дает копоти! (Общее мнение).  И
- общий вздох облегчения. (Что, между прочим, убедительно мне  доказывает:
я Николаса недооценивал. И напрасно. Он вызывал СЕРЬЕЗНЕЙШИЕ, оказывается,
опасения, раз все это так воспринято, раз не сочтено это СОБЫТИЕ стрельбою
из пушки по воробью).
     ("...Только не  убивай  его...  Пожалуйста...  Ведь  ты  его  обидел.
Пожалей..." Мне предстоит еще ей об этом рассказать. Нет, нет,  только  не
сейчас, потом... И лучше - не я)....
     Все кончилось. Все всегда  кончается,  надобно  только  потерпеть.  В
политике, как в науке: побеждает не тот, за кем истина, а тот, кто  дольше
живет. Где вы все теперь, потрясатели душ, вожди и ораторы,  полководцы  и
крикуны? А я - вот он, я, высокий и стройный... Цинизма, цинизма больше  -
очень хорошо помогает от печени... Надо  же,  как  они  на  меня  смотрят,
собаки! Все. Я уже справился. Теперь главное - верный тон.
     - Кронид Сергеевич, - произнес он и мельком порадовался, что голос  у
него звучит вполне как обычно - голос распоряжений. - Я  попрошу  вас  вот
что. Вдове - пенсию. Из спецфонда...
     - Он развелся, - сказал Кронид негромко. - Но, правда, остались дети.
     - Значит, пенсию - детям... Вам придется присутствовать на похоронах,
вас все знают. Венок. Речь. И все такое, сами знаете.
     - Понял. Буду.
     - Далее. В газетах - хорошую статью:  "Ушел  от  нас  один  из  самых
славных зачинателей Движения Честных"...
     - Обязательно, - сказал Кронид.
     - Я напишу, господин Президент,  -  вставил  Эдик,  с  удовольствием,
которого уже не скрывал.
     - Хорошо. Спасибо, Эдик. Далее... Что еще? Я ничего не пропустил?
     - Не беспокойтесь, господин Президент, - сказал Кузьма Иванович. - Мы
сами все сделаем. Как надо. Не подведем.
     - Облегчение испытываете? - не надо было этого говорить, но - сказал.
     - Хм... А что? Ну, и испытываю... Баба с возу - кобыле легче. Слыхали
такую народную мудрость?
     Видно было, что Кузьма Иванович рассердился не на шутку. Поспокойнее,
снова сказал себе он. Нечего тебе с ними ссориться. Их не  переделаешь.  И
никого  не  переделаешь.  Ничего  нельзя   изменить,   и   никого   нельзя
переделать...
     - Господин Президент, - сказал  Эдик  примирительно.  -  Мы  все  вам
соболезнуем. Но мы же ведь и понимаем, что иначе было - нельзя. Я знаю, вы
на эту тему говорить не любите...
     - На какую это тему я говорить не люблю?
     - Н-ну... Прошу  вас,  господин  Президент.  Не  надо.  Эту  проблему
по-другому решить было просто невозможно. А этот путь, ей-богу,  не  самый
плохой. Кронид правильно сказал: он должен был знать, на что идет.
     - И на что же? На что он "идет"?
     Эдик оскорбленно поджал губы и замолчал. Самое смешное было, что он и
в самом деле  ведь  хотел  прийти,  так  сказать,  на  помощь...  выразить
соболезнование таким вот образом... поддержать... оправдать...
     - Бабы, - сказал он им, не желая больше сдерживаться.  -  Сколько  же
раз вам объяснять? За кого вы меня держите, ребятки мои? За монстра?..
     - Господин Президент!.. - вскричал, сейчас же  всполошившись  и  весь
побледнев, Эдик.
     - Да ну вас к собакам, всех! Мне это надоело, в конце концов. Неужели
вы не понимаете, что это унизительно? Каждый раз вы смотрите на меня,  как
дети на злого волшебника, как уркаганы на своего  пахана..  И  перестаньте
называть меня президентом! - гаркнул он. - Что за манера  такая,  в  самом
деле? Я никакой не президент пока еще! И никогда не стану, если команда  у
меня будет - суеверные бабы с придурью!  Как  не  стыдно!  Верите  дешевым
байкам, слухам верите... и сами же эти слухи плодите. Думаете,  так  будет
лучше? Не будет! Правда как гвоздь - из любого мешка торчит...
     Он замолчал. Это было бесполезно. Пора бы ему понять, что такие  речи
- абсолютно бесполезны. Они верят так называемым фактам,  а  не  ему.  Они
убеждены, что от него ничего не зависит, что  он  просто  ТАКОЙ  -  и  это
хорошо. Это им нравится. Это удовлетворяет их и укрепляет в  вере.  Потому
что это - на пользу дела. А все, что идет на пользу делу - хорошо.  "Таков
наш мир - от пуповины разодран на две половины" - на "хорошо для  дела"  и
"плохо для дела", на наше и не наше, на пользу и во вред. Середины нет.  И
не надо. К чему усложнять вещи, и без того достаточно сложные?.....
     Почему, собственно, меня это так бесит? Почему не  принять  ситуацию,
как данность? Ведь с некоторой точки зрения, причем  весьма  естественной,
они совершенно правы. Кто я им такой, в конце-то концов? Я не отличаюсь ни
умом  сколько-нибудь  особенным,  ни  знаниями  своими,  в  людях  неважно
разбираюсь, ошибаюсь часто, прогнозист - никудышный, интуиции  -  никакой,
политическую ситуацию ощущаю хуже многих...  Просто  я  первый  в  истории
политик,  который  подбирает  себе  команду  по   принципу   честности   и
бескорыстия. И который всегда честен с избирателями - даже во вред  своему
делу, потому что избирателю надо ВРАТЬ, избиратель предпочитает, когда ему
врут - правда холодна, неприветлива, отталкивающе безнадежна. Только  ложь
одна и согревает нас в этом ледяном мире... А  я  не  лгу.  И  этим  своим
ТАРАЩЕГЛАЗЫМ лгать не велю...
     "...Здравствуйте, я - Честный Стас. Я готов продать свою честность за
ту единственную валюту  мира,  за  которую  можно  ее  купить  -  за  ваше
доверие..."...
     Честность  в  политике  это  что-то  вроде  однополой  любви,  что-то
ненастоящее и во всяком случае - неестественное. "Честный политик"  -  это
явный оксюморон. Если честный, то - не политик. Если политик, то  -  какая
уж тут честность. А если даже все-таки честность, то уж - не  та.  Другого
свойства. Из других, наверное,  молекул.  Неподлинная.  Впрочем:  "честный
вор"  -  вполне  определенное  понятие.  "Честный  вор",  "честный   битый
фраер"... Другой мир. Тоже реальный. Так что дело не в словах...  В  конце
концов, честность это всего лишь  способность  совершать  благородные,  то
есть бессмысленные, поступки......
     Честный политик  в  реальном  мире  просто  невозможен,  его  съедают
обычно, и очень скоро, но  меня  охраняет  мой  Рок:  всем  известно,  что
каждый, кто встанет мне поперек пути, будет  повержен.  Мой  путь  -  путь
Рока, и сам Фатум освобождает мне дорогу. Это общенародное знание идет  из
дремучих времен начала перестройки, и теперь уже не установишь, кто первый
пустил слух и породил поверье... может быть, и я сам.  Вполне  возможно...
Время было горячее, а я и сам тогда в это верил... или хотел верить...  НО
ВЕДЬ ОНИ, И В САМОМ ДЕЛЕ, УМИРАЮТ!.. Все они. Посмевшие. Или  не  знавшие.
Или знавшие, но не поверившие.  Или  рискнувшие...  Все  они  повержены  и
ЛЕЖАТ. Одни в могилах, другие в больницах. Списки уже давно составлены  (и
друзьями, и врагами), и  опубликованы  давно,  и  тридцать  три  раза  уже
обсуждены, просчитаны на вероятность, опровергнуты или подняты  до  уровня
Нового Мифа...


     Все молчали. Каждый думал свое, а может быть, все они думали  одно  и
то же. Но тут дверь распахнулась, и на пороге возник Шалима, и по  кривому
лицу его сразу стало ясно, что дела пошли наперекосяк.
     - Вертушка-таки грохнулась, - сказал он сипло и сглотнул.  -  Похоже,
их подстрелили. Ракетой. И связи нет.

     Генерал Малныч оказался на поверку не таким уж и серьезным  мужчиной.
Он был в панике и даже не пытался это  обстоятельство  как-то  скрыть  или
хотя бы приукрасить. Говорил он теперь исключительно в  повышенных  тонах,
иногда срываясь почти уже и  в  крик.  Лицо  у  него  сделалось  мокрое  и
несчастное, воротничок был - расстегнут, жесты - нелепые и жалкие.
     Толку от него было немного.
     Вторая вертушка у него в хозяйстве есть, но стоит в ремонте и  готова
будет, может быть, к четвергу.
     Машины питерской автороты - сплошь  грузовики-фургоны,  или  бэтээры,
или на крайний случай - БМП. И, главное, связи с ротой нет. Похоже, там  в
дежурке все опять перепились, и теперь  порядку  уже  обычными  мерами  не
добьешься.
     Рискнуть и перетоптаться (с Виктор Григорьевичем:  авось  само  собой
как-нибудь обойдется) - это невозможно. Даже и говорить об  этом  страшно,
не то что помыслить. (Так и было сказано, вернее - выкрикнуто с надрывом и
таращеньем косых глаз).
     - Вызывайте Ивана с машиной, - сказал он, всю эту истерику  выслушав,
Крониду. - Поеду на "броневичке". И давайте искать вертолет.
     Он  ощутил  себя  вдруг  молодым  и  полным  энергии.  Будто  ему   и
шестидесяти нет. Как в августе девяносто первого.  На  трибуну  -  так  на
трибуну. На баррикаду  -  ради  бога,  можно  и  на  баррикаду,  причем  с
удовольствием. И в штабе у него сразу  все  забегали.  Нужна  была  связь.
Нужна была информация. Вертолет надо было попытаться  найти  -  неужели  в
огромном городе, где располагаются филиалы всех без исключения  российских
коммерческих структур и где  в  окрестностях  войск  -  не  протолкнешься,
невозможно деятельному человеку найти вертолет?
     Все у него сели на рации и телефоны, а он, словно на плацу  находясь,
гаркнул на генерала, привел его в состояние беспрекословного повиновения и
заставил взять карту.
     Через  несколько  минут  стало  ясно,  что  добраться  до  базы  ("до
объекта") ничего не составляет: сто  шестьдесят  километров  по  роскошной
скоростной автостраде, да потом - двенадцать километров вбок  по  бетонке,
старой, но  основательно  недавно  подремонтированной,  да  еще  (вначале)
десяток кэмэ по самому Питеру (самый медленный участок,  надо  признаться,
но тут уж ничего не поделаешь). На автостраде - местами туман  и  гололед,
но ничего такого уж особенно страшного. В Питере - туман,  очень  сильный,
но зато почти нет движения, одни патрули утюжат улицы....
     Пустяки. Через два часа можно быть на месте. Продержитесь  два  часа?
Нет уж, генерал, вы извольте все-таки продержаться, иначе вам всем и вовсе
тогда  грош  цена.  Да,  сопровождающего  можете  выслать  к  повороту  на
автостраду, это не помешает, это - правильно. Что? Кто там у вас  "шалит"?
"Вакулинцы"? Это еще что за овощи такие? Ах, фермеры... Нет уж,  голубчик,
это уж вы извольте мне обеспечить -  безопасность  прежде  всего.  Так  вы
полагаете, что это они и сбили ваш вертолет? Ну и порядочки там у  вас,  в
провинции... Хорошо, я возьму охрану. Спасибо, генерал,  и  вам  того  же.
Действуйте. Связь я буду с вами держать через спутник, по этому  же  коду,
правильно? Ну, до встречи, я отбываю  минут  через  пять...  На  машине  -
точно, а может быть, и на вертушке.
     Однако, все оказалось не так просто.
     Вертушки  в  городе  для  него  не  нашлось.   Командующий   округом,
разумеется, отдыхал, и будить его ради такого пустяка никто не  собирался,
а без его санкции дать вертолет пусть даже и самому Хозяину армия рискнуть
не могла. Не положено.  (На  самом  деле  -  просто  дежурный  попался  из
патронацистов, генерал Суковалов, ядовито-вежливый  хам,  старый  открытый
враг, но - в авторитете, и ссориться с ним никому из молодых  офицеров  не
хотелось). Коммерческие структуры - подкачали. Одни были всей душой за, но
не имели под рукой вертушки, у других же вертушка была, но  зато  не  было
возможности ее  дать,  у  третьих  были  еще  какие-то  обстоятельства,  а
четвертые - и  вовсе  не  откликались,  по  ночному  времени...  Оставался
"броневичок". Не  самый,  между  прочим,  плохой  вариант,  как  могло  бы
показаться. Но только до тех пор, пока не объявился Ванечка.
     Ванечка стоял в дверях, и  одного  взгляда  было  достаточно  на  его
блудливую бледную улыбочку, чтобы понять: пьян  мерзавец.  Скотина.  Опять
гулял всю ночь.
     Кровь бросилась ему в лицо, зазвенело в ушах, и он сказал,  не  желая
сдерживаться:
     - Скотина. Сто же раз было говорено...
     - А чего такого? - мерзавец попятился на всякий случай и  перешел  на
плаксивый тон. - Чего я сделал-то?..
     - Сто раз было тебе говорено: не напиваться в будний день!
     - Да кто напился-то? Подумаешь, пивка выпил немножко...
     Но он уже справился с бессмысленным своим бешенством. Все  происходит
не  так,  как  задумано...  Вертушки   нет,   Ванечка   -   нализамшись...
("...Мальчишку  увезли,  дельфина  -  отравили...")  И  это  уже  даже  не
политика, подумал он мельком. Это просто у меня - всегда так.  Всегда.  Не
одно, так, обязательно, другое.
     - Спускайся и прогрей машину, - сказал он спокойно.
     - Прогрета.
     - Подготовь к длинной поездке. Километров триста.
     - Если на подушке, горючего может не хватить.
     - На подушке - вряд ли.
     - Тогда - о-кей.
     - Иди. Я сейчас же спускаюсь.
     Ванечка исчез в мгновение ока. Как не было.
     - Я вызвал Боба с ребятами, - доложил тут же Кронид деловито и  снова
пошел нажимать клавиши на своем селекторе. - Они уже внизу.
     - Не надо, - сказал он. - Никого не надо.
     Они все разом уставились на него. Три  очень  разных  и  сразу  очень
одинаково встревожившихся человека, и все трое сейчас думали одно и то же:
опять  капризничает  старикан,  опять  чудит.  Ему  стало  смешно,  и   он
захихикал, глядя на них.
     - Надулись, - сказал он. - Как мышь  на  крупу...  Ну,  не  надо  мне
никого! Сто пятьдесят километров туда,  столько  же  обратно.  По  хорошей
автостраде. Зачем мне охрана? На автостраде  -  безопасно,  а  по  бетонке
поедем с генераловым эскортом. Да и зачем мне  ВООБЩЕ  охрана,  чудики  вы
мои? Будьте же хотя бы последовательны в своих суевериях!
     - Конечно, -  сказал  деловитый  Кронид.  -  Я  и  Ванечка  -  вполне
достаточно. На любой случай.
     - Нет, Кронид Сергеевич.  Хватит  мне  одного  Ивана.  А  вы,  Кронид
Сергеевич, останетесь в городе и будете держать крепость. Потому  что  так
получается, что сейчас все, с  похоронами  связанное,  падает  на  вас.  И
хватит об этом. Эдик, идите к себе и займитесь статьей и прочим...  Кузьма
Иваныч, вы заметили:  когда  я  уезжаю,  всегда  что-нибудь  здесь  у  нас
происходит... Понятно, да? Только на вас вся надежда... Динаре  Алексеевне
объясните, пожалуйста, что к чему. И  расскажите  про  Николаса.  Она  его
любила, так что - помягче как-нибудь... Ну, обнимаю и жму! Связь по радио.


     В вестибюле,  как  водится,  дрыхло  в  креслах  и  на  диванах  штук
пятнадцать журналистов - под бдительными взорами мальчиков Боба (и  самого
Боба, разумеется), а  также  -  муниципальной  охраны  (в  черных  кожаных
костюмах, распухших от бронезащиты, в  касках  с  рацией,  с  коротенькими
смертоносными ОСАми наизготовку). Журналисты  немедленно  все  повскакали,
как по тревоге, и с топотом кинулись со всех сторон наперерез.  Засверкали
блицы, грянули вопросы в дюжину дюжих глоток.
     - Правда ли, что ваша встреча с президентом отменяется?
     - Нет, неправда.
     - Вы направляетесь к мэру?
     - Нет.
     - А куда?
     - По личным делам.
     - Какие могут быть личные дела в четыре утра?
     - Самые разные.
     - Почему падает ваш рейтинг?
     - Это знают только аналитики.
     - А ваше мнение?
     - Что-то  делаем  неправильно.  Станем  делать  правильно  -  рейтинг
повысится.
     - Может быть, вам все-таки следует быть лучшим патриотом?
     - Лучшее - враг хорошего.
     - Правда ли, что ваша супруга ждет ребенка?
     - Нет, неправда.
     - Какая ваша база находится под Красными Станками?
     Так. Красные Станки какие-то. Сволочи,  явно  уже  что-то  пронюхали!
Как? Кто? Когда успели?
     - Представления не имею. У нас там нет никакой базы.
     - Говорят, вы всегда говорите только правду. Это правда?
     - Да.
     - Зачем?
     - Мне так нравится.
     - Правда, что вы отказались войти в блок с Демсоюзом?
     - Нет, неправда.
     - Вы допускаете приход к власти фашистов?
     - Я не допущу этого, если сумею.
     - Что означают намеки Никиты Акимова на  вашу  якобы  зависимость  от
академика Киконина?
     (Блин. Опять. Да что за наваждение?)
     - Представления не имею. Вам лучше спросить об этом самого Акимова.
     (Ах, черт. Это я - ляпнул. Нельзя горячиться, нельзя).
     - Вы продолжаете поддерживать отношения с Никитой  Акимовым  или  уже
нет?...
     Уф-ф! Дверь. Наконец-то. Боб распахивает стеклянные створки. Мальчики
его встают стенкой на пороге. Галдящая толпа  остается  за  этой  твердой,
неприязненной и небезопасной стенкой.  Прорвался!  Правда,  здесь,  вокруг
подъезда, опять толпа, но это уже не страшно. Во-первых, сейчас их немного
- человек сто, не больше. Во-вторых, это, главным образом, любопытствующие
интуристы да безвредные фанаты. Эти сразу же узнали его и подняли  обычный
гвалт - взлетели фосфоресцирующие лозунги  и  вспыхнули  изумрудно-зеленые
огоньки  "фонариков  удачи",  дорогу  перегородили  протянутые   блокноты,
алчущие автографов... Нет. Нет, друзья. Простите,  ради  бога  -  не  могу
сегодня, очень спешу. Люблю вас, спасибо  вам,  но  -  спешу!...  Клянусь,
честное слово, ни минуты сейчас не могу задержаться...


     (Динара вот так же с пятнадцати лет своих ходила  на  такие  встречи,
вечно в первом ряду, сияющая,  радостная,  по-марсиански  прекрасная  -  с
огромными радостными глазами на пол-лица. А потом  напросилась  на  прием,
очередь выстояла двухмесячную, прорвалась и сказала: "Я  вас  люблю  и  не
могу без вас, и не хочу..." Ему не слишком нравилось вспоминать эти дни, и
все равно, а может быть, именно поэтому, он вспоминал их каждый раз, когда
оказывался  в  галдящей,  улыбающейся,  излучающей  преданную   любовь   и
беззаветную  преданность  толпе...  Там,   в   прошлом,   остались   некие
подробности, которые вспоминать теперь было не то чтобы стыдно, но как  бы
неловко, а они ни в какую не забывались, не желали угомониться, не  желали
раствориться навсегда).


