ДИСКУРС - 3-4/97. Ю.В. Шатин. Языковая диссимметрия и Винни-Пух
Ю.В. Шатин
Языковая диссимметрия и Винни-Пух
На вопрос, существуют ли неопознанные летающие объекты, любой лингвист вынужден будет дать отрицательный ответ. Летающих тарелок не существует - не потому, что тарелки не могут летать, но потому, что существующее устройство языка не позволяет описывать этот полет.
Наш мир заключен в границах нашего языка и не существует за его пределами. Всякое опознание внеземной цивилизации как цивилизации невозможно прежде всего потому, что для такого опознания мы должны были бы иметь как минимум два языка - язык, описывающий все возможные состояния земной цивилизации, и язык описания всего того, что не укладывается в представления нашего сознания о природе, культуре или цивилизации.
В свое время Лейбниц наивно полагал, что можно построить некий универсальный язык, "при котором понятия сводились к некоему алфавиту человеческих мыслей, тогда все, что выводится разумом из данных, могло бы открываться посредством некоторого рода исчислений, наподобие того, как разрешают арифметические или геометрические задачи"1. Но поскольку алфавит оставался алфавитом человеческих мыслей, ни о каком универсализме говорить было невозможно.
Наше мышление оказывается слишком человеческим, чтобы представлять себя каким