     Иван ждал его у распахнутых дверец "броневичка", и он жестко взял его
за плечо и приказал брезгливо: "Назад.  На  заднее  сидение  пошел!"  Лицо
Ванечки плаксиво перекосилось, но спорить  не  посмел  -  исчез  в  недрах
салона и затаился там, пришипившись. А он сказал Бобу:  "Спасибо,  дружок.
Все ОК. Пожелай мне удачи". "Удачи вам, господин Президент", -  немедленно
откликнулся Боб, неулыбчивый, всегда озабоченный  и  послушный  как  рука.
"Спасибо еще раз. Удача мне сегодня очень  понадобится..."  -  он  ласково
ткнул Боба пальцем в железные ребра и покряхтывая полез  за  руль.  Дверца
едва слышно чмокнула, захлопываясь.
     В салоне было тепло, тихо и стоял свежий здоровый запах - в проспекте
утверждалось: запах кедра. Очень может быть. Машина была  -  экстра-класс,
уника - фантастическое творение фантастической фирмы "Адиабата", возникшей
из небытия пяток лет назад и сразу же ставшей знаменитой, - он был без ума
от этой машины, никак не мог к ней привыкнуть и с  некоторым  даже  стыдом
по-детски радовался каждому случаю посидеть за рулем.
     Двигатель был уже хорошо прогрет и работал, но узнать об  этом  можно
было только по приборам - никаких звуков,  ни  малейшей  вибрации,  только
россыпь доброжелательных разрешающих огоньков на  пульте.  У  этой  машины
двигатель можно было услышать только во-время  форсажа,  когда  автомобиль
превращался в ракету. Но тогда уж и звук у нее делался как у ракеты.
     Он включил фары и осторожненько,  нежно,  с  затаенным  наслаждением,
взял с места - прямо на беззвучно галдящую толпу, озаренную белым и желтым
светом. Толпа подавалась неохотно и туго, как вода, как жадная  трясина  -
не пуская, не желая отпускать,  и  все-таки  подаваясь,  открывая  дорогу,
давая волю - и вот уже нет никого впереди, пустая площадь, мокрый  асфальт
в бело-желтом свете, и только тут стало видно, какой плотный, какой слепой
и безнадежный стоит в городе туман.
     Города как  бы  и  не  было  вовсе.  Смутно  светили  оранжевые  огни
неразличимых фонарей, вдруг витрина выплывала справа из  молочного  мрака,
расплывающаяся, словно нелепо яркая акварель, тускло  отсвечивали  мокрыми
крышами ряды темных унылых  автомашин,  забивших  обочину...  Пару  раз  с
воющим клекотом выскочили, ослепляюще мигая  желтым  и  синим,  патрульные
машины, опасно  подрезали  справа-слева  и  снова  пропали  в  шевелящемся
молоке, словно хищные животные, промахнувшиеся по намеченной жертве.
     На углу Большого и Первой их  остановил  патруль:  мрачные  необъятно
толстые  (из-за  бронежилетов)   фигуры...   Фосфоресцирующие   пятна   на
плащ-накидках...  светящиеся  жезлы...   мокрые   стволы   с   отблесками,
наведенные  откровенно  и  неприязненно  прямо  тебе  в  лоб...  Проверили
документы, подсветили  лицо,  откозыряли...  напряженно-угрюмые  глаза  на
мгновение утратили свирепость: "Счастливого пути,  Хозяин..."  И  -  снова
пустые улицы, набережные, черный провал справа, где Нева.
     Он вспомнил анекдот, который  ходил  по  Питеру  уже  несколько  лет.
Патруль останавливает машину, старший  проверяет  документы  и  отпускает,
откозыряв. Второй номер спрашивает: "Это кто был, на МЕРСЕ?" "Не  знаю,  -
отвечает старшой в ошеломлении. - Не  знаю,  кто  там  на  МЕРСЕ  был,  но
водилой у него - сам Хозяин?" На самом деле  анекдот  был  старинный,  еще
застойных времен, а может быть даже  и  -  сталинских:  начальство  всегда
любило, особенно в поддатом виде, посидеть за рулем служебной машины.  Но,
все равно, ему  нравилось,  что  про  него  если  не  сочиняли  еще  новые
анекдоты, то, хотя бы, приспосабливали к нему старые... Что-то я последнее
время частенько оказываюсь в ситуации  анекдота,  подумал  он  вдруг.  Как
нарочно. Вот и Ванечка спросил, сразу после свадьбы: "Не понимаю, ей-богу,
Босс. Ведь ей сейчас шестнадцать... Вам будет восемьдесят, а ей - двадцать
шесть. И что вы будете делать?"  Он  тотчас  же  вспомнил  соответствующий
анекдот и ответил почти с наслаждением: "А  проще  простого:  разведусь  и
снова женюсь  на  шестнадцатилетней..."  Тогда  он  еще  колебался:  а  не
сотворил ли он глупости с этой женитьбой, и  все  они  колебания  эти  его
очень хорошо чувствовали и позволяли себе шутить, а  он  все  отшучивался.
Потом, впрочем, - и довольно скоро, - надоело, и шутки замерли. Шутить  на
эту  тему  стало  неприлично,  приличным   сделалось   -   демонстрировать
подчеркнутое уважение и окружать деликатным вниманием... И он  больше  уже
не колебался - он  знал,  что  поступил  странно,  но  правильно.  У  него
появилось ощущение защищенной спины. Он перестал быть один...
     -  Ведет  нас  кто-то,  -  подал  с  заднего  сидения  Ванечка  тихий
деликатный голосок. - Ей-богу, Стас Зиновьич.
     - Вижу, - сказал он. - Еще у Дворцового прицепились.
     - А я знаю, кто это. Это Майкл. У него левый фонарь слабее правого.
     - Точно! - он нашарил рукой  микрофон  и  сказал,  нажав  клавишу:  -
Кронид, Кронид, я - Первый. Как слышите?
     - Слышу отлично вас, Первый. Слышу отлично.
     - Дело дрянь, Кронид Сергеевич, - сказал он  трагическим  голосом.  -
Нас преследуют. Вынужден ставить огневую завесу. Иван, доставай пушку.
     - Есть - пушку! - радостно откликнулся Ванечка и  захихикал  в  своей
дурацкой манере, словно задыхаясь.
     - Первый, Первый! - тревожно позвал Кронид, но тут  же  все  понял  и
сказал сконфуженно: - Господин Президент, ну что  вы,  в  самом  деле?  Ну
нельзя же иначе.
     - Конечно же нельзя, -  тотчас  вставил  Ванечка.  -  Одна  машина  -
миллион стоит...
     - Ладно, - сказал он. - Бог  вам  судья,  непослушным.  Будь  все  по
вашему. Конец связи.
     После этого он связался  с  Майклом  и  сказал  ему,  чтобы  держался
поближе, раз уж увязался без спросу, без приказу. "Как же - без приказу? -
немедленно обиделся обидчивый Майкл. - Имеем письменный приказ  начальника
охраны." "Ладно-ладно, орлы боевые... Чего уж теперь. Кто  у  тебя  вторым
номером?" "Константин Балуев" "Привет ему передай, и пусть поменьше курит.
Распущенность и никотин! Здоровье пусть бережет. Здоровье дороже всего..."
"Это как сказать..." "Цыц! Не спорить с начальством! Конец связи. Over".
     Выплыла  из  тумана  слева  светящаяся,  вся   в   рекламах,   словно
титаническая  новогодняя  елка,  арка  Московских  ворот.  На  закруглении
проспекта торчала поперек дороги перекошенная набок "коррида" с  задранным
капотом. Какие-то люди, отчаянно размахивая  руками,  кинулись  наперерез,
пришлось круто принять влево, взвизгнули, негодуя, покрышки.  "Полегче!  -
предостерегающее клекотнул Ванечка. - Разобьемся - не собрать..." "А ты  -
помалкивай, - сказал он ему, не оборачиваясь и даже в зеркальце на него не
глянув. -  Меньше  пьянствовать  надо  было..."  "Да  кто  пьянствовал-то,
гос-с-с... Пивка выпил с ребятами..."
     Он не стал с ним разговаривать. Взял микрофон, набрал  код  генерала.
Тот откликнулся моментально - словно руку держал на трубке.
     - Я у Московских ворот. Как дела?
     - Плохо, - сказал генерал Малныч да таким голосом, что мог бы  дальше
и не продолжать, и так все стало ясно. Но он  продолжил:  -  Очень  плохо,
господин Президент. Я почти уж ни на что не надеюсь. Он в коме  сейчас.  У
него сердце совсем отказало...
     - Тихо! Короче: он жив?
     - Почти уже и не жив. Я не знаю, как...
     - Жив или нет?!
     - Он в коме...
     - В коме? Вы, засранцы мудацкие, говно бездарное, п...ки,  долбо...ы,
срань зеленая... А ну взять себя в руки! Я буду  через  час.  Понятно-нет?
Через час! Если вы его не продержите до  меня  на  этом  свете,  всех  вас
перестреляю к корявой матери. Все! Конец связи!
     Он швырнул микрофон на соседнее сиденье и дал  газ.  Турбина  взвыла,
словно пинком разбуженная сука, машину рвануло вперед так, что голова туго
уперлась в "подзатыльник" и щеки оттянуло вниз и назад. "Эй-эй! - закричал
сзади Ванечка в ужасе и отчаянии. - Нельзя! Нельзя  так!.."  Молчи  дурак,
гаркнул он. А может быть, и не гаркнул - не до того ему было:  он  уже  не
смотрел больше вперед  -  там  все  равно  ничего  не  было  видно,  кроме
клубящегося молока, он смотрел на экран локатора, где  дымились  невнятные
зеленые контуры,  а  потом  спохватился  и  врубил  все  внешние  средства
оповещения: красные и синие маячки, и оба  прожектора,  и  сирену,  тотчас
бешено заклекотавшую, словно дьявол, которому выкручивают с корнем хвост.
     - Молчи, дурак, - повторил он уже спокойно. - Молчи и молись.

     На автостраде, слава богу, не было тумана. Посредине  третьей,  самой
популярной, полосы там было даже сухо, хотя и  левее,  и  правее  блестели
опасные наледи. Шел, правда, снег,  и  даже  не  снег,  а  ледяная  мелкая
мерзость сыпала из черноты, тотчас сметаемая с асфальта  свирепым  боковым
ветром. Видимость, впрочем, была хорошая, метров  двести,  и  он  выключил
локатор.
     Майкл  шел  сзади,  как  привязанный,  жестко  держал   дистанцию   и
помалкивал. Он молчал даже во время бешеной гонки  по  городу,  когда  все
вопили как прирезанные: ошалевший от страха  Ванечка  с  заднего  сиденья,
перепуганный, ничего  не  понимающий  Кронид  из  радиофона  и  маленький,
вчистую обгадившийся Славочка Красногоров из  мрачных  глубин  подсознания
(он  с  такой  безжалостной  ясностью  представил  себе,  как   броневичок
врезается в какой-нибудь самосвал, что хотел жить любой ценой,  немедленно
и, разумеется, вечно).
     Теперь все это было позади, хотя  он  по-прежнему  шел,  нарушая  все
скоростные режимы - на спидометре было двести....
     "Давайте, давайте... - зловеще зудел сзади Ванечка.  -  Поддайте  еще
малость и - взлетим на хрен... как эти... птички, в жопу трахнутые..." "Не
выражайся." "Ну да - ему, конечно, можно, он большой, а простому  человеку
уже и слова сказать нельзя..." "Да кто тебе слова сказать не дает,  п...да
маринованная? Не ругайся только, тебя просят..." И  прочие  глупости.  Это
крутой давешний страх из них  сочился,  то  жидкой  струйкой,  то  вылетая
мелкими капельками, они словно кашляли страхом, да только легче все  равно
не становилось: слишком его много скопилось в трахеях души - болтовней  не
откашляешь......
     Главное,  ничего  он  уже  не  мог  вспомнить  об  этой  инфернальной
четвертушке часа. Ничего. Полный почти провал. Будто  этой  четвертушки  и
вовсе не было никогда. Ты  же  писатель,  мудило.  Вспомни.  Восстанови...
Опиши... Ничего не восстанавливалось....
     Зеленый слегка оконтуренный дым на экране локатора  (хрен  знает  что
обозначающий), косматая бело-желтая  мгла  за  лобовым  стеклом,  -  вдруг
расступающаяся,  и  в  черной  дыре  -   запоздало   высвеченная   мрачная
титаническая задница какого-то муниципального чудовища с грязными красными
огоньками... Все, конец... тормоз...  левее!..  поздно!..  Сейчас...  Нет.
Уф-ф, б-блинище! Пронесло... (Да перестань визжать, ты, свиненок, а то  за
руль сейчас посажу... прямо на полной...) И снова - молочная слепота...  В
никуда. В ничто.  В  рваное  оскаленное  железо,  которое  ждет  и  вот  -
дождалось. Шатер разноцветных бликов,  вспышек  и  полыханий  на  косматом
молоке, клекот генеральской  сирены,  и  -  остолбенелые  фосфоресцирующие
сине-красно-желтые статуи патрульных,  отдающих  проносящемуся  с  воем  и
клекотом чудовищу честь своими огромными белыми перчатками...
     Вот и все тебе воспоминания. Они же, блин, - впечатления...
     - Стас Зиновьич! Ради Бога. Пустите за руль.
     - Нет. Ты пьяный.
     - Да  какой  я  сейчас  пьяный.  Ей-богу,  весь   хмель   со   страху
выветрился...
     - Будешь знать, как в будний день надираться.
     - Да не надирался я, что вы, в самом деле.  Пивка  немножко  выпил  с
ребятами......
     Как, интересно, Майкл  удержался  на  хвосте  во  время  этой  гонки?
Локатора у него никакого нет. Рванул я - с места, сразу ушел в отрыв,  ему
ведь еще среагировать надо было... И как он сейчас на обычной  "керосинке"
за мной поспевает?.. Правда, у него мотор усиленный. Э,  да  причем  здесь
мотор усиленный - ПРОФИ!..
     Он нашарил микрофон.
     - Майкл?
     - Я, господин Президент.
     - Как дела?
     - Все о-кэй. Сушим подштанники помаленьку.
     - Артему, конечно, уже наябедничал?
     - А как же? Доложил, как положено.
     - "Как положено",  "как  положено"...  На  хвосте-то  у  меня  хорошо
висишь? Со своей керосинкой?
     - Тянем помаленьку, - бодро ответствовал Майкл. Слишком уж бодро.
     - Ясно.  Но  если  все-таки  отстанешь,  помни:  поворот  на  Красную
Вишерку, сто пятьдесят девятый километр. А дальше - по указателям...
     - Я знаю маршрут, господин Президент... Да и  не  отстану  я,  вы  не
беспокойтесь.
     - Ох, ох, ох - какие мы уверенные! Ладно. Надеюсь на тебя... Over.
     Надо было бы связаться также и с генералом, но он - боялся. Он вообще
старался не думать о Виконте, и он не думал о нем -  Виконт  присутствовал
где-те неподалеку - тоскливо и безнадежно, словно  свернувшаяся  в  клубок
боль, оглушенная анальгетиком. Очень хотелось поддать  еще  газку,  вообще
перейти на воздушную подушку - в режим полета, - но тогда  появлялся  риск
сожрать задолго до цели все горючее и остаться уж вовсе на бобах. Конечно,
если быть уверенным, что на повороте обязательно  встретит  эскорт,  тогда
можно было бы и рискнуть, но он решил теперь ни в чем не быть уверенным. У
него было ощущение, что лимит удачи на сегодня (и на  много  дней  вперед,
наверное) он уже исчерпал... А может, дозаправиться? Бензоколонки - каждые
пятьдесят-сто километров, скоро должна быть очередная. Это  -  можно  было
бы. Но - время... ВРЕМЯ! Времени нет совсем. Как денег. Как здоровья. Либо
его - не хватает, либо нет совсем...
     Бензоколонка возникла вдали в мерцающей метели, словно маленький  рай
местного  значения  -  сверкающая  огнями,  ласковая  и  заманчивая.  Надо
решаться.  Заправка  -  это  пять  минут,  минимум.  Со  всеми  рекламными
штучками, неизбежными и вязкими, как сладость рахат-лукума.
     - Заправляться будем? - спросил он.
     - А сколько в баке?
     - Четверть бака, чуть больше.
     - До Луны хватит, - произнес Ванечка в той плебейской манере, которую
усвоил себе в последнее время - исключительно для тех моментов, когда  они
ссорились.
     - Хватит ваньку валять, - сказал он постному личику в зеркале заднего
вида.
     - А я и есть - Ванька.
     - Ты не Ванька. Ты - Иван. В крайнем случае - Ванечка.
     Ванечка сказал:
     -  А  мне  не  нравится,  Стас   Зиновьевич,   когда   вы   со   мной
разговариваете, как с вашим холуем.
     - Неправда. Как с сыном. Но - с дурным.
     - Так с сыном не разговаривают.
     - А тебе, интересно, откуда знать, КАК с сыном разговаривают?
     - Оттуда же, откуда и вам. Прошу прощенья.
     - Слушай, неужели ты так и не осознал своего окаянства?
     - Ну осознал, осознал я уже все! - отчаянно  возопил  Ванечка.  -  Но
только что же мне теперь - жабу съесть?
     - Не надо есть жабу... - машинально сказал он. Кто-то бежал наперерез
по дороге. В белом. Появившись у обочины  справа.  Бежал  как-то  странно.
Нелепо как-то. Наполовину бежал, а наполовину  словно  бы  полз.  Человек.
Похожий на большое искалеченное насекомое.
     - Эй!.. - успел крикнуть над ухом Ванечка.
     Тормозить уже поздно было. Сейчас перевернемся, спокойно подумал  он,
словно это было кино,  которое  они  вместе  смотрели.  Человек  стоял  на
коленях. Совсем уже  близко.  Тянул  руки.  Хотел,  наверное,  что-бы  его
подобрали. Или убили...
     Надо было повернуть руль на некую долю градуса, и  тогда  удалось  бы
пройти рядом, на расстоянии в один волосок и при этом остаться на колесах.
Ванечка успел еще раз вскрикнуть - не то "ай!", не то "мать!"  И  все.  Не
стало больше никого впереди.  Серебрилась  и  мерцала  там  только  совсем
близкая теперь бензоколонка, заманчивая, словно ледяной бокал с искрящимся
- для пересохших губ... В зеркале заднего вида белый  человек  на  коленях
стоял с поднятыми руками. Теперь он вспомнил, что человек этот  был  белый
потому, что в белье: полотняная белая рубаха и полотняные кальсоны,  каких
не носят уже, наверное, с полвека. Лица у человека не было. Волосы были  -
клочьями и космами, кальсоны были, а лицо как бы отсутствовало вовсе...
     Майкл прошел левее - сверкнул, ослепительно и  грозно,  всеми  своими
шестью фарами-прожекторами, и  вот  они  уже  снова  одни  на  шоссе,  нет
странной, жалкой и страшной фигуры без лица, ничего и  никого  нет,  кроме
двух автомобилей, свирепо и мощно впивающихся в ледяную редкую метель.
     Бензоколонка  придвинулась,   озарила   правый   глаз   разноцветными
мигающими  огнями   (несколько   десятков   разнокалиберных   автомобилей,
шевелящиеся черные фигурки между  ними  и  -  на  фоне  сияющих  витрин  -
десятиметровые стереоизображения крутых парней, закуривающих "вортекс")  и
сгинула позади. Он вдруг осознал, что едет гораздо медленнее, чем  раньше,
- меньше ста пятидесяти, - попытался надавить на газ, но  нога  отказалась
его слушаться.  Это  было  что-то  вроде  безболезненной,  но  несомненной
судороги. Нога не хотела ехать быстрее.
     - Я ведь его чуть не убил, - сказал он сквозь зубы.
     - Да уж, - откликнулся Ванечка. - Псих ненормальный...
     - Это ты о ком?
     Ванечка поперхнулся хохотком.
     - Оба хороши.
     - Я боюсь звонить  генералу,  -  признался  он  неожиданно  для  себя
самого. - Я боюсь, что он скажет: зря, блин, стараетесь, поздно. А  я  тут
дурака какого-то чуть не размазал по радиатору...
     - Стас Зиновьич, ну что вы, ей-богу? Вы посчитайте,  сколько  раз  вы
так вот уже мчались...
     - Обычно - меня мчали.
     - Ну, или вас мчали... Раз двадцать, наверное?
     - Наверное. Я  сначала  считал,  а  потом  перестал  -  из  суеверных
соображений.
     - Вот видите. И каждый раз все было о-кей. Он крепко за вас держится,
наш Виктор Григорьевич.
     - Как за последнюю соломинку...
     - Как за пароход, - сказал Ванечка. - Или - как за берег.  Это  будет
еще точнее.
     - Ты меня успокоил, - сказал он, и они замолчали.
     Потом он заставил все-таки себя взять микрофон.
     -  Сто  второй,  -  откликнулся  молодой  голос.  Незнакомый.  Вполне
холуйский и в то же время - дьявольски самодовольный. Штабной.
     - Красногоров. Генерала Малныча мне, - скомандовал он. Он  знал,  как
следует обращаться с такими голосами.
     - Генерал Малныч в процедурной.
     - Доложите ситуацию, Сто Второй.
     Голос дал паузу, потом последовало осторожное:
     - Ваш код, пожалуйста.
     - Плоховато слышите? Я - Красногоров,  -  сказал  он  по  возможности
веско, но он уже ощущал,  что  прозвучало  все  это  у  него  недостаточно
убедительно и что маленькое это сражение им проиграно.
     - Я доложу генералу о вашем звонке, господин Красногоров.
     - Сопровождение к шоссе выслано?
     Снова  пауза.  Малюсенькая.  Микроскопическая.  Однако  же  -  весьма
информативная.
     - Сведениями не располагаю.
     - Так выясните! Я должен точно знать, ждут меня  на  перекрестке  или
нет.
     - Слушаюсь.
     - Выполняйте!
     - Ваш код, пожалуйста?
     Станислав бросил микрофон....
     Не думать.  Не  фантазировать.  Не  воображать  себе  ничего.  Гнать.
Накручивать километры. "Мотая километры двадцать  первый  час  подряд,  на
рулевой баранке мы клянемся вчетвером: пока  не  домотаем  мы  до  Жекиных
ребят, не будем жрать, не будем спать и в кустик не  пойдем..."  Кто  были
эти "Жекины ребята"? Какие-то славные физики-химики на  маленьком  хуторке
близ незабвенного Гинучая... Хорошо. Вот об этом и  думай.  Очень  хорошо.
Гинучай.  Зеленые,  чистые  холмы  Литвы.  Оранжевые  огоньки  лисичек  на
лесистом склоне. Жека - румяный и безукоризненно чистый, внутри и снаружи,
милый Жека... Все уходят. И первыми  -  самые  лучшие.  Почему  именно  он
должен был подхватить  лейкемию  -  в  своем  сверхсуперчистом  институте,
занимающемся Сверхчистотой? Потому что так захотела Судьба... Эти  дурачки
мои любимые воображают, что я управляю Судьбой. Молодые. Молодость глупа и
самонадеянна.   Самонадеянна,   ибо   глупа.   Человек   может   управлять
автомашиной. Танком. Собой. Другим человеком (в очень малой степени). И  -
все. Судьба же -  это  равнодействующая  миллионов  сил  (совсем  по  Льву
Николаевичу). Управлять  судьбой,  значит  управлять  миллионными  толпами
людей да еще и миллионными стаями разнообразных  случайностей  вдобавок...
Такое может только сама Судьба - слепая могучая бабища с мозгами крокодила
и с его же этическими представлениями......
     У Николаса нервы были -  ни  к  черту.  Спазмы  сосудов.  Рука  вдруг
начинала трястись, когда он волновался (а волновался он  -  частенько,  но
умел это скрыть: "трясенье рук, трясенье  ног,  души  трясенье...").  Жрал
постоянно  какие-то  нейролептики...  Нет,  неправильно  -   нейростатики,
кажется. Спазмолитики... Ч-черт, да разве  в  этом  дело?  Просто:  лучшие
уходят первыми. А те, что похуже - продолжают существовать дальше. Те, что
сортом пониже и классом пожиже... И так - всегда. Почему и  не  улучшается
никак род людской. Несмотря на все победы сил разума и прогресса.  Сколько
веков оптимисты твердят: дальше будет лучше, хуже уж некуда. Хрена....
     Но дурачки-то мои верят. "Чаша терпения Хозяина переполнилась,  и  он
сделал своего врага мертвым". Моя работа. Меа, опять же, кульпа... Вряд ли
Кузьма Иваныч так думает. Кузьму Иваныча  на  кривой  не  объедешь.  Среди
Кузьмы Иваныча дураков нет. Но он считает, что все такие разговоры да плюс
сюда же еще и суеверия - на пользу дела. Ад майорем МЕА глориа. И ладушки.
Ибо в конечном итоге все держится на страхе,  всякая  власть  стоит  -  на
страхе, и только на страхе, и ничего она  не  стоит  вне  страха.  Все  же
прочее  -  чушь:  любовь,  восхищение,   уважение,   личная   преданность,
фанатичное преклонение - чушь,  эфемерида,  фантомы,  пыль  шагов.  Страх.
ТОЛЬКО СТРАХ. И  ничего,  кроме  страха.  Честь,  говорите?  Ум?  Совесть?
Правда? Страх сильнее правды. Правда побеждает,  это  верно,  правда  кого
угодно способна победить - это орудие мощное и гордое. Но Страх никогда не
исчезает, вот в чем дело. Его можно победить, но он  остается,  он  только
пригибает свою уродливую серую голову, пока правда неистовствует над  ним,
как праведная буря. Потом  буря  эта  истощается,  изматывает  сама  себя,
утомленно затихает, отправляется на заслуженный  отдых,  и  вот  тут-то  и
выясняется вдруг, что все неправедное сметено,  расплющено  и  обращено  в
прах - все, кроме, оказывается, Господина Страха. Тихая  загадочная  жизнь
разлагающегося трупа - вот что такое Господин Страх... Тень госпожи Смерти
на грязном белом саване экрана...
     - Стас Зиновьич, куда это они?
     Он отвлекся. Справа и слева на небольшой высоте,  сверкая  красным  и
синим, прошли, неспешно обогнав,  длинные  как  осы,  полосатые  вертолеты
дорожной полиции... Какая разница, куда? Не тронули,  и  на  том  спасибо.
Впрочем, скорость была - почти  разрешенная:  сто  шестьдесят.  Строптивая
нога по-прежнему не желала делать больше. Он  заставил  ее  работать.  Сто
семьдесят... восемьдесят... девяносто... ("Стас Зиновьич, ну  ей-богу  же,
пустите за руль...") двести. Хватит. Пока....
     Бесстрашных людей не бывает, вот  в  чем  штука.  Природа  такого  не
предусмотрела, и даже, пожалуй, наоборот: заложила страх в гены, в  клубки
ДНК, в  первичную  безмозглую  и,  казалось  бы,  бесчувственную  слизь...
Господи, да  разве  один  только  страх?  Все  люди  испытывают  природное
отвращение к алкоголю, к куреву, к крови, к дерьму, к трупу, к плачу... Но
ко всему этому можно привыкнуть, и  ко  всему  привыкают.  Как  миленькие.
Нужда - заставит. Но,  кажется,  Амундсен  сказал:  "Нельзя  привыкнуть  к
холоду". Правильно, подтверждаю. И нельзя привыкнуть к страху.  На  чем  и
стоим....
     Николас, между прочим, был абсолютно бесстрашен.  То  есть,  он  умел
скрыть страх, довести его до состояния полной невидимости... Как некоторые
умеют скрывать боль. А некоторые - ум. (Очень, между прочем,  и  очень  не
простое умение!) Или, скажем, - горе... Но на самом-о деле  он  боялся.  Я
знаю точно: он боялся. Он боялся оказаться слабее себя. Он боялся  пауков.
(Это называется - арахнофобия). И он до смерти боялся, что на  прямой  его
вопрос, она ответит ему:  "Нет"  -  коротко  и  с  удивлением.  Он  боялся
потерять смысл  своего  существования.  Он  был  поразительно  слаб,  этот
потрясающе  сильный  человек.  Он  был  -  словно   мифический   атлет   с
микроскопически маленьким сердцем. У него под ногами была - зыбь.  Он  был
танк на тонком льду. Нельзя так ошибаться в выборе  смысла  существования.
Фундамент должен быть прочным, пусть даже стены - жидкие. А  у  него  было
наоборот. Всегда. С самого детства. С того самого момента,  как  он  вдруг
осознал, что не может ничего, а сможет - все, и  это  сознание  стало  его
modus operandi, и modus vivendi, и модус-всего-на-свете... Нельзя  ставить
все деньги на одну лошадь. Даже если это - Буцефал......
     Вот что. Через час я вытяну обратно на этот свет Виконта, а в декабре
я всех побью на выборах. Удивительно, как я мог  в  этом  сомневаться  еще
полчаса назад? Против лома - нет приема. Против Рока - нет зарока.  Слепая
бабища с мозгами крокодила - не подведет. И все будет так, как ей  угодно.
Не надо только ей мешать. Не нужно лишних движений. Не  нужно  выкриков  и
выпадов. Не нужно фокусов и ярких эскапад. Кузьма Иваныч -  прав,  Эдик  -
нет. Эдик считает, что  лягушка  в  крынке  со  сметаной  должна  работать
лапками до последнего, а великолепный Кузьма-Ваныч  отвечает  ему  на  это
(величественно): а откуда ты взял, что мы в крынке со сметаной?..
     - Иван, кто на выборах победит?
     - Нацисты, - Ванечка не задумался даже на малую секунду. Словно  ждал
этого вопроса. Словно только что (и всегда) об этом думал.
     - Вот это да! Но почему?
     - Время пришло.
     - Но ведь это же - война?
     - И очень хорошо. Мир всем уже надоел. Скучно.
     - Да чего же ради? Разве плохо живем?
     - Живем - средне. Но за них голосовать будут не те, кто живет средне,
а те кто - плохо, и все те,  кто  живет  скучно.  А  те,  которые  средне,
голосовать как всегда не придут.
     - Оригинальничаешь, Иван Веньяминыч, - сказал  он,  самым  неприятным
образом пораженный.
     - Ни в малейшей. Доказать ничего не могу, это верно. Но -  в  воздухе
же носится. И время подошло: десять лет после путча.  Как  это  и  было  в
Веймарской республике, помните? Так что - "настал момент такой"...
     - Однако же мы, все-таки, - не совсем все же немцы.
     - Еще какие немцы! Будьте  благонадежны!  Когда  доходит  до  желания
подчиняться - еще какие немцы! Подчиняться и подчинять. Тут мы все - самые
что ни на есть немцы. Раса господ тире рабов...
     - Ты однако же у нас философ, -  ему  не  хотелось  спорить  с  самим
собой.
     - Ага. Красногорова наслушался.
     - Вот именно. Любишь ты, как я посмотрю, "отрывистые банальности", а?
     Ванечка ничего на это не ответил, а спустя пару секунд  вдруг  сказал
встревоженно:
     - Стас Зиновьич, что это там? Зарево какое-то...
     Он выключил фары. Впереди, действительно, было зарево - прямо поперек
дороги, и не очень далеко: видно было, как  летят  искры  и  еще  какие-то
горящие легкие клочья, и все это - на фоне смоляного огненно подсвеченного
дыма, более черного, чем сама ночь.
     Ну вот, подумал он.
     До поворота по карте оставалось еще больше десяти километров.

     - А чего вы так волнуетесь,  господин  Президент?  -  сказал  Большой
Мент. - Через час прибудут саперы. Через два, много - через три -  поедете
себе, по гладенькой дорожке...
     - С кочки на кочку, - радостно подхватил Малый Мент,  -  в  ямочку  -
бух!.. -  и  заржал  по-лошадиному,  очень  довольный  всем  на  свете:  и
мотающимся по ветру вонючим дымным огнем, и заискивающей напуганной толпой
осиротелых без автострады водителей, и всеобщим вниманием к своей особе, и
тем, главное, что разговаривает по-свойски с самим Хозяином.
     - Да уж, да уж... - поддакнул ему  Хозяин  с  самым  светским  видом.
Огненные руины ворчали, дыша жаром  и  гарью,  словно  глотка  издыхающего
дракона. Он старался не смотреть в ту сторону и  все  норовил  повернуться
спиною к этой все еще корчащейся гряде раскаленного  металла,  -  все  еще
жадно пытающейся быть, существовать, даже шевелиться...
     (Что там было в  этой  гряде?  Вертолет.  Два  бензовоза.  Сколько-то
автомашин, залетевших сходу уже в огненное жерло...  Трясущийся  от  ужаса
очевидец, пьяный не то от счастья, не то водки успев  где-то  надыбать,  с
остекленелыми глазами и с улыбкой умалишенного,  снова  и  снова,  каждому
вновь подъезжающему повторял  свой  нехитрый  рассказец  о  шести  тачках,
влетевших ТУДА предсмертным юзом одна за другой, а  он  был  -  седьмым  и
успел затормозить на самой границе огня... Жена его тихо лежала у  себя  в
машине на переднем сиденье, откинув голову  с  мокрой,  в  черных  пятнах,
салфеткой на разбитом лице).
     Дорога  была  завалена  по  всей  своей  сорокаметровой  автострадной
ширине. Справа, уже за пределами и дороги, и даже кювета, где чадил  вверх
горелыми колесами какой-то прицеп с развороченным контейнером,  занимались
огнем все новые, все более отдаленные кусты и голые деревья. Но вот  слева
в дыму виднелся, вроде бы, малый просвет между огнем и краем автострады, и
туда  он  непроизвольно  то  и  дело  поглядывал,  боясь  раньше   времени
разоблачить свой замысел. Впрочем, замысел этот был прозрачен и  лежал  на
поверхности. Оба мента  прекрасно  понимали,  чего  хочет  невесть  откуда
взявшийся здесь легендарный Хозяин, и реакция у них на  это  хотение  была
совершенно однозначная: ни-ни. Со всем нашим уважением  и  пониманием,  но
даже и разговору быть об этом не может. Ни, ни и еще раз ни.
     Ментов толклось в шеренге поперек дороги многое множество: два полных
вертолета. Но эти двое - Большой и Малый -  были  здесь  (по  сю  сторону)
главными, особенно - Малый, в звании полного лейтенанта и очень противный.
Но самым на месте ДТП наиглавнейшим был майор, которого  видно  сейчас  не
было, поскольку с двумя другими вертолетами он  находился  по  ту  сторону
ДТП, где и функционировал, присутствуя по сю сторону лишь  в  виде  некоей
начальственной эманации.
     Можно было плюнуть на закон  и  порядок,  сесть  за  руль  и  рвануть
напролом - визжа горящей  резиной,  наискосок  сквозь  шеренгу  ментов,  в
дымную дыру слева, на  авось...  может  быть,  даже  ставши  при  этом  на
подушку, некоторой подстраховки для... Кривая вывезет.
     Можно попытаться пройти по целине,  болотом,  по-над  редкими  рыжими
кустами, сквозь унылую поросль замученных ржавой водой ив и осин... и тоже
встать на подушку, в крайнем-то случае...
     Можно прыгнуть через огонь. В лоб. Повыше огня, но пониже дыма...
     Все можно. Но.
     Будут гнаться и, может быть, даже стрелять. От вертолета не уйдешь...
Может пукалки не  хватить  -  прыгнуть-то  прыгнем,  а  вот  каково  будет
приземляться? И все горючее в одну минуту - ф-фук!.. И что там  за  дымом?
Кто мне скажет, что там за дымом и за огненной  грядой?..  "По  гладенькой
дорожке... в ямочку - бух!"...
     Почему? Почему всю свою жизнь я натыкаюсь на дикие, невообразимые, ни
с чем не сообразные препятствия  каждый  раз,  когда  хочу  сделать  нечто
совершенно естественное, обыкновенное, ДОБРОЕ?.. Идешь в  политику  -  без
особой на то охоты, не идешь даже,  а  заносит  туда  тебя,  как  щепку  в
водоворот, и ведь глупостями, вроде бы,  там  занимаешься  -  какой-нибудь
бюрократомахией, или, скажем, гидру фашизма сражаешь, или несчастную  свою
Россию вытаскиваешь из очередной колдобины  (занятия  все  неестественные,
дикообразные, обыкновенному человеку отнюдь  не  присущие  и  с  ним  даже
как-то и не совместимые вовсе) - и при этом все у тебя идет путем:  добрые
люди у тебя оказываются на подхвате и всегда готовы, злые люди  -  как  бы
сами собою  низвергаются  во  прах,  идешь  себе  торной  дорогой,  внушая
почтительный ужас и весь в  белом...  Но  стоит  только  захотеть  сделать
что-нибудь человеческое, обыкновенное, от природы  тебе  данное  -  и  вот
торчишь, как куча  говна,  перед  немыслимой  и  непредсказуемой  огненной
преградой, и нет тебе никакого пути к твоей простой человеческой  цели,  и
светоносной Судьбы никакой и нигде не обнаруживается... Мент, маленький  и
противный, - вот и все, что тебе предлагается к рассмотрению,  он  и  есть
твоя Судьба сегодня, Рок твой, сумрачный твой Фатум...
     А толпа вокруг между тем все росла, новые и новые машины  со  стороны
Питера прибывали, гомон стоял, Малый Мент разглагольствовал все развязнее,
Большой ему с удовольствием подгавкивал, и все их комментарии сводились  к
тому, что ничего с вами со всеми не стрясется,  подождете  как  миленькие,
сам Хозяин, между прочим, стоит вот и ждет, и только Богу молится, что  не
занесло его в огненную кашу...
     Утомившись светски улыбаться и окончательно осознав, что поддерживать
разговор на этом уровне бессмысленно, ничего это ему не даст, только время
зря пережевываем, а пора бы уже и за ум взяться по-настоящему  и  выход  -
найти, совсем он уже было решил  откланяться  и  покинуть  этот  озаряемый
воняющим пожарищем раут, как вдруг, разрезав  толпу,  на  него  обрушился,
внезапно материализовавшись, невесть  откуда  взявшийся  почти  мифический
майор с ТОЙ СТОРОНЫ.
     Майор этот, огромный и громогласный,  как  генерал,  сходу  вообразил
себе (не разобравшись и даже разобраться не попытавшись), что  оказавшийся
здесь  Хозяин  -   пресловутый,   жульем   и   интеллигуями   зацелованный
кандидатишко в русские президенты, Хапуга Номер Один, не пойманный до  сих
пор органами только по недоразумению - торчит тут  с  единственной  целью:
развратить  вверенный  ему,  майору,  контингент  -  купить,   обольстить,
обдурить,  заговорить,  глаза  им  залепить,  чтобы  пропустили  они  его,
распустяи, нарушив долг и честь, где пропускать не велено. (Сквозь огонь).
Он был слегка пьян, разило от него сладковатым запахом спиртяшки на добрые
метр-двадцать, и он был громогласен, неподкупен, бесстрашен,  ни  в  какие
эти слухи и мистические разговорчики не верил ни на грош, никого на  свете
не боялся, ненавидел жулье и поганых дерьмократов и ничего этого от народа
не скрывал, а резал правду-матку беспощадно,  ломтями,  под  одобрительный
ропот толпы, впавшей, как водится, при  виде  этого  окончательного  здесь
начальства в  состояние  предупредительной  льстивости.  Большой  и  Малый
менты, оба, начальственные инвективы эти  выслушивали  с  обиженным  видом
незаслуженно  заподозренных  честных  битых   фраеров,   помалкивали,   но
поглядывали теперь на Хозяина с естественным осуждением и неудовольствием.
Делать здесь стало совсем уж нечего.
     - В письменном виде, пожалуйста, - сказал он майору  и  сунул  ему  в
нагрудный карман свою визитку. - Я принимаю заявителей по нечетным дням, с
двенадцати до четырнадцати...
     Майор поперхнулся на полуслове - не потому, что  ядовитые  вежливости
эти его сколько-нибудь  задели,  а  потому  как  раз,  что  ничего  он  за
собственным рыком и ревом не расслышал,  а  расслышать  ему  их  хотелось:
Хозяин, все-таки, не каждый день  с  ним  разговариваешь.  Однако,  Хозяин
повторять ему ничего, разумеется, не стал, а повернулся  тут  же  и  пошел
сквозь толпу, которая расступалась почтительно и охотно, источая при  этом
и льстивость, и неприязнь, и изумление, и одобрение, и еще довольно  много
других, противоположных между собою, чувств, которые сами по себе редкими,
пожалуй, не были, но редко, однако же, встречались все  вместе,  разом,  в
одном букете и в таких концентрациях.
     Спокойный, хотя и профессионально настороженный Майкл (он шел впереди
и именно пред его каменным квадратным ликом толпа раздавалась "в  стороны,
в мрак") проводил его к машинам. Ванечка,  как  водится,  прикрывал  собою
тылы, ухитряясь каким-то чудесным образом совсем при этом не наступать  на
пятки.
     У машин (они, обе, поставлены были  цугом  на  обочине)  имели  место
какие-то не совсем штатные события. Костя Балуев почему-то был при машинах
не один - стоял между ними и  крепко  придерживал  за  предплечье  некоего
мелкого  мужичка,  который  слабо,  как  бы  формально,  дергался,  норовя
освободиться, и при этом смотрел злобно  с  видом  насмерть  перепуганного
животного, залетевшего вдруг в западню.
     - В чем дело? - осведомился он, подойдя. - Кто таков?
     -  А  вот  такая  интересная  фигура,  -  пояснил  Костя,   продолжая
придерживать и осаживать. - Сам подошел. С хитрым видом. Подсказал  дорогу
в объезд - через Сплавной и Некрасово. Примерно десять кэмэ. Но  почему-то
- шепотом. И вообще явно чего-то скрывает, жлобина.  По-моему,  так  он  -
наводчик.
     - Чей наводчик? - спросил он с естественным недоверием.
     - А вот этого, ихнего, Стеньки Разина. Гроб Вакулин которого зовут.
     - Гроб?
     - Ага. Имя у него по паспорту - Герб, но зовут его в народе ласково -
Гроб.
     Он пожал плечами и, отворяя дверцу машины, спросил у наводчика:
     - Дорога-то хоть приличная?
     - Ну! - ответил наводчик. - Нормальная дорога. Как  на  нее  станешь,
так и попрешь до самого Некрасова... - говорил он плохо, несвязно, и  каша
у него была во рту, чтобы понять его, надо было напрягаться, словно он был
иностранцем. - И нечего меня хватать, будто я  ворюга  какая-то...  Пусти!
Чего ты меня, в самом де...
     - Цыц, - негромко сказал  Майкл,  и  наводчик  замолчал,  словно  его
заткнули пробкой.
     Он включил курсограф, нашел карту района  и  тут  же  обнаружилась  и
дорога. От того места, где они сейчас стояли на обочине, надо  было  сдать
назад  метров  пятьсот.  Там  имело  место  малоприметное  ответвление  от
автострады вправо: третьесортная дорожка (щебенка с гребенкой) на  нежилое
ныне селение Сплавной, а потом по краю болота Дубровский Мох на  опять  же
нежилое селение  Красная  Вишерка.  Было  там  где-то  сбоку  и  названное
Некрасово, а далее эта дорога шла на  Поддубье,  мимо  Лушина  болота,  на
Горнецкое,  Климково  и  заканчивала  свою  тридцатикилометровую  дугу   у
населенного пункта Добрая Вода, совсем рядом с  автострадой.  Весь  объезд
этот словно нарочно был  кем-то  построен  на  случай  огненной  баррикады
поперек пути Петербург-Москва на отрезке Большая Вишера - Малая Вишера.
     - А вы сами-то откуда? - спрашивал  между  тем  снаружи  у  наводчика
подчеркнуто вежливый Ванечка.
     - Да с Маловишеры я. Местный.
     - А здесь как оказались?
     - Так... это... Авария! Я и приехал.
     - На чем?
     - Как на чем? На этом... на  мотоцикле...  -  что-то  не  ладилось  у
наводчика не только с дикцией, но и с внутренней  логикой,  говорил  он  и
вообще-то  не  совсем  уверенно,  а  тут  и  вовсе  его  заклинило.  -  На
велосипеде! - поправился он. - А велосипед сперли. Вот я тут  и  отираюсь.
Хотел вам как лучше. Думал вам надо. Срочно. Подсказать хотел, я  же  знаю
места. Местный...
     (Или что-то в  этом  роде.  Чем  дальше,  чем  он  сильнее  обижался,
завирался и волновался, тем труднее становилось его разбирать).
     Он высунулся из машины и спросил его:
     - Раз вы местный, что там у вас в Красной Вишерке?
     - Известно, что: вэ-че.
     - И что там за ВЧ?
     - Да откуда нам знать? Солдаты. Машины. Колючка  по  стене.  Говорят,
какой-то секретный институт, а нам-то знать - откуда?..
     - Вы и в самом деле наводчик?
     - Да какой же я наводчик? Да господи! Я же как лучше  хотел...  Я  же
вижу: люди в затруднении...
     - Цыц, - сказал Майкл.
     Он взял  микрофон  и  принялся  вызывать  генерала  Малныча.  Генерал
откликнулся быстро, и голос у генерала теперь снова был самодоволен,  бодр
и энергичен - как в самые лучшие времена. У него сразу отлегло от  сердца.
Видимо,  дела  если  и  не  улучшились,  то  по  крайней  мере   перестали
ухудшаться. Генерал между тем доложил, что  кризис  удалось,  слава  Богу,
купировать, из комы пациент выведен, хотя состояние и  остается  пока  еще
тяжелым. Что-то в его интонациях настораживало, и "Я нужен?" - спросил  он
впрямую. "Да, конечно", - ответил генерал, но с некоей заминочкой, которая
его удивила и насторожила еще более. "Нужен или нет?" - повторил он  тоном
выше. "Да! Да!" - страстно откликнулся генерал Малныч на этот раз уже  без
всяких там заминочек, и он решил, что не станет сейчас ничего  уточнять  и
выяснять. Он просто рассказал генералу о своих обстоятельствах и  спросил,
что тот думает по поводу дороги на Сплавной, Некрасово и  дальше.  Генерал
замялся - на этот раз совершенно уже явственно - и  сказал:  "Опасно  это,
Станислав Зиновьевич. Я же докладывал вам - там вакулинцы шалят"  "А  если
выслать мне кого-нибудь навстречу? На всякий пожарный?..." "Это  можно!  -
оживился генерал. - Давно  пора  им  по  мордам  надавать!  Я  вышлю  БТР,
Станислав Зиновьевич, прямо сейчас..." На этом они тут же и порешили.
     Он вылез наружу и спросил у всей своей команды сразу:
     - Ну что? Рискнем?
     - Конечно! - немедленно откликнулся Майкл. - Только вот этого с собой
прихватим.
     - Не имеешь такого права! - подал голос наводчик - малоразборчиво, но
с напором.
     - Права не имею? - сказал ему Майкл вкрадчиво. - Так вон же  милиция.
Чего же ты не кричишь караул? Хочешь, пойдем сейчас к ним, обсудим там все
вопросы? Не хочешь? Тогда помалкивай в теплую тряпочку и  делай  что  тебе
велят. Иван, блин, Сусанин маловишерский...
     - Отпустите его, Костя, - сказал он.
     - Господин Президент! - вскричал Майкл.
     - Стас Зиновьич, нельзя! - вскричал Ванечка одновременно и в  том  же
тоне.
     А Костя ничего не стал  вскрикивать,  но  приказ  начальства  тут  же
выполнил и даже слегка отпихнул от себя подозрительного мужичонку  -  иди,
мол, счастье твое...
     - Господин Президент! - наседал Майкл, растерявший в эти секунды  все
свое чувство юмора. - Я категорически настаиваю. Я в  конце  концов  здесь
старший охраны. Вы должны прислушиваться  ко  мне,  господин  Президент!..
Константин, держи этого жлоба, возьми его, пока он не удрал...
     И тут его схватило. Как всегда, ни с того, ни с сего, и  как  всегда,
абсолютно некстати. Зазвенело в ушах, мир отдалился,  отодвинулся,  словно
нарисованные мрачные декорации, и отдалились голоса: только на самом  краю
слышимости гудело, рокотало, ворчало,  булькало  -  взволнованно-настырный
Майкл,  и  бормочущие  на  холостом  ходу  двигатели,   и   по-генеральски
взрыкивающий совсем рядом майор... этот-то  откуда  здесь  взялся,  он  же
далеко, где огонь  холодеет...  задыхается,  умирает  и  никак  не  умрет,
несытый, слабо шевелящийся, уже некрасивый... жалко... А ведь могу  сейчас
и подковы отбросить, надо же как глупо... вот  будет  смешно:  ехал  друга
вытаскивать  из  темноты  на  эту  сторону  да  сам  в  ту  же  темноту  и
провалился... Нет. Не сейчас. Не сегодня. Еще. Обещаю...  Кто  это  сказал
мне? Давно. Не помню. Но обещание это было тогда нарушено, это - помню...
     Среди  бормотания,  шелеста,  тоненького  звона  и  эфирного   свиста
раздался вдруг - совсем над ухом - напряженный голос Ванечки:
     - Подожди. Заткнись. Видишь - его схватило. Пусти... Ч-черт, до  чего
же не во-время...
     - Это всегда не во-время, - сказал он одеревенелым ртом,  непослушным
языком, онемелым горлом. - Все. Спокойно.  Проехало...  -  оказывается  он
сидел уже на водительском месте, и ему было холодно.  -  Где  мои  пилюли?
Надо - две... А можно и три.
     Онемелые пальцы сами собой нащупали непослушную трубочку с пилюлями и
привычно отвинтили крышечку.  Знакомая  освежающая  горечь  оживила  язык,
небо, придвинула мир, поставила его на место, отсортировала звуки: далекие
стали слабыми, близкие - громкими. Стало слышно, как тяжело и быстро дышит
Майкл. Будто загнанный.  А  пальцы  Ивана,  оказывается,  ловко  и  быстро
расстегивали ему воротник, массировали шею под затылком, держали за  пульс
- и все это вроде бы одновременно.
     - Все. Все, - сказал он, преодолевая удушье. - Обошлось. Я же сказал:
еще не сегодня. Извольте  верить.  Я,  как  известно,  никогда  не  лгу...
Честный Стас...
     - Ну, Хозяин! - сказал Майкл. - Ну, с вами не соскучишься...
     Он  все  еще  шумно  дышал.  Как  после  схватки.  Он,  видимо,   был
основательно потрясен, а может быть, даже и  напуган.  Никогда  раньше  не
видел, как Хозяина схватывает... И никогда до сих пор  не  называл  своего
Господина  Президента  -  Хозяином:  считал  это  почему-то  жлобством   и
плебейством. (Он происходил из хорошей интеллигентной семьи, способен  был
наслаждаться Томасом Манном и Генрихом Гессе, восхищался  Бунюэлем,  писал
потихоньку  диссертацию  на  какую-то  заумную  филологическую  тему  и  в
бодигарды пошел исключительно из идейных соображений.  Артем  относился  к
нему с некоторым профессиональным пренебрежением,  но  в  то  же  время  и
уважал - за образованность и хорошую природную реакцию).
     - Все, - повторил он  снова.  -  Все!  По  машинам.  Нечего  нам  тут
больше... Поехали.
     Но поехали они,  однако,  не  сразу.  Во-первых,  его  еще  не  вовсе
отпустило. Вести машину - об этом и речи быть не могло, а передвинуться  с
водительского  места  на  пассажирское  -  руки-ноги  словно  онемели,  не
слушались и не двигались. Не желали. Чтобы скрыть  это  обстоятельство  он
затеял обсуждать порядок движения: кто впереди, кто сзади, какая там может
быть засада, какую машину будут в первую очередь  уязвлять,  переднюю  или
заднюю - но  и  дискуссия  на  удалась:  возникла  вдруг  ситуация  совсем
неожиданная и даже странная.
     Как выяснилось, мужичонка-наводчик, которого держать перестали  и  за
суматохой совсем забыли, и не подумал никуда удирать. До этого момента  он
стоял как вкопанный тут же, на заднем плане, и  только  головой  подавался
вправо-влево, чтобы получше видеть, что там происходит внутри машины. Он и
сейчас лупал глазами на него, будто чудо какое-то чудесное вдруг перед ним
распустилось пышным цветом, но дело, видимо, было не в любопытстве  его  и
не в естественном для провинциального человека желании поглазеть на халяву
(сенсорная депривация, информационное голодание, то, се). Он, видимо,  все
это время  осознавал,  сопоставлял,  мучительно  анализировал  и,  подведя
наконец свои итоги, вдруг разразился целым шквалом звуков и  телодвижений.
Он сорвался с места, попытался протиснуться к центру события поближе и, не
переставая  дергаться,  протискиваться,  хватать   окружающих   за   руки,
заговорил  быстро,  горячо,  брызгаясь  мелкой   слюной,   многословно   и
совершенно почти неразборчиво. Только  отдельные  словосочетания  (главным
образом, - на языке межнационального общения)  угадывались  вдруг  в  этой
бурлящей и булькающей каше: "Хозяин... ни в каком разе...  страшное,  бля,
дело... не разберешь, нА-муй... Герб  Ульяныч...  за  что,  бля?...  сынки
ведь, двое..."
     Сначала  он  понял  так,  что  мужичонка,  будучи  и  в  самом   деле
Вакулинским наводчиком, уловил из  разговоров,  что  имеет  дело  с  самим
Хозяином,  страшно  устыдился  своего  окаянства  и  теперь  вот  тужится,
пробиваясь сквозь  телохранителей  и  собственное  проклятое  косноязычие,
убедить: не ехать, отказаться,  остаться  тут...  далеко  ли  до  греха?..
смертоубийство же, страшное дело... шестнадцать человек...  И  так  далее.
Опознанный Хозяин мельком даже отметил в себе пробудившееся  на  мгновение
сладкое чувство политического тщеславия ("вот и в провинции  нас  знают...
ценят... а ведь казалось бы, кто я ему?..."), но стыдное это чувство он  в
себе тут же привычно подавил - и во-время: новый  и  совсем  другой  смысл
страстных речей вдруг дошел до него, и хотя полной уверенности в том,  что
Иван-блин-Сусанин имеет в виду именно это, у него так и  не  возникло,  но
уже трудно и даже невозможно теперь стало отделаться от предположения, что
мужичонка беспокоится вовсе не о драгоценной жизни свалившегося вдруг  ему
на голову Хозяина (лучшего друга всех маловишерцев) - о судьбе засады Герб
Ульяныча    Вакулина    он     переживает,     о     шестнадцати     своих
сотрудниках-соратниках-подельниках, из коих двое, кажется, его сыновья.
     - ...пожалеть надо... - кипело в горячей каше, выныривало, как  кусок
сала, и снова тонуло в бульканье и вязких пузырях.... - тоже ведь  люди...
А за что?... налогами задавили...  а  ему  без  машины  куда?..  е-н-ть...
бля... нА-муй...
     (Страх. Только страх  управляет  этим  миром.  И  ничего,  кроме.  Не
обманывайте ни себя, ни меня. И не разглагольствуйте при мне,  пожалуйста,
о подвигах, о доблести, о славе. О чести, доблести и  геройстве.  Об  уме,
чести и совести. О красоте, которая спасет мир. И о семи праведниках. И об
иронии-жалости. И о милосердии-доброте...)
     -  Что,  обосрался?  -  спрашивал   Ванечка,   сладострастно-злорадно
ухвативши и забирая в мосластую свою жменю воротник мужичонки. - Вот  беги
теперь  к  своему  Гроб  Ульянычу  и  передай:  всем   вам   скоро   будет
окончательный ...ец, ...дец и перебздец!
     (...И о безумстве  храбрых  не  говорите  вы  мне,  пожалуйста.  И  о
презревших грошевой уют. И о вере-надежде-любви и матери их - Софии.  И  о
вечных ценностях культуры, о  корнях-листьях,  о  крови-почве.  И  даже  о
православии-самодержавии-народности вы мне не толкуйте...  И  ради  самого
Господа Бога не убеждайте меня, что честность - лучшая политика, что не за
страх, мол,  а  за  совесть  и  что  народ  истосковался  по  семи,  блин,
праведникам... СЕМЬ ЧАШ ГНЕВА! И СЕМЬ ПОСЛЕДНИХ ЯЗВ! Семь аргументов, семь
символов последней веры... СТРАХ. Только страх. И ничего, кроме страха...)

     Ну  почему  это  так  меня  задевает  каждый  раз,  когда  я  с  этим
сталкиваюсь? Ну не пора ли уже и притерпеться: ведь все понято,  осознано,
сформулировано и (с горечью) принято к  сведению  много  лет  тому  назад.
Много печалей тому назад. Много  разочарований,  пароксизмов  уныния  и  в
огорчении заломленных рук тому  назад.  Ну  не  нужна  никакому  массовому
человеку ни твоя честность, ни порядочность твоя и ни кристальная  чистота
твоих намерений! Не верит он тебе. И не хочет верить. А  бы  если  даже  и
хотел, то не может. Не умеет. А если верит,  то  лишь  по  привычке  и  до
первого промаха... "Придите и володейте нами." Господи, да сколько же  еще
веков  будет  коряво  висеть   над   миллионными   нашими   толпами   этот
уныло-покорный анемичный лозунг? Приди и володей. Ими... Ты ими володей, а
они будут тебя (с удовольствием) бояться (с гордостью даже,  с  горделивым
чувством неописуемой и необъяснимой своей особости). Но - обязательно и  в
первую голову - бояться. Потому что, как только мы  перестаем  бояться,  у
нас просыпается какой-то специфический аппетит и  мы  тут  же  принимаемся
тебя поедать. Как это водится у некоторых стадных или стайных  животных...
Экая вековая пошлость, однако же: съедай, дабы не быть съеденным......
     Не хочу думать об этом. Пусть ОНИ об этом думают. Да  только  они  об
этом не думают никогда. Они вообще не часто думают. Прикидывают, кумекают,
мозгуют, фурычат,  схватывают,  секут,  врубаются  -  да.  Но  не  думают.
Зачем?.. Я великолепно  помню  это  замечательное  состояние  духа,  когда
думать полагалось как бы НЕЭКОНОМНЫМ. Экономным  полагалось  -  верить.  А
потом, спустя некоторое время, столь же  экономным  сделалось  НЕ  верить.
Никому. Ни во что. Ни за какие коврижки...
     Он молчал, Ванечка тоже. Ему - говорить не хотелось да  и  не  о  чем
было. А Ванечке было не до того. Ванечка  держал  скорость  около  сорока.
Ничтожная скорость эта казалась огромной и опасной, быстрее ехать  было  -
по этой дороге - просто нельзя. Дорога была узкая, извилистая и  разбитая.
Ее не чинили лет, наверное, двадцать,  а  может  быть  и  вообще  никогда.
Угрюмые,  черные  заросли,  мокрые  и  голые,  озарившись  оранжево-белым,
угрожающе выскакивали из тьмы  навстречу  и,  напугав,  уходили  во  тьму,
вспыхнувши на прощанье красными  и  синими  огнями  проблесковых  маячков.
Трясло и подбрасывало все время, - не покачивало, не баюкало,  а  бросало,
трясло и швыряло - никакие суперрессоры "адиабаты" не  помогали,  а  когда
Ванечка, после очередного  зубодробительного  ухаба,  пытался  перейти  на
подушку  -  _т_а_к_  вдруг  заносило,  что  казалось  уже  -  все,  конец,
доигрались-допрыгались...
     Впереди  иногда  появлялись  из-за  поворота  и  снова  за  поворотом
исчезали мрачно-красные огни Майкла. На этой дороге его преимущества  были
очевидны - сказывался класс ПРОФИ.  Ванечка  был  хороший  водитель,  даже
наверное  отличный,  но  Майкл  был  -  ВОДИЛО.  Догнать  его  здесь  было
невозможно, хотя Ванечка, видимо, и тужился (тайком): поддавал  на  прямых
участках, ювелирно вписывался в повороты, ужом проползал меж рытвинами, но
- куда там. "Что? - спросил он его, не удержавшись. - Кисла курятина?" "Да
ну, - ответил Ванечка небрежно, но мгновенно. - Да имел я его одну  тысячу
раз..." А рубиновые  широкие  полосы  Майкловых  фонарей  впереди  мигнули
очередной раз пренебрежительно и вновь исчезли за поворотом.
     Места здесь были дикие, но не вовсе необитаемые. Вдруг то  влево,  то
вправо уходили прямые, военной чистоты и прямизны,  просеки  -  с  хорошим
покрытием, двухрядные, но - никуда. Тьма была там в  перспективе,  или  же
моргали желтые невразумительные  огоньки:  то  ли  мрачные  замки  здешних
фермеров-латифундистов, то ли хоздворы какие-то неведомые -  полулегальные
плантации конопли и мака, оранжерейные  поля,  загадочные  баскер-фермы...
Один раз на  обочине  попался  вдруг  полусъехавший  в  кювет  подбитый  и
выгоревший бронетранспортер с люками, распахнутыми в ужасе и отчаянии.  Не
посланный ли это был генералом Малнычем БТР? Да нет, вряд ли  -  это  было
нечто старое, заметно обросшее дикими кустами,  след  какой-то  старинной,
основательно подзабытой уже разборки. Странные места.  Странные  у  нас  в
России  попадаются  места,  причем  совсем  недалеко,  рукой  подать,   от
цивилизации......
     Интересно,  как  Ванечка,  например,   представляет   себе   движение
Кривошипа  Судьбы?  Хозяин  стоит,  окаменев  лицом,  сосредоточившись   и
нацелясь  взглядом,  а  в  фокусе  -  негодяй,   подлежащий   размозжению.
Беззвучный ход блестящего от смазки  Рычага,  и  -  череп  разлетается  на
куски, мозги - веером, подламываются ставшие тряпичными  ноги  безголового
трупа, и негодяй - повержен. По-моему, что-то вроде этого представлял себе
Веник Иваныч - папаша его, царство ему небесное. А Ванечка прочитал  папин
дневник и - поверил......
     Любопытно, что Рок мой словно натренировался с годами и стал работать
по принципу максимальной экономичности. (Опять  -  экономичность.  Принцип
Гамильтона-Оккама. Всякое отсутствие широты натуры). Даже  когда  я  вышел
"на вольную охоту"... Нет, это вспоминать я не хочу. Какого черта я должен
копаться в навозе собственных идиотизмов?.. Во всяком  случае  теперь  это
все выглядит совсем не так,  как  в  прежние,  молодые  годы.  Теперь  это
выглядит  более  чем  экономично:  маленький  некрозик,   микроскопическая
язвочка в Варолиевом мосту - и все дела... Да только я тут не причем,  вот
чего вы  все  понять  не  желаете,  лапушки  вы  мои  доверчивые,  мистики
материалистические, религиозные вы мои прагматики...
     (В последний раз это было так: глаза у него выпали - словно  ВЫЛИЛИСЬ
- из глазниц и повисли на ниточках... или прилипли... к щеке,  к  шее  под
подбородком... Вот тут-то меня и вывернуло наизнанку... Но это  было  один
всего лишь раз, в первый и в последний - летней, жаркой, душной,  больной,
горячечной, белой еще ночью, когда  безумие  мое  бродило  во  мне,  круто
замешанное на бессильной ненависти к судьбе, к миру, к себе, ко  всему  на
свете...)...
     Ничего, скоро вы все это увидите в натуре, адепты  вы  мои  лохматые.
Минут через десять-пятнадцать, никак не  более.  Не  будет  там,  конечно,
никакого завала, и даже простого бревна поперек дороги не будет, и уж  тем
более   не   будет    там    противотанковой    мины:    Вакулину,    Гроб
Ульянычу-Адихмантьичу, машина нужна, в  натуральном  виде,  а  не  горелые
трупы  вперемешку  с  горелым  железом.  Будет,  скорее   всего,   как   и
предсказывает наш отважный Иван-блин-Сусанин, старенький, невесть с  каких
бдительно-секретных времен задержавшийся  здесь,  шлагбаум  и,  -  угрюмые
плохо выбритые мужики выйдут вдруг из ледяной  темноты  и  станут  поперек
дороги. Вот тут-то и заработает безжалостный  Кривошип  моего  загадочного
Фатума....
     Вряд ли. С чего это вдруг? Где опасность? Где преграда моим планам  и
каким?.. Да отдам я им машину! Одну - вообще без разговоров. А  настаивать
будут, так и обе. До базы -  пяток  километров,  пешком  дошкандыбаем  как
миленькие. Неужели убивать друг друга станем из-за этого?..  Вот  то-то  и
оно: "неужели". Это Я в такой вот ситуации не стал бы  никого  убивать,  а
что решит мой Фатум, один только Фатум и знает. Если. If anybody. А  может
быть, и Он не знает. (Знает  ли  монетка,  орлом  или  решкой  она  сейчас
упадет?) Рука Судьбы полезная штука, но иногда раздражает и унижает, как и
всякая  Рука  -  чужая,  волосатая,  бесцеремонно  отеческая,   опекающая,
проталкивающая и поддерживающая....
     Странно, что я ничего не боюсь. Вот уже много лет.  Это  неправильно.
Правильно, если Родитель Страха сам испытывает страх, и чем больше  страха
он внушает, тем страшнее становится ему самому. Так  всегда  было,  и  это
нормально. Я - исключение. Тут что-то неладно. Патология какая-то. Я давно
это чувствую, но сам понять ни причин, ни сути не могу,  а  посоветоваться
не с кем. Нет на свете того врача, которому можно было бы пожаловаться  на
такие симптомы...
     Черт подери, где же этот шлагбаум, наконец? Пора бы уже... "Или в лоб
шлагбаум влепит  мне...  какой-то  инвалид..."  Какой?  "Усталый"...  Нет.
"Унылый"? Нет. "...Мне беспечный инвалид..." Нет. Вот черт. "Иван,  ИЛИ  В
ЛОБ ШЛАГБАУМ ВЛЕПИТ МНЕ какой-то ИНВАЛИД. Какой инвалид?"  Ванечка,  вовсю
орудуя органами управления, только фыркнул: "Мне бы ваши заботы, гражданин
начальник", и тут Кронид позвал:
     - Первый, Первый, я Кронид, как слышите меня?
     - Хорошо вас слышу, Кронид. Говорите.
     - Докладываю данные по Вакулину. "Герб Ульянович. Шестьдесят третьего
года рождения. Образование среднее, специальное, слесарь..."
     - Давайте только самое существенное.
     - Слушаюсь.  Афганец.  ВДВ.  Сержант.  Участник  военных  действий  в
Карабахе, Приднестровье, Боснии, и так далее. Последнее участие -  Кандым.
Зачинатель "белого движения". Сопредседатель Союза  Фермеров,  организатор
боевых  фермерских  дружин.  Крупный   землевладелец,   организатор   сети
баскер-ферм. Числится в розыске. Дважды был  под  следствием,  каждый  раз
отпускался под залог, а следствие прекращалось за  недостаточностью  улик.
Обвинения...
     - Стоп, - сказал он. Он увидел шлагбаум.  -  Спасибо.  Все.  Вхожу  в
контакт.
     - Удачи вам.
     - Спасибо. Отбой, - он, не глядя, но осторожно  положил  черное  яйцо
микрофона в гнездо....
     Так. Майкл стоит. Мертво вспыхивает синий  маячок.  Фары.  Прожектор.
Несколько прожекторов, может  быть,  все...  В  белом  свете  -  полосатый
шлагбаум. Закрыт. Людей не видно. Вообще никого и ничего не  видно,  кроме
шлагбаума и мрачной массы зарослей. Никакого движения.  И  тишина.  Только
двигатель шелестит. "Или мне шлагбаум влепит  в  лоб  угрюмый  инвалид..."
Нет, имеет место, все-таки, какое-то движение - слева от  Майкла.  Красные
отсветы какие-то... Или это блики на стекле?.. "...В лоб  сейчас  шлагбаум
влепит мне бездарный инвалид..."
     И  вдруг  -  словно  мерзлые  кусты  сдвинулись  и  поплыли  -  пошли
перемещаться по-над дорогой - вертикальные светлые и темные полоски, будто
это голова закружилась и в  глазах  повело.  "Гос-с-с..."  -  едва  слышно
просвистел Ванечка над ухом....
     Чудовищное,  неестественных  размеров,  животное.  Почти   невидимое.
Вернее - почти неразличимое. Желто-серое в черную поперечную полоску - оно
останавливалось и тотчас же сливалось с пейзажем. Воображение отказывалось
воспринимать его как реальность.  Бред  -  да.  Галлюцинация  -  да.  Игра
смутных теней на мерзлом голом ивняке. Страшная Лошадь... Конь  Блед.  Что
угодно, только не реальность. Не бывает такого, и быть не может...
     Но это была  реальность.  Оно  было.  Здесь.  Рядом  с  машиной.  Оно
СМОТРЕЛО.  Башка.  Тускло-красные  тлеющие   глазки   исподлобья.   Кривой
неприятный рот... Не пасть, а рот. Не голова, не череп,  а  -  башка...  И
запах вдруг откуда-то  появился.  Запашок.  Гнили.  Или  смерти...  Или  -
страха. Если бы у страха был запах, он был бы именно таким... Запашок,  от
которого леденит скулы... Значит, у страха ЕСТЬ запах...
     - Кто это, Босс? - прошептал Ванечка - губастенький, маленький и враз
осунувшийся, как перепуганный школьник.
     - Молчи, - сказал он ему, еле шевеля губами. - Это -  баскер.  Молчи,
он слышит......


     Говорили, что их  надо  кормить  человечиной.  Трупами.  Которые  уже
тронулись.
     Говорили, что клыками они рвут железо,  а  когтями  вышибают  лобовые
стекла автомобилей. Одним небрежным движением лапы.
     Говорили, что они понимают человеческую речь. Что они  слышат  биение
сердца на расстояние больше километра. Что они  видят  сквозь  туман,  как
локаторы. Что они  могут  дышать  под  водой.  Но  зато  обоняния  у  них,
говорили, нет. Совсем. И у них нет голоса. Они  молчат.  Только  иногда  -
редко - СМЕЮТСЯ.
     Говорили, что они слушаются только детей, не старше  тринадцати  лет.
Взрослых они не  считают  хозяевами,  взрослых  людей  они  считают  едой.
Невкусной, правда. Взрослых они считают - КУЛИНАРНЫМ СЫРЬЕМ.
     Говорили, что  они  в  каком-то  смысле  разумны.  Но  дело,  видимо,
обстояло даже  хуже  того:  "Разумны?  -  сказал  однажды  Виконт,  угрюмо
усмехаясь. - Они не разумны. Они - БЕЗУМНЫ".
     Баскеры были выведены специально  для  охраны.  Они  были  идеальными
охранниками. Их  с  большой  охотой  покупали  некоторые  страны  строгого
режима. Прекрасная статья экспорта! Баскеры не размножались. Баскера можно
было только ВЫВЕСТИ, создать, сформировать, СЛЕПИТЬ -  штучная  работа,  и
как это делается, знали только владельцы  баскер-ферм,  причем  далеко  не
все. В России вот уже пяток лет торговля баскерами  была  запрещена.  Сами
баскер-фермы  существовали  где-то   на   крайнем   краешке   юридического
пространства. Но фермеры не знали лучшей защиты от  бродяг  и  бомжей,  от
шустрых напористых спецбригад, опустошающих поля, и от мафии,  стремящейся
взять под контроль каждого вольного земледельца. Дело в том,  что  баскера
практически невозможно было убить. Он ВИДЕЛ пули. И снаряды. И тем более -
медленные самонаводящиеся ракеты...
     Разумеется, их надо было запретить. Еще вчера. Пока не  поздно.  Пока
мы еще целы в наших домах. Пока мы их еще не заинтересовали по-настоящему.
Пока они еще не научились пользоваться  нами.  Пока  не  все  они  еще  не
сообразили, что свежее,  которое  им  так  не  нравится,  совсем  нетрудно
превратить в протухшее, которое они обожают...


     Баскер  все  смотрел  на  них  тлеющими  глазами  -   высокомерно   и
равнодушно, а где-то там, на окраине обморочного мира,  надрывался  криком
Иван  Сусанин:  не  надо...  Хозяин...  жуткое  же  дело...  добром   надо
разойтись, добром!.. И вдруг мегафонный голос проговорил ниоткуда:
     - Хозяин, коли ты здесь, так откликнись. Чего в молчалку играешь?
     Он медленно, как в воде, протянул руку и включил внешнее оповещение.
     - Я здесь, - сказал он.
     - Здесь он, видите ли, - произнес голос  язвительно.  -  А  зачем  ты
здесь, спрашивается? Чего тебе от нас понадобилось?
     - Ничего.
     - Так а чего тогда приехал? Предвыборную агитацию среди нас проводить
намылился? Так это - мертвый номер.
     - Нет. Я вообще не к вам. Я - в институт.
     - Зачем?
     Все тебе объясни,  подумал  он.  Все  тебе  расскажи...  Баскер  тоже
внимательно слушал. Он подошел совсем близко  и  вдруг  -  опустил  башку,
положил ее косматым подбородком  на  капот,  не  отводя  страшного  своего
взгляда ни на секунду. На кого он смотрел? И что  он,  собственно,  видел,
что он мог видеть сквозь фотохромное стекло?..
     - Эй, Хозяин? Чего замолчал? Неужели же соврать собрался? А ведь  про
тебя в газетах пишут, что, мол, никогда не врешь.
     - Там мой друг. Он умирает. Я могу его спасти.
     Он вдруг понял, по наитию какому-то внезапному, что  сейчас  можно  и
нужно говорить все, что захочется. Без размышлений и  расчета.  Что  слова
сейчас ничего не решают.  Решает  что-то  другое...  Собственно,  все  уже
решено, и при этом - еще до начала разговора. Сейчас поедем дальше...
     - Ничего себе, придумал! Да ты разве врач?
     - Нет. Но я умею его вытаскивать. Оттуда - сюда.
     - Экстрасенсор, что ли?
     - Да, пожалуй.
     - Меня экзема вот замучила, - сказал голос с усмешкой. - Не поможешь?
     - Нет. Я умею помогать только одному человеку.
     - Хе. Чего же ты тогда в президенты целишься? Это же  надо  миллионам
помогать...
     На это он отвечать не стал.  Он  смотрел  в  красные  глаза  зверя  и
старался отогнать привязавшуюся вдруг мысль, что это ОН говорит, баскер, а
никакой не Гроб Ульяныч. Нет на свете никакого Гроб Ульяныча с мегафоном -
сидит Зверь и разговаривает  железным  шелестящим  голосом,  насмешливо  и
равнодушно-язвительно - только влажные кривоватые губы слабо шевелятся...
     - Молчишь? А вдруг выберут? Что тогда делать будешь, Честный  Стасик?
Налоги дальше задирать?
     - Не знаю. Может быть.
     - А с ценами на зерно что будет? А с  баскерами  что  будешь  делать?
Запретишь?
     - Не знаю пока. Это все мелочи, Герб Ульяныч. Буду искать оптимальное
решение.
     - А с чиновниками? Тоже - оптимальное?
     - Разгоню к черту. Я люблю их не больше вашего.
     - Скорее уж они тебя разгонят... Хотя у тебя - сила! Не очень-то тебя
разгонишь,  пожалуй...  Что  это,  кстати,   за   сила   такая,   господин
Красногоров? Объясните простому человеку.
     - Судьба, - сказал он, глядя в тлеющие глаза Зверя. - Предназначение.
Фатум. Рок.
     - Не понимаю. Поподробнее.
     - Господин Вакулин, - сказал он. - Я прошу прощения, но, может  быть,
в другой раз как-нибудь это обсудим? Я спешу.
     Голос помолчал, а потом произнес, растягивая слова:
     - Оборзе-ел, однако... Ты мне чего-то не нравишься, Хозяин!
     - Взаимно, ГРОБ Ульяныч.
     Сейчас поедем, снова подумал он. Все. Сейчас.  Еще  только  несколько
фраз, и поедем...
     - А жалко. Давно с тобой  поговорить  хотел.  Давненько...  А  вот  -
спешишь, оказывается...
     Он промолчал  снова.  Никак  не  отделаться  было  от  ощущения,  что
разговариваешь со зверем, а не с человеком.  Наваждение.  Морок.  А  глаза
рдели, как огонь, который никак не мог для себя решить: разгореться сейчас
во всю силу или, напротив, тихо умереть...
     - Ладно, - сказал голос. - Договоримся так. Завтра жду тебя  к  себе.
Поговорить хочу. Как следует, спокойно, без спешки.
     - Не возражаю.
     - Вот и хорошо. Завтра, как поедешь, мой  человек  тебя  встретит  на
дороге, договорились?
     Он повторил терпеливо:
     - Не возражаю.
     - Еще бы ты возражал!.. Только не вздумай лететь  на  вертолете...  -
голос усмехнулся. - Не советую.
     Он промолчал и на этот раз. Он смотрел, как медленно пошел к  черному
небу полосатый журавль  шлагбаума.  "Иль  мне  в  лоб  шлагбаум  влепит...
НЕПРОВОРНЫЙ инвалид..." Непроворный. Вспомнил... "Непроворный", - хотел он
сказать  Ванечке,  но  тут   отчаянно   завопил   впереди   Иван   Сусанин
Маловишерский:
     - Герб  Ульяныч,  ну,  ей-богу!  Скотину  убери!  Она  ж  тут  бродит
где-то... Как я выйду?
     И тотчас же тоненький детский голосок на всю мрачную  ледяную  округу
чистенько вывел: "Куковала  та  сыва  зозу-уля..."  -  и  замолчал,  резко
оборвав. Это была любимая мамина песня. Песня из детства. Она прозвучала -
здесь и сейчас - внезапным заклинанием Зверя. Она и была заклинанием...
     Баскера не стало. Он не ушел, не умчался, не скользнул и не канул  во
тьму. Его попросту больше не было. Нигде. "Гос-с-с...", - снова просвистел
Ванечка и глянул на Станислава мелко моргающими своими глазками,  все  еще
осунувшийся, но уже заметно веселеющий и приободривающийся.
     - "Непроворный инвалид", - сказал он ему. - Все. Отмучились.  Вперед,
газу. Газу, Иван!

     Почему, откуда взялось вдруг  у  него  ощущение  беды?  Почему  вдруг
цепенящая ясность возникла: ничего еще  не  кончилось,  ничего  не  ладно,
самое гадкое по-прежнему впереди?
     И ничего не значит, что приняли с распростертыми - распахнули мрачные
неприступные   ворота   в   грязно-белой   угрюмой   неприступной   стене,
вылупившейся, словно опухолями, обманными выпуклостями, за которые  нельзя
зацепиться и на которые нельзя опереться - да и что  толку,  если  даже  и
можно было бы: по верху густая колючка, явно под током...
     И ничего не значили враз смягчившиеся при виде высокого гостя  усатые
унтер-офицерские морды,  и  приветственно  вспыхнувшие  огни  над  главным
подъездом плоского грязно-серого здания института (без  окон,  совсем,  ни
одного, а сам парадный вход - словно лаз в капонир).
     И ничего хорошего не обещали широкие приветственные жесты  возникшего
вдруг из недр генерала Малныча, безмерно радушного, будто  перло  из  него
все радушие всех генералов России вместе взятых...
     Была - опасность. Была - угроза. Были: ложь, страх, паутина в  темных
углах. Было - обещание беды. Почему? Откуда?
     Может быть, он впервые почуял это, поймав ненароком стеклянный  лютый
взгляд начальника караула, такого усердного и почтительного всего  секунду
назад?
     Или не понравилась ему мягкая, вполне вежливая  и,  в  конце  концов,
закономерная  перепалка,  возникшая  в  вестибюле,  когда  генерал  Малныч
радушно, но непреклонно предложил сопровождающим "задержаться и отдохнуть"
именно в вестибюле. "Вот здесь и диванчики установлены  на  такой  случай,
очень удобно".
     - Отлично, генерал, -  сказал  он  бодро  и,  обратившись  к  Майклу,
распорядился: - Я полагаю, майор, вам лучше  будет  вернуться  к  машинам.
Доложите там обстановку. В штаб.
     (Зачем он назвал Майкла  майором?  Майкл  и  в  армии-то  никогда  не
служил. Но он назвал бы его и полковником,  если  бы  Майкл  был  ну  хоть
чуть-чуть похож на кадрового военного. Инстинктом старого лиса  чувствовал
он, что здесь уместна была бы именно АРМИЯ...  Но  Майкл  тянул  в  лучшем
случае на сержанта. На сержанта спецназа. Спецухи...)
     - Ну, зачем же - к машинам? - тут  же  среагировал  радушный  генерал
Малныч. - Господам офицерам будет  гораздо  удобнее  здесь.  И  потом,  вы
знаете, Станислав Зиновьевич, у  нас  тут  -  определенный  порядок...  Не
хотелось бы нарушать... А доложить в штаб -  это  сию  же  минуту,  я  вас
немедленно провожу, чтобы вы могли связаться...
     - Отлично, генерал! Благодарю вас.
     (В вестибюле - кремовом, матовом, уютно освещенном скрытыми лампами -
было три двери, и около каждой стоял унтер с деревянным лицом и с кобурою,
сдвинутой в боевое положение и расстегнутой. В этом  тихом  монастыре  был
свой устав, и его умели здесь навязать - непреклонно и безоговорочно).
     Взгляд Майклу. (Этот - в порядке, не подведет). Взгляд Косте  (пустой
номер, ничего не понимает малыш, слишком  много  курит,  чтобы  соображать
быстро  и  ясно,  "распущенность  и  никотин").  Взгляд   Ивану.   (Полная
безмятежность.  Даже  видеть   это   страшно.   Бедный,   бедный   генерал
Малныч...)...
     Плохо. Плохо здесь. И пахнет чем-то поганым. Что с  Виконтом?  Почему
не докладывает, гнида скуломордая?.....
     - Однако, связь - это не к  спеху,  генерал.  Я  хочу  видеть  Виктор
Григорьевича.
     - Разумеется! Но заверяю вас с радостью: он - в  полном  порядке!  Вы
можете быть совершенно спокойны...
     - И тем не менее.
     - Обязательно. Понимаю вас. Сам измучился. Не поверите, всю ночь, как
проклятый... Виноват, сударь, - (это - Ивану). - Я же просил остаться...
     - Генерал, - сказал веско господин Президент.  -  Это  -  мой  ЛИЧНЫЙ
телохранитель. Он ОБЯЗАН меня сопровождать. Даже в сортир.
     Возникла драматическая пауза. Генерал  Малныч  мучительно  боролся  с
инструкцией. С монастырским уставом. А может быть, -  проще,  проще!  -  с
нежеланием каких-то неведомых осложнений?.. Это было непонятно. Здесь  все
было непонятно. Здесь были порядки спецтюрьмы, а  никакого  не  института,
пусть  даже  и  самого  закрытого.   Порядки   домзака   для   обладателей
"вялотекущей шизофрении". Вот почему  здесь  было  так  мерзко  и  погано,
несмотря на кремовые эти панели, на  бархатистые  уютные  диванчики  и  на
добротную копию картины "Русь изначальная", повешенную умело и  на  место.
Тюрьма.
     - Ценю ваш юмор, господин  Красногоров,  -  сказал  наконец  генерал,
осклабляясь с очевидной натугой. - Однако же, внутрь, я извиняюсь, сортира
даже ему, наверное...
     - Ну, генерал, - сказал господин Президент, теперь уже благодушно.  -
Ну, мы же все-таки с вами не в сортир идем?..
     - Хе-хе... И однако же, вы должны согласиться...
     - Безусловно. И соглашаюсь!  Двух  мнений  здесь  и  быть  не  может,
генерал. Вы - хозяин, я - всего лишь гость...
     - Да. Но с другой стороны... Определенные правила...
     - Причем гость - званый, не так ли? Или я ошибаюсь?..
     - Естественно, естественно, хотя, согласитесь, уставы не нами писаны,
но - для нас... хе-хе...
     - Основной  вопрос  философии:  человек  для  устава  или  устав  для
человека?..
     - Вот именно, вот именно... Но мы - люди военные,  представьте  себе,
несмотря на наши совершенно мирные занятия, и  устав  для  нас  важнее,  я
извинясь, конституции...
     Переговариваясь таким образом, фальшиво и натужно,  проследовали  они
из вестибюля (мимо неприязненно закаменевшего унтера) вглубь  укрепрайона,
в длинный кремовый коридор, пустой, стерильно чистый, голый, припахивающий
больницей (валерьянка, лизол, слегка подгоревшая  кашка),  а  затем  через
ниоткуда вдруг взявшуюся  в  гладкой  стене  дверь  -  в  другой  кремовый
коридор, не отличимый от первого, и Ванечка, неслышимый и даже почти можно
сказать невидимый (как и надлежит настоящему ниндзя-невидимке), следовал в
почтительном отдалении с постным  личиком  конфидента  и  приживалы,  а  в
третьем коридоре возник вдруг перед ними и молча присоединился  длинный  и
длиннолицый  человек   в   синем   хирургическом   халате   задом-наперед,
представленный без всякой помпы как "доктор Бур-мур-мур-шин",  но  из  под
халата виднелись у этого доктора бриджи с полковничьим кантом и зеркальные
форменные штиблеты...
     Все было плохо, плохо, тревожно, фальшиво, Ванечка прикрывал тылы, но
не  с  тылу  грозила  беда,  а  непонятно  откуда...   натужная   болтовня
генерала... неприкрытое неудовольствие в желтых глазах длинного доктора...
и этот странный шум, на самом краю слышимости, словно предобморочный  звон
в ушах - то ли танцы где-то за тремя стенами происходили,  то  ли  работал
машинный зал, то ли толпа  статистов  на  какой-то  угрюмо-безумной  сцене
твердила, шептала, бормотала,  временами  вскрикивала:  "О  чем  говорить,
когда не о чем говорить"... И  он  понял  вдруг,  почему  генерал  Малныч,
человек скорее молчаливый и уж отнюдь не светский,  болтает  непрерывно  и
какие-то  пустяки:  генерал  находился  в  состоянии   крайнего   нервного
напряжения и, видимо, тщился как-то заглушить этот фоновый, но  явственный
шум. (Так нервные домочадцы, принимая уважаемого гостя,  тщатся  заглушить
собою жуткие мычания домашнего дауна из соседней комнатенки.)
     - А где же обещанная вами военная  помощь,  генерал?  -  спросил  он,
чтобы прервать этот натужный и неестественный поток словес.
     - Какая помощь? - генерал прекрасно понял, о какой помощи  спрашивает
его Хозяин, и откровенно заметался, не находя готового ответа  и  не  зная
что сказать.
     - Обещали же БТР навстречу выслать. Ай-яй-яй, хорошо, что  миром  все
обошлось...
     - Да... Бэтээр... Разумеется. Но представьте себе...
     - Дисциплинка, - подал вдруг голос длиннолицый доктор и уставился  на
Хозяина желтыми круглыми глазами кота. Этакого помойного  непредсказуемого
кошкана, - бойца и вора.
     - Вот как? - вежливо сказал ему Хозяин.
     - Дисциплинка у нас ни к черту здесь, господин Красногоров. Какие  уж
тут бэтээры. Водогреи работают, и на том спасибо.
     Хозяин счел необходимым внимательно посмотреть на него и провозгласил
(из неисчерпаемого репертуара Кузьмы Иваныча):
     - "Комбат пешком не ходит - берет с собой бэтээр или зампотеха".
     - Вот именно, - с готовностью подтвердил помойный кошкан, ничего, как
видно, не поняв, а генерал Малныч торопливо предложил: "Сюда, прошу вас" и
простер белую свою, холеную длань в сторону отъехавшей вбок дверцы  лифта,
а бесшумный Ванечка вообще  ничего  не  сказал,  но  неуловимым  движением
скользнул между ними всеми и оказался в незнакомом и  замкнутом  помещении
первым.
     В лифте пахло  уже  не  больницей,  а  казармой.  Сапогами.  Ружейным
маслом. Суконной безнадегой всеобщей воинской повинности.
     Все молчали. Он боролся с навалившейся вдруг клаустрофобией и  сквозь
прижмуренные веки следил за генералом. В сущности, это был совершенно  ему
не знакомый и мало приятный человек. Встречались несколько раз. Говорили о
медицине. Виконт помыкал им как холопом. Считал  ослом  и  солдафоном.  Но
почему-то продолжал держать при себе. Для пользы дела. Виконт  всегда  был
великим и безусловным адептом Пользы Дела...
     Генерал Малныч временно перестал говорить,  но  губы  его  продолжали
шевелиться, а взгляд остекленел. Он был -  далеко  отсюда.  Он  словно  бы
объявил себе антракт и теперь то ли  отдыхал,  то  ли  сочинял  текст  для
второго действия. Длиннолицый доктор посапывал волосатым  носом.  От  него
мощно и неодолимо несло табачищем. Ванечка стоял индифферентно. Интересно,
что ВАНЕЧКА думает о ситуации?
     (Он вдруг вспомнил, как однажды, находясь в раздражении,  сказал  ему
сварливо: "Интересно, что ты испытываешь, зная, что любого человека можешь
убить сию же секунду..." Ванечку эта фраза задела совершенно необъяснимо и
почему-то весьма болезненно: "А вы  что  испытываете,  когда  знаете,  что
любому человеку можете дать по рылу? И вообще - жизнь ему покалечить?"  "Я
не могу - любому" "И я не могу -  любого"  "И  потом,  я  всегда  думаю  о
последствиях" "А я тоже всегда думаю о последствиях..." Он тут  же  сложил
оружие и самым смиренным  образом  принес  свои  извинения.  Замечательный
получился разговорчик. Ванечка наверняка его уже  не  помнит.  Он  -  злой
парнишка с короткой памятью добряка...)
     Они вышли из лифта и оказались в кремовом тупичке с затхлым  воздухом
жилконторы. Дверь там была, закрытая плотно, а рядом с дверью - стул, а на
стуле развалившийся (длинные ноги - далеко вперед) унтер в десантной форме
и, разумеется, с усами. Увидевши  начальство,  он  вскочил  с  грохотом  и
принял уставное положение, но, что хоть  и  мельком,  но  поразило,  -  ел
глазами он вовсе не генерала Малныча и уж конечно не господина  возможного
президента, а этого самого желтоглазого  доктора  Дыр-бур-шихина,  который
вдруг выдвинулся из-за спин, оказался впереди всех и буркнул унтеру что-то
отрывистое, что-то вроде: "открыть", или "пропустить", или вообще "брысь!"
Во всяком  случае  дверь  тут  же  распахнулась  сама  собою,  и  господин
возможный президент оказался в помещении, сплошь заставленном  аппаратурой
и обширном, но это была вовсе не палата усиленной терапии, как он  ожидал,
это было что-то сугубо военное, вся аппаратура была  цвета  хаки,  и  люди
здесь все были - военные, и светились какие-то огромные экраны, похожие на
локаторные... Это была радиорубка, или пункт связи, или как это там у  них
называется...
     - Куда вы меня привели? - спросил он генерала.
     - Как? - поразился тот. - Вы же хотели связаться... Вы, так  сказать,
выразили намерение... пожелали......
     Не хочет он вести меня к Виконту. Не хочет, и все. В чем  дело?..  Он
отогнал вновь нахлынувший на него страх и сказал спокойно: "Хорошо-хорошо.
Спасибо. Куда прикажете?.."
     Его тут же препроводили, какой-то офицерик  моментально  выскочил  из
своего кресла, уступая место, он сел и назвал офицерику код вызова.
     - Это я, голубчик, - сказал он Крониду. - Я уже здесь, на месте. - Он
говорил медленно, нарочито растягивая слова, как никогда раньше и  ни  при
каких обстоятельствах с Кронидом  не  говорил.  -  Все  прекрасно.  Все  в
полнейшем порядке. Я вами доволен, голубчик... - Он  усмехнулся  мысленно,
представив себе,  как  лезут  на  лоб  глаза  у  Кронида,  слушающего  эту
галиматью. - Готовность "зеро" приказываю отменить. Жду вас здесь,  как  и
договаривались, но можно и пораньше, поскольку ВСЕ ПРЕВОСХОДНО... Можно  и
пораньше. Как вы меня поняли?
     - Понял вас хорошо, - сказал Кронид - тоже медленно и тоже не  похоже
на себя. - Приказано прибыть, как договаривались,  но  можно  и  пораньше,
поскольку все обстоит превосходно.
     - Выполняйте, голубчик, - сказал господин Президент утомленно.
     - "Зеро" отменяю, - сказал Кронид.
     - Отменяйте, дружок, отменяйте. Оно теперь ни к чему.  Я  жду  вас  в
течение двух часов.
     - Есть, - сказал Кронид.
     Поднимаясь из кресла, он поймал взгляд Ивана. Иван  был  готов.  Иван
был в полном и безукоризненном порядке. Я тоже в порядке, и я тоже  вполне
готов. Но к чему именно?.. Да к чему угодно, подумал он. Я  готов  к  чему
угодно...
     Диковинная и нелепая мысль вдруг вынырнула из глубин  его  смутных  и
невнятных опасений. Никакого Виконта  здесь  нет.  Виконт  вполне  здоров,
ничего знать не знает и находится в самом дальнем далеке отсюда. В Питере,
например. Дома у себя, на Сампсониевском. Сидит, положив  вечно  мерзнущие
свои, закутанные в плед,  конечности  на  "козетку  луи",  сосет  холодную
похрипывающую трубку и тупо смотрит на экран с очередным Шварценеггером...
А здесь происходит что-то совсем другое. Совсем не то.  Меня  сюда  просто
заманили. Эта скуломордая падла  использовала  Виконта  как  наживку.  Они
знали, что я могу отказаться от любой затеи,  от  любого  приглашения,  от
любой встречи. Но не от этого...
     Ловко. Кто? Кто?! Военные? Вполне возможно. Они не  любят  меня.  Так
же, как и я их. И даже больше: я, в  конце  концов,  готов  их  терпеть  и
терпеливо терплю......
     Нет. Не проходит. Не получается. Если бы  это  был  военный  заговор,
командующий округом уж как-нибудь обеспечил бы мне вертолет - лететь сюда.
Вертолет бы уже стоял готовенький, с разогретым движком. Нет.  Слишком  уж
все сложно в этом предположении получается.  Авария  на  автостраде.  Гроб
Вакулин... Да и чего они от меня хотят? Убить? Давно бы уже  убили.  Прямо
во дворе, по сю сторону стены. Сразу. В плен меня взять?  Для  чего  я  им
сдался, пленный? И наконец, я ведь им не хрен моржовый, я - ХОЗЯИН. Что  у
них - по семь жизней отмерено?.. Он одернул себя.
     - Никогда не надо суетис-са, - сказал он вслух с китайским прононсом,
ни к кому специально не обращаясь - разве что к Ванечке. - Никогда не надо
волновас-са: можно под машиной очутис-са  или  под  трамваем  оказас-са...
Так. Где Виконт? - спросил он у генерала Малныча. -  Где  тут  у  вас  мой
Виктор Григорьевич?..
     Он больше  не  испытывал  страха.  Беспокойство  -  было.  Неприятное
удивление - несомненно. Раздражение. Неудовольствие. Дискомфорт.  Господи,
вспомнил он, пошли мне трудную жизнь и легкую смерть... Любимая  присказка
Николаса. Которого уже нет, и  жизнь  которого  была  трудной,  а  смерть,
кажется, - легкой... Если это  заговор,  подумал  он  вскользь,  значит  с
Виконтом все о-кей. Не самый плохой из вариантов, между прочим...
     Они  уже   шли   по   очередному   кремовому   коридору   -   впереди
целеустремленный генерал  Малныч,  за  ним  Хозяин,  и  где-то  рядом,  за
пределами  видимости,  бесшумный  Иван.  А  вот  желтоглазого  доктора   в
полковничьих бриджах уже с ними не было.  Что  любопытно.  Зато  невнятный
многоголосый шум - нарастал,  он  уже  не  звучал  на  краю  сознания,  он
заглушал шаги, но ни одного слова в этом человеческом гуле разобрать  было
по-прежнему нельзя. Гам. Это был гам.
     Кремовый коридор вдруг сделался - белый. Взметнулся  на  пару  лишних
метров потолок, а вдоль коридора по потолку  пошли  на  разумном  друг  от
друга расстоянии  белые  матовые  шары  обыкновенных  электрических  ламп,
висящие на белых же штырях. Возникла вдруг больница - не слишком шикарная,
но вполне достойного  образа,  чистенькая,  малонаселенная,  белые  халаты
медсестер замаячили в отдалении, и медсестры  эти  вели  себя  тихо  и  не
перекликались зычно и властно, как  это  у  них  водится  в  муниципальных
заведениях для полудохлых пензиков. Все сделалось вокруг вполне  пристойно
и  даже,  пожалуй,  роскошно,  если  бы  не  этот,   гигантской   подушкой
задавленный, но явственный гам...
     - Сюда, - пригласил генерал  Малныч,  отворяя  перед  высоким  гостем
аномально широкую белую дверь. -  Нет-нет,  -  сказал  он  Ванечке.  -  Вы
останьтесь здесь... извольте подождать... здесь больница, сударь!
     Ванечка без труда преодолел его  неумелое  сопротивление,  сунулся  в
дверь, только голову просунул и левое плечо и тотчас же вернулся в коридор
все с тем же меланхолически постным видом и  прислонился  к  белой  стене,
словно он и не нарушал только что никаких запретов и вообще здесь  не  при
чем - тихий, послушный, безвредный парнишка, которого  каждому  ничего  не
составит обидеть.
     Генерал сделался красен, но от  свары  удержал  себя  и,  придерживая
дверь, снова пригласил Хозяина внутрь, теперь уже без всяких слов, а  лишь
кивком и движением косматых своих бровей.
     Он вошел и сразу же увидел Виконта.
     Виконт спал - маленький,  усохший  старичок,  лилипутик,  морщинистый
несчастный карлик, лысоватенький, плюгавый, жалкий. Он подумал: нельзя нам
так подолгу не видеться. Мы убиваем в себе любовь. Я не могу любить  этого
старикашку, я его не знаю...
     Это была - неправда. Он вдруг почувствовал, что плачет. Он ЗНАЛ этого
человека. Он любил его, и жалел, и хотел бы умереть  за  него,  словно  им
обоим снова было по двадцать лет. К черту, к черту, расквасился,  глупость
какая, все же в порядке:  жив,  спит,  сопит  себе  в  две  щелочки...  Он
стеснялся вытереть слезы и поэтому плохо видел, он вообще  плохо  видел  в
минуты сильного душевного волнения, он двинулся к Виконту  почти  наощупь,
там  кто-то  сидел  рядом  с  койкой,  кто-то  большой,  в  грязно-голубом
фланелевом халате, он обогнул этот халат, встал над Виконтом, ощутил  стул
у своих ног и с облегчением опустился на него, привычно  нашаривая  поверх
одеяла бессильную искалеченную руку.
     Оказалось, - вот странно! - что там были и еще чьи-то пальцы, на этой
руке. Раздраженно отпихнув их, он завладел  пальцами-крючочками,  и  когда
они, неожиданно горячие и сильные,  сжались,  цепко  ухватив  его,  словно
цыплячья лапка, вцепились, ища жизни и защиты, только тогда он ощутил себя
на месте и, уже не стесняясь, свободной рукою промокнул  себе  глаза.  Все
было правильно. Все заняли свои места и делали свое дело.  Еще  один  круг
замкнулся, и теперь уже совершенно ясно стало, что - обойдется.  Теперь  -
обойдется.
     Он поглядел на того, кто сидел рядом, и испытал  вдруг  беспокойство,
сначала смутное, а потом - острое, как внезапная боль  в  кишках.  Крупный
вислоплечий парень. Молодой. Странно и тревожно знакомый.  Очень  бледное,
голубоватое даже (словно гжельский  фаянс)  лицо,  сонное,  сонно-усталое,
лишенное выражения лицо...  хуже:  лицо  дебила...  и  все  выражение  его
опущенной вялой фигуры, и вялой руки, лежащей на одеяле там, куда  он  эту
руку с раздражением отпихнул...  приоткрытый  губастый  рот...  глаза  без
всякого выражения... Молодой идиот сидел перед ним,  и  он  -  знал  этого
идиота. Он видел его много раз.  Хотя  и  в  давние,  кажется,  времена...
Сейчас я его узнаю, подумал он - почему-то со страхом. Сейчас.  Ох,  лучше
бы мне его не узнавать. Ну его к чертям. Какое мне до него дело... Поздно.
Узнал. Господи.
     Стас Красногоров сидел  перед  ним  на  стуле,  вялый  и  безмозглый.
Молодой, совсем  молодой,  двадцатилетний,  Стас  Красногоров,  спортсмен,
красавец... "красавЕц и  здоровляга,  и  уж  навернОе  не  еврей..."  Этот
навсегда  исчезнувший  человек   почему-то   оказался   здесь,   и   снова
существовал, и был омерзителен и ужасен. Он был  -  идиот,  безнадежный  и
несчастный идиот...
     Он встал,  не  помня  себя.  Он  понял:  вот  оно.  Состоялось.  Все.
Мерзость, которая - сегодня, здесь, обязательно - должна  была  произойти,
произошла. И что-то надо было срочно делать, и никакой возможности даже не
предвиделось понять, что же именно надо делать, и как.

     - Что это значит? - спросил он. Он не услышал своего голоса. И он  не
слышал, что говорит ему генерал  Малныч,  он  видел  только,  что  генерал
сделался невероятно, противоестественно  оживлен,  горд  и  сияет.  Что-то
замечательное здесь произошло, пока он прорывался сюда сквозь все препоны,
что-то эпохальное. Великое открытие. Победа. Фантасмагория и фейерверк.
     - Какого черта! - сказал он громко, во всю свою глотку, изо всех сил,
стараясь навести страх и прекратить балаган. -  Прекратите  этот  балаган!
Как прикажете мне все это понимать?
     Генерал замолчал на  несколько  мгновений,  на  лице  его  проступило
замешательство, но сиять он не перестал.  Победа  была  слишком  велика  и
абсолютна, и радость победителя трудно было замутить.
     - Как понимать? Да как чистую  случайность!  Если  угодно  -  продукт
отчаяния. Что мне оставалось делать? Он умер. Совсем. Сначала кома,  потом
смерть... И я вспомнил, как он  сам  любил  говорить:  не  помогает  врач,
зовите шамана!..
     - Какого шамана? Причем здесь шаман? Я не об этом вас спрашиваю.
     - Ну, "шаман" - это просто фигура речи... иносказание...  Разумеется,
никакого шамана не было. Просто я подумал вдруг...  меня  словно  озарило:
ведь полная же идентичность генотипа! И не только генотипа, но и фенотипа,
сомы... Ведь вся суть идеи именно в этом  и  состояла:  обеспечить  ПОЛНУЮ
идентичность...
     Он слушал его и не слышал. Он смотрел в  одутловатое  молодое  сонное
лицо, бледно-голубое, болезненное,  без  кровинки,  в  мутно-бессмысленные
глаза человека, видимо, ночь не спавшего, а может быть и несколько  ночей.
Этот человек не видел его, и не замечал  его,  а  может  быть  даже  и  не
догадывался  о  его  присутствии  здесь.  Может  быть,  он  просто  устал,
смертельно устал, измотался, иссяк, замучился и вообще  ничего  теперь  не
видит и  не  соображает.  Молодой,  сильный,  но  смертельно  измотавшийся
человек. "Красивый, но вЬялый"...
     Это был идиот.
     Двадцатилетний Стас Красногоров был некогда глуп - да, самодоволен  и
фанатичен до идиотизма -  да.  Но  он  был  нормальный  комсомолец  начала
пятидесятых, оптимист и сталинист, один из сотен тысяч. Он  был  НОРМА.  А
этот был - идиот... Дебил. Имбецил. Кретин. "Клиника"... Зачем? Откуда  он
здесь? Кто это?
     - Кто это?! - крикнул он наконец генералу. - Заткнитесь  и  отвечайте
на вопрос!
     Но генерал Малныч никак не мог понять, на  какой  именно  вопрос  ему
надлежит отвечать. Он казался растерянным и вконец озадаченным. И  он  был
обижен. Все происходило не так, как  он  надеялся.  Какие-то  титанические
старания его шли на пропасть. Какие-то легендарные подвиги  -  отметались,
не то чтобы не оцененные, но вообще  без  даже  какого-либо  рассмотрения.
Генерал Малныч оказался вдруг в мире бреда  и  кошмара,  причем  в  момент
наивысшего  своего  торжества,  в  тот  как  раз  момент,   когда   ожидал
кровью-потом заработанной начальственной ласки, награды,  кровью  своей  и
потом заработанной, и поощрения...
     Все эти чувства и даже мысли отчетливо читались  на  скуластом  лице,
сделавшемся вдруг плаксивым  и  обиженным,  он  все  это  угадывал,  легко
расшифровывал и понимал так ясно, как будто генерал  жаловался  ему  вслух
или в письменном виде. Но больше, но кроме этого, он  не  понимал  НИЧЕГО.
Какое-то  огромное  недоразумение   происходило.   Какой-то   титанический
"мизандерстендинг". Взаимонепонимание. Сшибка  неясностей...  И  он  вдруг
снова стал слышать на краю сознания давешний странный и тошнотворный  гам,
и вдруг уловил в нем ритм, мелодию, и могучий сдавленный рев  Шаляпина  он
вдруг в этом гаме различил: "...Мне страшно.  Я  взгляд  его  встречаю!  В
лучах луны... узнаю... САМ СЕБЯ!.."
     - Я не понимаю, однако ж... - бормотал между тем  генерал  Малныч.  -
Казалось бы, согласитесь... Казалось бы, можно  было  в  этой  ситуации...
А-а! - лицо его на мгновение озарилось улыбкой счастливой догадки. - Да вы
же, должно быть, еще не видели его? Раньше? Не видели ведь? Ну да, конечно
же! А я-то ума не приложу... Это "резерв-три", Станислав Зиновьевич. Самая
последняя инкубация! Виктор Григорьевич теперь  полагает,  что  упор  надо
делать именно на возраст восемнадцать-двадцать пять...  Оптимум!  Максимум
лабильности, и минимум... э-э-э... шлаков...
     Он не понимал ничего. Какой резерв? Какие  шлаки?  Но  он  неожиданно
понял другое и, наверное, главное: по мнению генерала он  ДОЛЖЕН  все  это
понимать. Ему говорят про что-то очень хорошо ему  известное,  многажды  с
ним обсужденное и даже, скорее всего, им одобренное... И он  вновь  ощутил
смутное приближение опасности, причем - никакой мистики, никакого абсурда,
никакого  кафкианства:  приближалась   самая   обыкновенная,   физическая,
военно-полицейская опасность, когда могут грубо схватить за лицо,  ударить
сапогом в промежность и поставить к стенке. Прямо здесь. Не выводя наружу.
Без суда и следствия... Нельзя, категорически и ни в  коем  случае  нельзя
было признаваться в непонимании говоримого  ему  и  вообще  происходящего!
Спрашивать было можно, но каждый вопрос становился при этом опасной  миной
и грозил оторвать тебе руку,  челюсть,  язык.  Каждый  вопрос  мог  сейчас
оказаться пулей в голову. Однако и молчать  тоже  было  нельзя  -  слишком
много взаимонепонимания и подозрений успело накопиться  за  эти  несколько
бредовых минут...
     - Где остальные? - спросил он  отрывисто.  Он  догадывался,  что  раз
сидит перед ним "резерв-три", то должны же  быть  или  ВПОЛНЕ  МОГУТ  БЫТЬ
"резерв-два", "один", и возможно - "четыре".
     - Да здесь же... - сказал генерал в полном изумлении. - В  рекреации,
как и положено...
     - Ведите.
     - Но... э-э-э... зачем?
     - Ведите, я сказал!
     Мельком он отметил, что голуболицый идиот уже снова держит Виконта за
руку,  а  тот  вцепился  в  грязно-синие  его  пальцы  (пальцы  покойника)
доверчиво и привычно, словно так и должно было быть, словно так оно всегда
и было. Ревность и отвращение кольнули  в  сердце,  сдавили  горло,  тошно
стало на мгновение, но он  сразу  же  забыл  обо  всем  этом,  потому  что
ощущение опасности, исходящей от бессмысленно шлепающего губами  генерала,
снова сделалось сильнее. Сильнее всего.
     Генерал никак не мог осмелиться и принять очевидное:  ближайший  друг
боготворимого начальника, второй человек Мира, без пяти минут президент  -
ничего не понимает, ничего знать не знает, ни сном ни духом во  всех  этих
делах, а  значит  НЕ  ДОПУЩЕН!..  Принять  такую  истину,  впустить  ее  в
сознание, РЕАЛИЗОВАТЬ - означало  для  генерала  взвалить  на  себя  такую
неподъемную  ответственность,  о  которой  он  и  помыслить  боялся.   Тут
начинались предусмотренные уставом и инструкцией,  хорошо  отработанные  и
внутренне согласованные цепочки действий и мер, крутых и  недвусмысленных,
но - слишком уж недвусмысленных и непоправимо  крутых.  Картины,  встающие
беспорядочно пред мысленным взором  генерала,  были  слишком  энергичны  и
слишком несообразны, чтобы можно было их немедленно реализовать. Они несли
на себе страшную печать казенной необратимости. Они, коль скоро реализация
началась, уже не позволяли вернуться на старт. Начать - означало: идти  до
конца, пан или пропал, грудь в крестах или голова в кустах.  Но  это  была
психология засидевшегося  не  на  своей  должности  полковника.  Или  даже
подполковника. Авантюриста. Прохиндея... А генерал был серьезный  человек.
Он был осел.
     А тут еще:
     - Извольте показывать дорогу! -  возвысил  свой  гневно  изменившийся
голос господин Президент.
     Он не видел выхода  иного,  кроме  наступления,  он  готов  был  даже
схватить генерала за обшлага и тряхнуть его как щенка, но  он  чувствовал,
что это был бы уже - перебор. Нельзя было  переигрывать.  Он  включился  в
какую-то сумасшедшую игру, ни правил, ни цели которой не  понимал,  но  он
знал, что переигрывать никак нельзя, а надобно строить перед  ополоумевшим
генералом  величественного,  брюзгливого,  всем  на  свете  не  довольного
вельможу, каким он, к сожалению, не был и быть даже  толком  не  умел,  но
каким он выглядел (сомнения в этом не было ни малейшего)  в  глазах  этого
опереточного военного, глупого, самодовольного, холуеватого, но дьявольски
в чем-то опасного... что-то страшненькое  умеющего  делать,  причем  очень
хорошо... за что-то же держит его Виконт при себе... Может быть,  как  раз
за умение круто распорядиться,  когда  пришла  пора  кого-то  поставить  к
стенке?..
     Генерал  шарахнулся  к  двери.  Он,  видимо,  так  пока  и  не  сумел
разобраться в ситуации, - слишком  опасной  и  слишком  немыслимой,  чтобы
разобраться в ней быстро, -  и  пока  продолжал  следовать  военным  своим
инстинктам: подчиняться и исполнять.
     Он в дверях задержался и поглядел через плечо. Что-то  заставило  его
сделать это. Предчувствие какое-то? Потребность бросить прощальный взгляд?
Или просто неясная надежда, что Виконт раскрыл глаза,  смотрит  сердито  и
готов уже подняться с обычными  своими  раздраженными  словами:  "Ну  вот,
опять!  Какого  черта?  Давайте  сюда  портки!.."  Но   Виконт   продолжал
находиться НЕ ЗДЕСЬ. Тяжелоплечий, слегка перекошенный набок,  неподвижный
силуэт заслонял его почти целиком, но лицо было видно -  брезгливое  худое
старое лицо  мирно  спящего  очень  старого  человека,  которому  все  уже
обрыдло....
     Домой, подумал он, поддаваясь на секунду  вдруг  налетевшему,  словно
пыльный ветер, порыву паники. Какого черта? Все решено уже здесь...  я  не
нужен... надо рвать когти... Почему я должен вмешиваться во все  это?  "О,
двойник мой! Мой образ печальный! - ревел сдавленный нечеловеческий  голос
у него в мозгу. - Зачем ты воскрешаешь вновь?.."...
     Ноги сами несли его  вслед  за  рьяно  поспешающим  генералом.  Иван,
осунувшийся   хищно,    полностью    растерявший    всю    свою    постную
индифферентность,  неслышно   двигался   рядом,   посверкивая   исподлобья
глазками,  сделавшимися  теперь  совершенно  паучьими   -   маленькими   и
блескучими. Нечеловеческий  голос  ревел  все  страшнее,  и  все  страшнее
становился, надвигался, подкатывал невнятный ритмический гам...
     А  к  ним  все  присоединялись  и  присоединялись   новые,   ниоткуда
появляющиеся  молчаливые  люди,  мужчины  и  женщины,   деловитые,   очень
решительные - в синих халатах, в белых халатах, в  маскировочной  форме  и
просто в пиджаках и при галстуках. Их  стало  уже  человек  восемь,  когда
генерал Малныч, не  задержавшись  ни  на  секунду,  вошел  вдруг  прямо  в
кремовую стену, в неожиданно (как  все  здесь)  возникшую  широкую  дверь,
шквал звуков взревел и обрушился, и ударил в лицо  теплый  парной  воздух,
какой встречает тебя,  когда  выходишь  на  самолетный  трап  в  аэропорту
Сочи-Адлер, и сразу запахло - густо, странно, неуместно, - вареным  луком!
- и он оказался в этом зале,  под  самым  сводом  его,  на  балюстраде,  у
барьера, в полусумраке, а внизу он увидел ИХ.
     Они были внизу. Много. Сначала показалось - сотни, но на самом  деле,
может быть, два-три десятка. Во фланелевых, грязноватых на вид  больничных
пижамах   -   серо-коричневых,    грязно-лиловых,    розовато-белесоватых.
Большинство - ходило по кругу. Руки за спину, как заключенные  в  тюремном
дворе... взявшись за руки, как детсад  на  прогулке...  солидно  и  плавно
руками жестикулируя в степенной беседе, как театральные зрители в антракте
("...Зачем ты воскрешаешь вновь, что пережил я  здесь  когда-то?..  Любовь
мою, страдания мои?.."). Были среди них и  давешние,  казалось  бы,  давно
забытые, черно-синие (забытые, задвинутые навсегда в пыльные  чуланы,  как
ненужная мебель), но большинство были люди как люди, только очень бледные,
голубоватые даже, или серые,  как  мыши.  Больные.  Нездоровые  люди.  Без
воздуха, без солнца. Без жизни.
     Они - все - были идиоты. Сонные, тупые, деревяннолицые.
     Они  были  рядом,  рукой  подать,  особенно  те,  что  проходили  под
балюстрадой. Он узнавал. Не сразу, не всех, каждый раз умирая от страха  и
отвращения, мучительно подавляя нарастающую тошноту,  узнавал:  Виконта...
себя... нынешнего премьера... нынешнего гэбэшника... снова  себя...  снова
Виконта...
     Виконт был в трех экземплярах, все -  разные,  один  -  пожилой,  лет
шестидесяти, другие - совсем молодые (пятьдесят  четвертый,  колхоз  имени
Тойво Антикайнена,  комсомольская  стройка,  телятник,  грязища,  дождь...
пьянка, ноябрьские... пьяный Виконт ломится выйти вон через печку... девки
какие-то, которых необходимо со  страшной  силой  драть...  пьяный  дурной
Сашка: "не хочется, ребята, - надо!..")
     Он сам был здесь - сам-три. И было два президента, которых он узнал с
трудом и не сразу - они были моложе ныне действующего лет на двадцать - он
вспомнил их по фотографиям из досье,  он  вспомнил  это  досье...  И  была
супруга президента - оттуда же, из того же досье... Породистая голландская
корова с благородным выменем... И самый главный русский фашист с  повязкой
на  левом  глазу...  и  самый  главный  кабардино-балкарец...  (Он   сразу
вспомнил, что полгода назад фашисту проломили башку на  митинге,  но  ГЛАЗ
УДАЛОСЬ СПАСТИ!..)...
     А потом он увидел Динару. И все забыл....
     Кружение негибких, деревянных, больных тел.  Гам.  Стоголосые  стоны,
крики, вои - жалобные, отчаянные, страстные, грозные. Как они плакали, как
горевали!... Бесшумный некрасивый деревянный танец манекенов... и ласковые
сплетения рук, тел, лиц... Они были люди. Они были  люди.  Они  все  равно
были люди... Зачем вы их сделали, вурдалаки?  Вурдалаки  безжалостные,  со
своим гадюшником... Гадюшник здесь у меня развели под носом?.....
     Он смотрел на Динару. Она была тихая, грустная, голубая.  Марсианские
глаза - словно у католической  статуи.  Неуклюжий  огромный  молодой  Стас
держал ее за руку, деревянно глупый и не  способный  улыбнуться.  Он  тихо
выл... А она, казалось, слушала...
     - Господин Красногоров! - ужасно завопил генерал, хватая его руками и
страшно мешая. - Нельзя! Туда нельзя, убьетесь!..
     - Гадюшник развели? - сказал он ему, уже не в силах управлять  собою,
уже проваливаясь в никуда,  уже  ничего  почти  не  видя.  Исчез  безумный
хоровод голубоватых  нелюдей,  остался  кремовый  потолок  над  головой  и
отрывистые вспышки света у самого края сознания, и рыдающий гам.
     Потом:
     - Никаких уколов! - сказал  страшный  голос  Ивана,  скребучий  голос
наемного убийцы. - Руки оборву, ты, краснорожий!..
     Сейчас он его убьет, подумал он  с  отстраненным  удовлетворением,  и
наступил обморок....


     Была обширная светлая комната, сплошь завешенная бельем - простынями,
полотенцами, кальсонами, кажется, и рубахами. Пахло сыростью и  свежестью,
Виконт курил, но запаха табака как раз и не было....
     Сон, сказал ему Станислав, но Виконт хмуро потряс головою и поправил:
обморок. Не заблуждайся, ради Бога. Это - обморок....
     Смотри, сказал ему Станислав. Смотри - Сенька!.. Семен Мирлин сидел к
ним спиною и боком и играл с кем-то в карты, с кем-то невидимым - от  него
только рука с веером карт то появлялась  из-за  простыней,  то  вновь  там
исчезала. А Семен выкладывал карту  за  картой,  собирал  взятки,  рокотал
вполголоса: "Ауф  айн  припечек  брент  а  файр'л..."  и  местечковая  эта
пустенькая песенка в его исполнении становилась значительной, словно песня
Сопротивления. Пол Робсон.  "Миссисипи".  "Джо  Хилл"...  Потом  Станислав
узнал того, кто сидел напротив Семена - это был  Сашка  Калитин,  они  все
снова были в колхозе имени Тойво Антикайнена, но не было никаких  девок  -
только Лариска вдруг  прошла  мимо,  строго-неприступная,  и  сразу  стало
горько и неловко....
     Ты знаешь, сказал он Виконту. Когда маме снились мертвые -  отец  мой
или тетя Лида, - она говорила мне совершенно серьезно:  ждут,  знают,  что
скоро уже... Это правильно, заметил Виконт, но у нас же не сон,  у  нас  -
обморок......
     Хорошо, сказал ему Станислав. Но ответь мне, пожалуйста:  кто  всегда
правил  этой  страной?  Всегда.  Изначально...  Ну,  изначально  -  ладно.
Изначально - по всему миру и все без исключения  были  хороши.  Но  возьми
времена новые и даже новейшие. Кто были  эти  люди?  Равнодушные  сыновья.
Распутные мужья. Бездарные отцы. Рассеянные братья-дядья... И вот человек,
очевидно не  способный  устроить  хоть  как-то  по-людски,  сорганизовать,
осчастливить собственную маленькую семью (мать, жена, двое детей,  сестра,
брат, племянник - десяток БЛИЗКИХ, всего-то -  ДЕСЯТОК!)  -  этот  человек
берется   сорганизовать,    устроить,    осчастливить    двухсотмиллионную
страну!.....
     Ты мне все это говорил уже, напомнил Виконт....
     Да, да. Я и не претендую на новизну. Ты, между прочим, тоже постоянно
повторяешься......
     Я  не  повторяю-СЯ.  Я  цитирую.  Я  люблю  цитировать.  Это  гораздо
безопаснее....
     Хорошо, хорошо. Я только пытаюсь  тебе  как  следует  объяснить  свой
основной принцип... Конечно, этот так называемый Великий человек, никем он
в результате не управляет, кроме кучки таких же, как и  он,  ничтожностей,
которых властен убивать и унижать, но не властен сделать лучше - не знает,
как их сделать лучше, да и не хочет он этого... Откуда  же  тогда,  скажи,
наша извечная жажда преклонения перед великой личностью?  Я  тебе  отвечу:
просто мы хотим верить, что историю можно изменить одним-единственным,  но
грандиозным, усилием - за одно поколение, "еще при нас". Но  великие  люди
не меняют историю, они просто ломают нам судьбы....
     И так будет всегда, до тех пор, пока они не научатся  МЕНЯТЬ  ПРИРОДУ
ЧЕЛОВЕКОВ...
     (Кто это сказал? Виконт?..)...
     Не люди спасут людей, сказал Виконт вразумляюще, а  нелюди.  Люди  не
способны на это, как не способны киты  спасти  китов,  или  даже  крысы  -
крыс....
     Суть  и  главная   примета   нашего   времени,   сказал   Виконт,   -
естественность   неестественного,   и   даже   -   противоестественного...
Единственный способ иметь дешевую колбасу - делать ее из человечины......
     Ты обратил внимание, сказал Виконт, как трудно в наших джунглях найти
бюрократа:  вокруг  одни  только  жертвы   бюрократизма,   и   ни   одного
бюрократа!.....
     Ты мне лучше скажи, на кой ляд ты держишь при себе этого Малныча?  Он
же идиот....
     А он мне нравится. Он полезный человек. Если  бы  к  нему  в  кабинет
заглянул вдруг кентавр, знаешь, что бы он ему сказал? "Заходите. А  лошадь
оставьте в коридоре".
     (Сделалось пусто и мрачно в комнате, только что такой светлой.  Душно
сделалось, а было так свежо. И не осталось  в  ней  больше  никого,  кроме
Виконта. Виконт лежал в постели, он  грипповал,  а  Станислав  пришел  его
навестить, сидел на полуобморочном  стуле,  и  оба  курили.  Произносились
слова, имеющие двойной и тройной смысл. Никто, словно бы,  не  хотел  быть
понят. Но каждый хотел высказать то, что наболело, потому что  наболело  -
нестерпимо)....
     Я вовсе не друг человечества, возразил Виконт. Я враг его врагов....
     Опять цитата? Скажи, наконец, хоть что-нибудь свое....
     Но зачем? Если ты хочешь понять, кто есть кто и зачем,  неужели  тебе
небезразлично, какими словами я тебе объясню? Своими? Чужими? Вообще -  на
пальцах? Сапиенти сат....
     Я не могу верить цитатам. Цитаты всегда  лгут,  потому  что  они,  по
определению, суть ПАРАПРАВДА. Они -  безопасны.  Если  бы  ты  хотел  быть
откровенным,   ты    бы    говорил    своими    словами,    -    корявыми,
маловразумительными, может быть, но своими. Если б ты вознамерился......
     Если б гимназистки по воздуху летали, все бы гимназисты  -  летчиками
стали......
     Молодец. Умница. Лихо отбрил. Как врага....
     Ты все еще ТАМ, мой Стак. Ты все еще  проживаешь  "в  той  стране,  о
которой не загрезишь и во сне". Нет этой страны, и никогда  не  было.  "Но
всегда,  и  в  радости,  и  в  горе,  лишь  тихонечко  прикрой  глаза:   в
неспокойном,  дальнем,  синем   море   бригантина   поднимает   паруса..."
Флибустьеры  были  обыкновенные  уголовники,  мой  Стак,  морская   шпана,
кровавая и подлая. А автор этих строчек умер самой  обыкновенной  страшной
смертью - он был убит на войне... Ты все воображаешь, что есть где-то Рай,
мой Стак, а где-то - Ад. Они не ГДЕ-ТО,  они  здесь,  вокруг  нас,  и  они
всегда сосуществуют: мучители живут в Раю, а мученики - в Аду, и  Страшный
Суд давно  уж  состоялся,  а  мы  этого  не  и  заметили  за  хлопотами  о
Будущем......
     Иногда мне кажется,  что  я  тебе  абсолютно  не  нужен,  Виконт.  Ты
отвратительно самодостаточен - тебе никто не нужен....
     Ошибаешься. Ты мне очень нужен. Я поставил на тебя. Ты -  моя  армия,
моя ударная сила. Так что изволь соответствовать......
     А разве ты не считаешь, что мое Предназначение больше, чем ты...  или
чем я... или чем мы оба?...
     Нет. И не будем больше говорить об этом....
     Виконт, я ведь только хочу разобраться... я хочу понять......
     Не надо, сказал Виконт раздраженно. Не надо. Есть вещи, которые лучше
знать, чем понимать. "Я вспоминаю солнце... и вотще стремлюсь забыть,  что
тайна некрасива". Тайна - некрасива, мой Стак. Тайна - всегда некрасива...

     Он очнулся и сразу же попытался  сесть,  но  Иван  придержал  его  за
плечо:
     - Подождите. Не торопитесь... Голова  закружится...  -  Иван  говорил
очень тихо и все время  озирался  -  странными  вздрагивающими  движениями
дикого животного, ожидающего нападения.
     Он не стал  спорить.  Он  чувствовал  себя  неважно.  Подниматься  не
хотелось, хотелось перевернуться на  бочок,  завести  глаза  и  подремать.
Минуточек шестьсот. Он чувствовал себя не больным даже, а вконец усталым и
разбитым, словно ящики грузил. Но лежать было неудобно.  И  почему-о  было
трудно и жарко дышать. И голове было жарко. И все лицо -  особенно  лоб  и
рот - стягивало что-то, да так, что кожа съеживалась, будто усыхала.
     Он поднял руку и потрогал.
     Волосы. Грубая незнакомая пакля под носом. Грязная сальная  пакля  на
голове. И запахло вдруг - паклей.
     - Какого черта?.. - проговорил он и попытался  эту  паклю  сорвать...
отодрать...  Мерзко  же,  гадость  какая-то,  зачем?  Но  пакля  оказалась
приклеена и - основательно.
     Иван перестал озираться и уставился на него. В его бешеных  блестящих
глазках промелькнул смех.
     - Ну и видик у вас, - проговорил он, напряженно улыбаясь. -  Не  знал
бы - ни за что не узнал бы.
     - Какого черта? Зачем?
     - Не знаю. По-моему, этот ваш генерал совсем сдурел от страха. Он вам
параморфина закатал в капельницу. Я не уследил сначала, а потом смотрю...
     - Зачем? Зачем, черт его побери?
     Он все-таки сел - заставил себя - и огляделся сквозь подступившую тут
же дурноту. Вокруг была сумрачная  большая  палата  с  низким  потолком  и
рассеянным светом, попавшим сюда  неизвестно  откуда  и  неизвестно  каким
образом. Высокие,  аккуратно  застеленные  кровати-каталки  вдоль  дальней
стены. На одной из этих каталок  -  неподвижное  тело:  острый,  задранный
подбородок, голые ступни из-под одеяла...
     Он снова попытался отодрать фальшивые свои усы, и у него снова ничего
не получилось - только слезы из глаз брызнули. На сон все это  похоже  уже
не было, на бред - тем более. Это  было  похоже  на  абсурдистскую  пьесу,
какую ему всегда хотелось написать. Сейчас вот откроется дверь,  и  войдет
средневековый рыцарь в валенках с калошами... Все было  до  такой  степени
нелепо, что даже страх куда-то испарился. "Нет страха, ибо абсурдно"...
     Впрочем, страх был. Он просто еще не проснулся окончательно. Он  пока
еще оставался там - в бараке с развешанным мокрым бельем, где было  понято
нечто более страшное, нежели абсурдность жизни.
     - Который час?
     - Пять сорок две.
     - Кронид должен быть вот-вот.
     - Не "вот-вот", а может быть, еще только через час. И вообще, на него
надежды мало. Его подстерегут  и  не  пропустят.  А  будет  прорываться  -
уничтожат...
     Оба говорили быстро и деловито, понимая друг друга с полуслова, и  он
вдруг подумал, что оба они, хоть не сговаривались, но уже  определили  для
себя свое  положение.  Ничего  не  зная  о  нем.  Ничего  не  понимая.  Не
разбираясь и даже не  пытаясь  разобраться.  Инстинктивно.  Как  загнанные
животные. Было ясно: дело - дрянь; надо вырываться отсюда немедля;  силой;
добром не выпустят; слабая надежда - на Кронида...
     - Что с Майклом?
     - Не знаю. Мне туда пробиться не удалось. Тут везде патрули,  как  на
военной базе. Надо уходить отсюда, Стас Зиновьевич. Вы - как?
     - Удовлетворительно,  -  ответил  он,  прислушиваясь  к   зудению   в
висках... и в правом ухе... и к буханью перевозбужденного  сердца...  и  к
тошноте, накатывающей после каждой экстрасистолы... Потом он спустил  ноги
с постели. Кровать-каталка  была  высокая,  ноги  не  доставали  до  полу.
Выяснилось  тут  же,  что  на  нем  -  фланелевые  кальсоны...  портки   -
грязно-сиреневого цвета. Самораспахивающаяся ширинка без пуговиц. Рубаха с
завязочками у воротника. Серая. Но  чистая.  И  грязно-сиреневая  пижамная
куртка на спинке кровати.
     - Ч-черт. Куда я пойду в таком виде? Где мои шмотки, ты не знаешь?
     Иван ответил - медленно, словно подбирая слова:
     - Я знаю, где ваши шмотки. Но туда теперь мне не прорваться. Они  там
меня ищут. Лучше мне там не показываться.
     - Ты что-нибудь натворил?
     - Да. Они меня ищут. Давайте уходить, Стас Зиновьевич. Потихонечку. В
другую сторону. Где они меня не ищут.
     Он смотрел на Ивана, борясь с сильнейшим желанием устроить  допрос  с
пристрастием, и немедленно. На Иване почему-то был  маск-комбинезон  цвета
осеннего листа. На  макушке  -  десантный  малиновый  берет.  Правая  щека
расцарапана, и глубокий порез сочился - на тыльной стороне левой ладони...
     А у себя на ногах он вдруг обнаружил - тапочки. Черные, без задников.
Основательно стоптанные. Он, оказывается, лежал под одеялом в  тапочках...
Абсурд  нарастал.  Абсурд  уже  громоздился  на  абсурд.  Было   несколько
вариантов: как все объяснить и что делать дальше. Ни один из них никуда не
годился. Каждый был сейчас - опасной потерей  темпа.  Нельзя  разбираться,
находясь в окружении. Нельзя ставить условия,  находясь  под  шахом.  Этот
ополоумевший  генерал  явно  приготовился  идти  ва-банк.  Он  не  намерен
разбираться, и торговаться ему -  поздно...  Ивана  пришибут  из  автомата
(слишком уж он шустрый), а меня напичкают химией - впредь до рассмотрения.
Вот и вся будет разборка... Надо уходить отсюда,  а  уже  потом  диктовать
условия или хотя бы задавать вопросы. Беда в том, однако,  что  и  генерал
это тоже понимает и так же хорошо.
     - Ты знаешь, как уйти?
     - Да.
     - Откуда?
     - Времени зря не терял.
     - Учти, я не умею быть невидимым. Из меня ниндзя - никакой.
     - А вам и не понадобится. Вы - больной человек. Идете себе в сортир.
     - А если кто-нибудь встретится?
     - Идите себе дальше, а я его уговорю.
     Он глубоко вздохнул перед предстоящим усилием и, задерживая  дыхание,
слез с кровати. Ноги - держали. Звон  в  ухе  прекратился,  только  сердце
продолжало бухать и подскакивать, как плохо отрегулированный движок.
     Иван подставил плечо и ловко обхватил его за  талию.  От  него  пахло
казармой. Чужой запах. Запах, взятый в качестве трофея...
     - Иваниндзя,  -  сказал  он  ему  с  нежностью.  -  Мы  тут  с  тобой
основательно влипли. Ты хоть понимаешь, что происходит?
     - Ни хрена не понимаю, - сказал Иван. Они медленно, стараясь шагать в
ногу двинулись к выходу. - Но я чую, что это - поганое  место.  Вы  Динару
Алексеевну видели? В толпе этой?.. Заметили?
     Он  не  стал  отвечать.  Его  снова   замутило   при   одном   только
воспоминании... Как они плакали! Как они любили друг друга и  как  боялись
потерять! И  теряли.  Все  время  теряли.  Они  все  были  -  одноразового
использования...
     - Ничего, - сказал Иван, не дождавшись ответа. - Мы от них уйдем, это
я вам гарантирую. А потом уж вы с ними разберетесь...
     Оптимизм,  подумал  он,  старательно  передвигая  ноги.   Главное   и
единственное оружие побежденных.
     - Они тут колбасу делают из человечины, - сказал он вслух. - Они  нас
не выпустят. Считай, мы уже погибли. Знаешь, как мы с тобой погибли? Мы  с
тобой... и с Майклом,  конечно,  и  с  Костей...  мы  в  засаду  попали  к
вору-злодею Гешке Вакулину и в засаде - геройски погибли...
     - Да имел я их всех одну тысячу раз! - возразил Иван. - Да вы  же  им
всем башки разнесете. В крайнем случае.
     - Неужели ты в это веришь? Брось. Глупости все это. Просто -  везуха.
Которая всегда, рано или поздно, но кончается...
     Они были уже у выхода. Иван высвободился и,  сделав  предостерегающий
жест, выскользнул вон.
     Оставшись один, он оперся было о стену, но потом обнаружил, что  ноги
держат вполне надежно  -  можно  стоять,  можно  идти,  а  если  уж  очень
приспичит, то можно и бежать. Трусцой.
     Слева от дверей лежал на спинке казенного вида стул, а чуть  подальше
из-под кровати торчали ноги в десантных буцах.  Ничего  прочего  видно  не
было. Уговорил, подумал он с жестким злорадством, поразившим  его  самого.
Ладно. Наше дело правое.  Я  вам  гадюшники  тире  гнидники  разводить  не
позволю. НИ ПОД КАКИМ СКОЛЬ УГОДНО БЛАГОРОДНЫМ ПРЕДЛОГОМ.  Вызову  к  себе
Виконта, и все спокойно обсудим, подумал он с надеждой. И сейчас  же:  что
обсудим? Что? "...и вотще стремлюсь забыть, что тайна некрасива..." Вотще.
     Ванечка появился вновь  и  поманил  за  собою.  Ванечка  был  в  этих
коридорах, как у себя дома  -  шел  на  шаг  впереди,  не  оглядываясь,  и
показывал дорогу. Комбинезон сидел на  нем  недурно,  но  модные  штиблеты
несколько портили картину.
     Повсюду здесь было пусто. Одни только  огнетушители  да  еще  какие-о
непонятные аппараты в застекленных шкафах попадались. Ритмичный гам  опять
находился на пределе слышимости и оставался,  кажется,  сзади.  Вдруг  две
санитарки  вынырнули  навстречу,  фыркнули  в  адрес  Ванечки,  немедленно
соорудившего подходящий к случаю жест, равнодушно скользнули  накрашенными
глазами по больному, бредущему в туалет, и снова исчезли из  поля  зрения.
(Сердце только пропустило  удар,  и  -  второй,  следом,  но  ничего,  все
обошлось). Он тут же представил себя со стороны: всклокоченный, на  голове
пегая пакля, под носом - пегая пакля, старик в грязно-сиреневой больничной
хламиде,  ковыляет  кое-как   по   стеночке   вдоль   коридора,   грузный,
задыхающийся,  мокрый  от  нездорового  пота,  неопрятный,  дикий.   Очень
убедительно. Больной старый человек идет до ветру. "А где, братец, здесь у
вас нужник?.."
     Нужник оказался на вполне приличном уровне.  Не  "Интерконтиненталь",
разумеется, совсем НЕ, но однако  же  без  особой  вони  и  прочих  следов
предыдущего пребывания. Четыре писсуара. Четыре кабинки. Без дверей. И без
стульчаков, разумеется, но  -  чисто.  Задом  наперед  здесь,  видимо,  не
принято было усаживаться... (Поразительно, какая чушь  лезет  в  голову  в
такие вот минуты. Это из-за того, что я боюсь прыгать, а он же,  паршивец,
сейчас заставит меня прыгать из окна...)
     Иван, уже встав ногами на крайний, под высоким горизонтальным  окном,
унитаз, орудуя ловко и почти беззвучно, выворачивал с  корнем  заплетенную
сеткой раму. Поставил (бесшумно) раму в угол,  оглянулся  -  лицо  мокрое,
белое, нацеленное - махнул рукой.
     - Хорошо, хорошо... - сказал  он  этому  мокрому  и  бешеному  сейчас
человеку. - Но учти - прыгать я не смогу... - (Какого черта - прыгать?  Да
мне просто не пролезть в эту щель, не протиснуться!) - То есть, я  прыгну,
конечно, но все свои старые кости тут же и переломаю...
     - Не придется, - сказал Иван, слегка задыхаясь. - Не понадобится  вам
прыгать... Давайте... Смелее, я вас держу. Пошел, пошел, смелее!..
     Это было унизительно. Бессильные руки  не  умели  больше  подтягивать
грузное тело, вялые, как макаронины, ноги безнадежно шарили  по  кафелю  в
поисках опоры... карамора на оконном стекле... старая  больная  безмозглая
карамора... Подпираемый и выпираемый вон, подсаживаемый и  подталкиваемый,
он карабкался, елозил по скользкой кафельной стене, цеплялся  ни  за  что,
задыхался, хрипел, обливался мучительным потом, и в конце концов,  сам  не
понимая как, оказался: сначала - в узком  лазе  окна,  а  потом,  отчаянно
отпихнувшись от воздуха, - в какой-то неглубокой  сырой  яме  с  цементным
полом и цементными же, наощупь, стенками... Задыхаясь  и  скорчившись,  он
сидел, неестественно переплетя онемелые ноги, не чувствуя рук, не чувствуя
ничего, кроме выкипающих легких... у него не было сил даже закрыть  глаза,
и он видел невысоко над собою смутное пятно  слабо  подсвеченного  тумана,
перечеркнутое решеткой. Ну, все, думал он. Это - мой последний рубеж. Все.
Укатали сивку  крутые  горки...  Сейчас  какая-нибудь  жила  лопнет,  и  -
карачун...
     Видимо, на какое-то время он-таки отключился:  вдруг  рядом  оказался
Иван, сосредоточенный, как хирург, и холодные влажные пальцы его -  повыше
ключицы, где, кажется, еще что-то там билось, хлопотало, дергалось и жило.
     - Ничего, ничего... - сказал он настороженно-внимательным  глазам.  -
Держусь пока. О-кей. Что там у тебя дальше в программе?
     - Вставайте, - сказал Иван и сам поднялся,  а  потом  наклонился  над
ним, подхватывая, поудобнее, под руки. - Вот так... Хорошо... Видите там -
свет?
     Они оба стояли теперь в этой цементной яме, головы у  них  были  выше
среза, и он мельком отметил,  что  решетка,  только  что  закрывавшая  яму
сверху, теперь отсутствует. Он видел и свет, о котором  говорил  Иван,  но
более того, честно говоря, он не видел ничего. Все вокруг  было  заполнено
ледяным густым туманом, слегка подсвеченным в  трех  местах,  причем  ярче
всего именно там, куда показывал Иван.
     - Вот здесь - стена, - продолжал между тем Иван, негромко,  но  и  не
шепотом. - Там где свет, там главный вход. Там  стоят  наши  машины,  обе,
"броневичок" поближе,  "керосинка"  -  подальше.  Охраны  нет...  Вы  меня
слушаете?
     - Да, - сказал он. - Но не понимаю. Пока.
     - Сейчас поймете. Дело нехитрое. Они нас никак здесь не ждут, поэтому
риска - никакого. Главное - темп......
     Это тебе только кажется, что главное - темп, подумал он. Главное - не
нагородить глупостей. И так уже нагорожено - вчетвером не разгребешь.  Сам
Хозяин, лично, совершив, понимаете ли, побег, словно распоследний псих, из
больницы, вылез через сортирное окно во двор и теперь  стоит  заледенелыми
ногами в сырости, одетый в сиротскую хламиду, обклеенный чужими  волосами,
дышит ртом, чтобы не вырвало, и готовится идти на прорыв... Зачем? От кого
побег, от какого врага? Из какого такого окружения - на  прорыв?..  Ни  на
один из этих вопросов ответить он был не способен, даже и не  пытался.  Но
еще менее способен он был представить  себе,  как  возвращается  сейчас  в
койку, ложится (в тапочках) под одеяло и с тихим терпением ждет  появления
генерала Малныча или, того похуже, странного доктора Бур-мур-щихина...
     - Я не пойму, Босс: вы  слушаете  меня  или  нет?  -  сказал  Иван  с
раздражением, прервав самого себя на полуслове.
     - Я тебя слушаю. Но мне этот твой план не  нравится.  Ты  разобьешься
вдребезги, а ворот не вышибешь. Мне все равно тогда придется прыгать через
стену, а ты останешься у них, и они тебя  прикончат.  На  вполне  законных
основаниях. Не задумываясь, понимаешь?..
     - Вы не обо мне думайте, вы о себе думайте...
     - Нет. Я буду думать об нас обоих. И  о  Майкле,  который  сидит  там
сейчас и вообще ничего не знает...
     - И о Крониде, которого они - ждут в засаде не дождутся...
     - Откуда ты знаешь про засаду?
     - А вам какая разница, откуда? Я так и знал, что обязательно начнутся
споры и  разговоры.  Можете  вы  мне  хоть  раз  в  жизни  доверится?  Без
разговоров?
     - Я тебе всю жизнь доверяюсь.
     - Вот и делайте, что я сказал.
     - Нет. Мы садимся оба в "броневичок" и прыгаем через стену...
     - Их же надо задержать, вы понимаете?
     - Понимаю. За рулем - ты. Мне такой прыжок не сделать.
     - Поймите: они сразу бросаются вдогонку, и  нам  не  уйти.  По  такой
дороге.
     - Ничего. По бетонке - уйдем. По  бетонке  надо  уходить,  понимаешь?
Кронид прибудет - по бетонке, надо его там встретить... А главное: мне  на
три с половиной метра не прыгнуть, понимаешь? Я разобьюсь.
     - Они ж не станут нас догонять, они будут стрелять.
     - Ничего. Если за рулем будешь ты, - уйдем. И вообще: кто не рискует,
тот не пьет шампанского.
     Иван молчал несколько секунд, громко и агрессивно сопя коротким своим
носом. Потом сказал:
     - Терпеть не могу шампанского.
     - Я тоже. А вот Кронид - обожает!
     - Если б не Кронид, хрен бы я пошел на эту авантюру.
     - А уж я бы!... Лежал бы сейчас себе в коечке...
     -  И  ждал  бы  пока  они  вас  тихо  прирежут.  На  вполне  законных
основаниях.
     - Ничего подобного. Как же тогда моя Таинственная Сила?
     - Эх, Стас Зиновьич, - сказал Иван. - А может быть, ее  здесь-то  как
раз и делают, вашу Таинственную Силу? А?
     Это было, по меньшей мере, логично. Ай да Иван!  На  такое  заявление
невозможно было ответить сразу. Ни да, ни нет. И не сразу - тоже.
     - Ладно, - сказал наконец Иван решительно. - Держитесь за мной, я иду
первым.
     Все произошло довольно быстро и - поначалу - без никаких приключений.
Короткое бесшумное путешествие сквозь туман. Вдоль шершавой стены  здания.
По остаткам сухой травы, пробившейся сквозь  асфальт  и  в  трещины  между
бетонными плитами.  Было  холодно.  Туман  садился  на  лицо  как  влажная
паутина. Где-то играла музыка, голоса раздавались, и никому не было до них
дела.
     Они были уже рядом с машинами. Уже стремительный  профиль  "адиабаты"
можно было различить на фоне оранжевого  свечения,  десять  шагов  до  нее
оставалось, - как вдруг в светящемся тумане возникло движение, и объявился
там энергичный силуэт: крутые плечи, фуражка с длинным козырьком, выпуклые
усы  и  коротенькая   трубка-носогрейка,   модная   с   недавних   пор   в
унтер-офицерских кругах некоторых родов спецвойск.
     Это был очередной прапор из охраны. Что-то понадобилось ему здесь,  у
машин, что-то  он  там  искал.  Или  проверял.  Или  намеревался  стибрить
по-быстрому. Пока суд да дело. Под покровом ночной темноты. Чем-то он  там
тихонько лязгал, металлически крякал и позвякивал.  Сгибался,  исчезая  во
тьме и тумане, и снова распрямлялся. Шевелились крутые плечи. Иван  следил
за ним,  окаменев  лицом  и  телом.  Иван  сделался  неузнаваемо  страшен.
Мертвенная угроза угадывалась в нем сейчас -  зародилась  вдруг  и  зажила
своей, отдельной и опасной жизнью.
     Он хотел сказать Ивану: не надо, Господь с ним, не судьба,  вернемся,
и будь что будет, но Иван, на глядя, положил на мгновение  ледяную  ладонь
свою ему на губы и - исчез. Как давешний баскер. Без шороха, без малейшего
движения воздуха, вообще без всякого предварительно движения. Как тень  на
стене исчезает, когда выключают за ненадобностью сильную лампу.
     Несколько  тошных  мгновений  протекло,  а  все   никак   ничего   не
происходило.  Энергичный  прапор  стоял  теперь,  привалившись   задом   к
"адиабате"   и   чиркал   зажигалкой   -   словно   сверчок   за   печкой.
Синевато-оранжевый огонек озарял его сосредоточенный нос. Трубка не желала
разгораться.
     Глупо, подумал он. Глупо вот так умирать,  своим  последним  желанием
имея - раскурить упрямую носогрейку. Не хочу об этом думать.  Я  же  знаю,
что все это  -  рядом:  последняя  минута,  последнее  желание,  последняя
судорога жизни... Он прикрыл глаза, не желая ничего видеть, а когда  вновь
раскрыл их, видеть уже было нечего. Прапора не стало. Дверца  машины  была
уже распахнута, Иван звал его, делая невнятные знаки рукою,  и  надо  было
снова идти -  передвигать  заледеневшие  ноги  и  надеяться  на  лучшее  в
постоянном ожидании наихудшего.
     По-прежнему играла в отдалении музыка, и слышался кашляющий  смех,  а
больше - ничего за последние двадцать восемь секунд он так и  не  услышал.
Собственно, звуков стало даже меньше - зажигалка  теперь  уже  не  чиркала
простуженным сверчком... Сверчок предвещает смерть. По слухам. И  согласно
преданию. Вот только - чью?

     "Адиабата" прыгнула легко и  мягко,  словно  гигантская  механическая
кошка, и он на  несколько  мгновений  увидел  под  собою  залитый  туманом
предутренним мир: черную щетину кустов и деревьев вокруг здания,  торчащую
из белесой, слабо подсвеченной пелены; колючее  ограждение  поверх  стены;
какую-то  усеянную  мигающими  красными  и  рыжими   огоньками   башню   в
отдалении... Слой тумана был - всего-то метра четыре,  а  над  этим  слоем
знай себе мирно сыпал редкий снежок, и светил  мутноватый  старый  огрызок
Луны. Потом машина снова упала в туман, коротко и мощно рявкнули форсажные
двигатели, Иван каким-то чудом сумел смягчить удар до терпимого предела  -
машина словно ввалилась на скорости в  метровую  выбоину  -  супер-рессоры
ухнули, но  выдержали,  у  него  лязгнули  челюсти  и  руки  беспомощно  и
болезненно всплеснули как бы сами собой, а машина уже шла юзом,  вопили  и
воняли горящие покрышки: Иван  входил  в  крутой  вираж,  целясь  в  плохо
различимый среди зарослей узкий коридор бетонки - прочь, дальше,  быстрее,
еще быстрее, пока они там не очухались, пока еще не поняли ничего, пока не
выслали погоню и не оповестили свои патрули.
     Затея  была  дурацкая,  мальчишеская,  мальчишкой  спланированная,  а
потому и провалилась, даже и не  начавшись  толком,  -  через  пять  минут
отчаянной гонки. Кончилось горючее.
     Они сидели рядом в  кабине  и  молчали.  Прыгали  красные  и  зеленые
огоньки на пульте. Горел  красным  указатель  расхода  топлива  -  строго,
непреклонно и осудительно. Остывал двигатель.  Остывал  салон.  Надо  было
выбираться наружу и идти к автостраде. Десять  километров.  Может  быть  -
пять. Наобум. Может быть,  получится  -  избежать  патрулей.  Может  быть,
получится - не нарваться на мальчиков Гроб-Вакулина. Может  быть,  удастся
перехватить и остановить  Кронида,  который  сейчас  уже  должен  быть  на
подходе...  если  его  уже  не  остановили  и  не  перехватили.  Все  было
удивительно неуклюже, глупо и бездарно.
     - Рацию - прапор выдрал? - спросил он. Не потому, что это имело  хоть
какое-то значение, а потому что вылезать наружу решительно не хотелось,  а
в салоне было все-таки еще довольно тепло.
     - Нет, не думаю, - ответил Иван обстоятельно. - Я полагаю, они ее еще
раньше демонтировали. А прапор, он более  -  по  мелочам.  В  свою  личную
пользу... Подождите, Стас Зиновьич, не вылезайте пока. У меня в  багажнике
есть кое-что, размер, может быть, и  не  совсем  подходящий,  но  все-таки
получше будет, чем это ваше больничное хламье...
     - Хорошо, - сказал он послушно. - Жду.
     Надо было еще разок попробовать просчитать ситуацию. В одиночку.  Без
Эдика. Без Кузьмы Иваныча. Без Николаса. Без  команды,  которую  он  любил
сейчас больше всего на свете. (Без ансамбля. Сам, бля. Один, бля...).  Без
знаменитого своего Министерства Проб и Ошибок, дороже  которого  ничего  у
него никогда не было и быть не могло... Где-то я просчитался, подумал  он.
Чего-то очень важного я не понял вовремя (давно, очень давно!),  и  именно
поэтому оказался сегодня в этой холодной луже....
     "Колбаса из человечины..." Нет, это не  то,  это  лишь  фигура  речи.
Что-то другое он сказал мне давеча. Не давеча, конечно, а много лет назад,
когда ничего еще не было решено, когда все еще только начиналось  и  ничто
еще не выглядело окончательным. (У президента Красногорова - начиналось, а
у член-кора Киконина уже все решено было и шло полным ходом)....
     "Предназначение даруют  боги.  И  тот,  кто  получил  этот  дар,  сам
становится одним из них... Ты даже и представить себе не можешь, мой Стак,
какая это редкая вещь - ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ!.."...
     Виконт, дружище, ты остался теперь у меня  один.  Как  же  так  могло
случится,  что  ты  оказался  среди  моих  недругов?  Да,   ты   не   друг
человечества, ты враг его врагов. Но ведь и я - тоже!  Как  мог  оказаться
между нами генерал Малныч - спиной к тебе, лицом ко мне - скуластым  своим
холуйским ликом прохиндея и лжеца?..  И  почему  мой  дар  богов  бессилен
против него?..
     Он не видел ответа.
     Строго говоря, он  и  вопроса  не  видел  толком.  Происходило  нечто
смутное, необъяснимое и скользкое, как  кусок  льда.  Он  давно  отвык  от
такого - он стал избалован. Он чувствовал себя непривычно старым, слабым и
бессильным. Он был сейчас - Черномор без бороды. Это  было  мучительное  и
тошное ощущение, какое бывает в дурном сне,  когда  силишься  и  никак  не
можешь проснуться...
     Он прислушался. Какой-то  хруст  послышался  вовне  и  сзади.  Словно
расправляли там мятый пластикатовый  плащ.  Кто  сейчас  помнит,  что  это
такое: пластикатовый плащ? Впрочем, Ванечка прав: лучше это, чем сиреневые
кальсоны... Плащ еще раз хрустнул, и вдруг кто-то засмеялся рядом.  Кто-то
незнакомый. Не Ванечка....
     Он шарахнулся, ударившись  головой  о  стекло  правой  дверцы:  через
левую, мерцая исподлобья красными угольками, на него смотрел баскер.
     Было мгновенное удушье ужаса. Судорога,  свернувшая  душу  в  крючок.
Безумие, оцепенение, потеря себя. Баскер все смотрел, неподвижный,  словно
мрачный эскиз Франсиски Гойи, и такой же неправдоподобный....
     Говорили, что они обладают взглядом василиска -  под  таким  взглядом
намеченная жертва превращается в мягкий камень. Она теряет голос, и  кровь
у  нее  останавливается.  Говорили,  что  некоторые  из  них  делают  так:
откусывают  человеку  ноги  и  уходят  прочь  на  денек-другой,  а   когда
возвращаются, едят труп, уже тронутый разложением. Говорили: им, на  самом
деле, не нравится убивать, они не любят свежатины. Говорили: хорошо успеть
застрелиться, если не видно другого выхода...
     Первый шок его прошел, он был весь в ледяном поту, но уже все понимал
и снова стал собой. Он снова был старый, обуреваемый гордыней,  желчный  и
властный человек, привыкший подчинять и отвыкший подчиняться. Он не  хотел
ни умирать мучительно, ни стреляться во избежание мук. Он хотел жить. (Как
много  потерь  за  одни  только   сутки!..   Проклятая   ночь.   Проклятая
невезуха...) Он, не глядя, не отрывая глаз от мрачного видения за стеклом,
протянул  руку  и  откинул  крышку  "бардачка".  Пистолета  на  месте   не
оказалось. Прапор  успел-таки  попользоваться.  (По  мелочам...)  Впрочем,
пистолет все равно был газовый - парализатор НП-04, удобный и милосердный,
но против баскера такой же бесполезный как и самый  современнейший  ОСА...
(Сколько потерь. Сколько невозвратимых  потерь  за  одну  только  ночь!..)
Сволочь, прошептал он баскеру одними губами. Ненависть вдруг налетела, как
приступ неудержимой рвоты, и разом забила  все  остальное  -  боль,  плач,
страх. Он пошарил под сиденьем, где у него  была  заначка...  не  у  него,
собственно, а у  Ванечки,  который  всегда  полагал,  что  береженого  бог
бережет, и держал там в тайне от всего света  осколочную  гранатку  -  "на
всякий пожарный и при условии, что".
     Гранатки глупый прапор не нашел, и теперь он сжал ее в кулаке, зубами
выдернул чеку и потянулся свободной рукой к  кнопке  -  опустить  переднее
левое стекло.
     Но баскера уже не было - белесый туман стоял там  снаружи  и  мелкими
каплями садился на стекло.
     Сволочь умная. Я ж тебя!..  Он  выбрался  наружу  и  осторожно  пошел
вокруг машины, держа гранатку в отведенной руке, готовый бросить  или,  по
меньшей мере, просто разжать пальцы.  Он  шел  сквозь  туман,  сделавшийся
вдруг совершенно непроницаемым.  Ничего  не  было  видно.  Совсем.  Только
подфарники да стояночные огни тускло светились, не освещая, ничего,  кроме
пустой мглы.
     Он обошел машину и увидел: распахнутый багажник, тусклый свет  внутри
и Ванечку, который лежал там неподвижно и смотрел ему в лицо. Ванечка  был
совсем  маленький.  Черная,  липкая,  поблескивающая  лужа  окружала  его,
заливши внутри багажника все, что там было. Ванечка  был  в  сознании,  но
молчал. У него не было ног.
     Потом он заговорил. Голос у него был - как зудящая струна.
     - Хоз-зяин-н-н... - прозудел он. - Добей... те... - и умер.
     Он увидел, как жизнь ушла из черных неподвижных глаз  и  как  обмякло
тело, которое только что было  пружиной,  взведенной  болью  и  ужасом  до
последнего предела.
     Несколько секунд он стоял неподвижно.
     (Он никогда не умел обращаться с мертвыми. Десятки людей проводил  он
ТУДА, но так  и  не  научился:  склонить  голову;  прикоснуться  губами  к
ледяному лбу; подняться  с  колен  и  снова  склонить  голову...  Все  это
казалось ему - театром. Дешевой самодеятельностью. Все это была показуха -
неизвестно, для чего и перед кем).
     Потом он протянул руку, свободную от гранаты, и потрогал шею Ванечки,
там, где должна была пульсировать жилка. Шея была теплая, чуть липкая,  но
жилки уже не было. Ванечки больше не было здесь. И никогда не будет.
     Он захлопнул крышку багажника и вдруг -  словно  очнулся.  Окружающий
мир, только что существовавший отдельно и как  бы  вдалеке,  обрушился  на
него без пощады и милосердия. В этом  мире  (кроме  ледяного  тумана)  был
ледяной холод с ветром, ледяное безнадежное одиночество и мертвенная  вонь
потустороннего  зверя,  который  только  что  был  здесь  и,  может  быть,
оставался где-то неподалеку: смотрел, ждал, оценивал, решал...
     Он ощутил дрожь, пробивавшую  его  от  пяток  до  макушки.  Судорогу,
которая сводила руку с гранатой. Металлический привкус от  чеки,  все  еще
зажатой в зубах. Он ощутил себя и вспомнил, что именно ему надлежит сейчас
делать.
     Чеку  поставить  на  место  он  не  сумел.  Пришлось  ее   выбросить.
Взведенную гранату он решил нести с собой. На всякий случай. И  не  против
баскера - он вдруг сделался уверен, что зверь  ушел,  что  нет  его  здесь
больше, что вернется он сюда теперь только через пару  дней,  -  стальными
когтями вспороть сталь  багажника  и  добраться  до  того,  что  находится
внутри. Уже только для  того,  чтобы  помешать  этому,  надлежало  сейчас:
заставить себя, в очередной раз одолеть себя - идти, брести, ползти,  если
понадобится, искать людей, любых, каких угодно, но желательно, все-таки, -
своих.
     Он шел медленно, почти не  чувствуя  вялых  своих  закоченевших  ног,
которыми неуверенно, как слепой, нащупывал  под  собою  бетонку,  не  видя
почти ничего перед собою, выставив вперед свободную руку и бережно спрятав
на груди кулак с гранатой. Он не думал ни о чем. Если бы он сумел каким-то
образом вернуть себе способность размышлять, он наверное, думал бы  только
о том, что эта ночь - проклята и ее ему ни за что не пережить.
     Страх тихо  глодал  его,  и  он  пел:  "Куковала  та  сыва  зозуля...
ранним-ранцем да ой на зари..."  Он  пел,  стараясь  подражать  интонациям
мамы, он не знал украинского, он просто помнил все это наизусть - и слова,
и мотив, и интонации. "Ой  заплакалы  хлопцы-молодцы...  гей-гей,  тай  на
чужбине, в неволи-тюрмы..." Здесь он  забыл  слова  и  начал  сначала.  Он
верил, что это должно  ему  помочь.  Страх  в  нем  уже  сделался  сильнее
рассудка.
     И ничего не происходило. Видимо, заклинание имело силу.
     Потом, когда туман вдруг начал рассеиваться, когда проявилась на небе
и повисла над черной стеной зарослей обгрызенная мутная Луна, он  -  ни  с
того ни сего - вспомнил давно сочиненную им и  давно  забытую  песенку  на
какой-то туристский мотивчик:

               На небе озеро Луны блестит, как алюминий,
               Кругом медведи и слоны, а мы - посередине......

     Почему там оказались вместе медведи и  слоны?  Кто  такие  эти  "мы"?
Когда-то песенка эта была совершенно конкретна, он  это  ясно  помнил,  но
теперь все стерлось, все выветрилось, все стало - ни о чем. Или  -  о  чем
угодно. Например,  о  нем.  Об  этой  бетонке.  Об  этом  тусклом  огрызке
космической беды над косматыми зарослями. И о  самих  этих  зарослях,  где
водится кое-что похуже медведя, хотя, слава богу, и поменьше слона...

               Ни крошки десять дней во рту, собак давно поели
               - Идем к Медвежьему хребту четвертую неделю....

     Какие собаки? Охотничьи? Или  упряжные?..  Где  он  -  этот  Медвежий
хребет  (а  также  послушно  всплывающие  по  ассоциации:  Вшивый   Бугор,
Грибановская Караулка, Сто Вторая Разметка)?..  В  каком  году,  хотя  бы,
вспомнить, все это было?.. Я никогда в жизни  не  ходил  на  охоту.  Сашка
Калитин был у нас охотник, но большей частию - на уток да глухарей, причем
тут медведи?..

               Мой друг, голодная свинья, намедни плюнул в душу:
               Стрелял в слона, попал в меня, и целится покушать....

     А что если это - про нас с Виконтом? Он  ухмыльнулся  и  вдруг  снова
почувствовал фальшивые свои усы - мокрую вонючую паклю под носом. "Стрелял
в слона, попал в меня..." Недурно. В этом явно что-то есть. Виконт  всегда
считал, что наше воображение больше нашего мира:  все,  что  придумано,  -
существует. Каждый стих - вместилище Истины. Просто  нам  не  всегда  дано
понять, какой именно  и  о  чем...  Мы  ведь  знаем  гораздо  больше,  чем
понимаем. Это и беда наше и счастье в одно и то же время...

               Тускнеет золото костра, дымит и угасает.
               Дожить бы, братцы, до утра - мой друг меня кусает!.....

     Вот уж это - точно. Как закон  природы.  Ни  убавишь,  ни  прибавишь:
кусает. Не надо, Виконт, попросил он. Я  все  равно  с  тобой,  я  -  твой
навсегда. Хотя гадюшню эту твою, если Бог  даст,  расточу.  Потому  что  -
нельзя. Потому что есть вещи, которые - нельзя. Есть вещи, которые  нужно,
очень нужно, но в то же время душераздирающе нельзя. Мы  не  всегда  умеем
объяснить.  Понять.  Сформулировать.  Надо  стараться.  Обязательно   надо
стараться. Но даже если ни понять,  ни  сформулировать  не  удалось,  надо
почувствовать (просто грубой шкурой души): это - нельзя.
     Песня его кончилась. Он начал ее сначала, пропел всю подряд  почти  в
полный голос, а когда она кончилась вновь, пошел дальше один,  без  песни.
Видно было все как на ладони. Туман  остался  позади,  впереди  оставалась
всего лишь обыкновенная тьма с мелким снежком,  а  Луна,  хоть  и  побитая
своими годами, как валенки - молью, светила недурно, и позволяла  выбрать,
куда надо ставить ногу (полумертвую, с больным  раздавленным  коленом),  а
куда - ни в коем случае. Тапочки он потерял, ноги были босы,  он  не  знал
этого...
     Теперь он освоился здесь, как всегда осваивался -  везде  и  в  любой
ситуации, и знал, что пройдет ровно столько, сколько понадобится, и никому
не даст себя остановить, и ничему. Он всегда стремился  быть  честен  и  в
первую очередь - с самим собой. Он знал себя, как довольно  черствого,  не
столько доброго, сколько порядочного человека, не умеющего и не  желающего
обманывать  и  придающего  этому  обстоятельству  чрезмерно   большое   по
всеобщему   понятию   значение.   Однако,   честность   -   есть    валюта
нравственности. Политика этой валюты не принимает, у нее своя  валюта,  но
до тех пор, пока миром будут править  бесчестные  или,  в  лучшем  случае,
умеренно честные люди, до тех пор  мир  будет  бесчестным  или,  в  лучшем
случае, умеренно (по обстоятельствам, от случая к случаю, если это полезно
для дела, деван-лез-анфан, для прессы и телевидения) честным. Или  -  или.
Виконт, разумеется, относится  сейчас  и  всегда  относился  к  этой  идее
скептически. Честность - это нечто вроде ума у красивой женщины:  неплохо,
но любим мы ее не за это... Виконт циник. Но он - ученый.  Он  знает  цену
честности. Он знает что честность не имеет цены. Как жизнь. Она просто или
есть, или ее нет. Она самоценна...
     Он опомнился. Что со мной? С кем я говорю? Или это не я... Но  кто-то
же был рядом только что. Сидел в кресле и смотрел на огонь сквозь  длинный
стакан со скотчем...
     Ничего  не  происходило  вокруг.  Он  шел.  Он  передвигал   ноги   с
раздавленными коленями, лающими  и  воющими  болью.  Он  почти  ничего  не
помнил, он забыл о Николасе, о Ванечке, о Майкле... и  уж  разумеется,  он
совсем, начисто, забыл о тех незнакомых людях, которые этой ночью были так
или  иначе  "уговорены"...  Он  ясно  помнил  только,  что:  если  впереди
покажутся неизвестные, надо броситься в кусты, а когда это не  поможет,  -
разжать пальцы правой руки; если же впереди покажутся фары и  проблесковые
маячки, это будет Кронид - надо тогда выйти на середину дороги  и  сделать
руки крестом... Он только не был уверен, что у него  хватит  силы  сделать
руки крестом. И он очень сомневался, что сумеет при необходимости  разжать
пальцы - если быть до конца честным, он был даже  уверен,  что  НЕ  сумеет
этого сделать......
     Фары появились неожиданно и совсем близко. Он очнулся, кинулся к ним,
замахал свободной  рукой.  Низкая  горячая  машина  с  ревом  и  скрежетом
тормозов вильнула, словно отшатнувшись от него с отвращением, и промчалась
мимо, он никого не успел заметить в салоне, а следом ревела и перла вторая
- маленький штабной БТР,  подарок  прежнего  министра  обороны  -  набитая
ребятами Артема, слепая и глухая в своей зеленой мокрой броне,  вонючая  в
облаке выхлопов и горящих покрышек...
     Его отбросило воздухом, он не сумел удержаться на  ногах  и  упал  на
бетон, не почувствовав боли и даже не поняв, что упал.


     (- Алкаши, Богом проклятые, - нервно сказал Кронид, сидевший за рулем
"паккарда". - Я же его чуть не убил, подонка...
     - А может быть, он хотел, чтобы его убили? - проворчал Артем,  мрачно
грызя мундштук с сигаретой. - Видел он какой?
     - Какой?
     - Патлатый-усатый. Из психушки явно бежал. Смерти искать.
     А  Кузьма  Иванович  проговорил  меланхолично:   "Все   умрем".   Это
прозвучало у него как прогноз, но никому и в голову не  пришло,  насколько
этот прогноз получился краткосрочный.
     - Черт, опаздываем, - сказал Кронид.
     - А чего ты беспокоишься? - спросил Кузьма Иваныч. - Он же  у  нас  -
заговоренный?
     - Береженого Бог бережет.
     - Да его и так Бог бережет... - заметил  Кузьма  Иванович,  а  Динара
вдруг, впервые за все время, сказала с заднего сиденья незнакомым,  словно
сорванным, голосом:
     - Да перестаньте вы болтать!..
     И тут все они увидели на  обочине  "адиабату"  с  распахнутой  правой
дверцей.)


     Ничего этого он не видел и не слышал. Он не  мог  бы  этого  услышать
даже  если  бы  находился  совсем  рядом  с  ними,  в  ихнем  салоне,  под
капельницей и с кислородной маской на лице. Ему казалось, что он сидит  на
старом полуразвалившемся стуле,  в  маленькой  четырехметровой  комнатенке
Виконта, рядом  с  самим  Виконтом,  копающемся  в  древней  чаше,  полной
курительных трубок, антикварные бокалы отсвечивают рубином (или  топазом),
позади половина жизни, впереди - другая, полная скрытого смысла, и  Виконт
говорит в  своей  обычной  пренебрежительной  манере:  "Можно  знать  свое
предназначение и - не  понимать  его.  Так  даже  лучше,  ибо  сказано:  Я
ВСПОМИНАЮ СОЛНЦЕ... И ВОТЩЕ СТРЕМЛЮСЬ ЗАБЫТЬ, ЧТО ТАЙНА  НЕКРАСИВА.  Тайна
некрасива, мой Стак. Тайна  всегда  некрасива.  И  если  ты  хочешь  иметь
дешевую колбасу, тебе придется делать ее из человечины..."
     Нет! - сказал он решительно, и  в  ту  же  секунду  маленькое,  почти
микроскопическое, пятнышко омертвленной ткани Варолиева  моста  остановило
его дыхание....
     Пальцы сожми, успел он  подумать  беспорядочно,  уже  задыхаясь,  уже
совсем без воздуха. Крепче. Виконта не задеть... Пальцы.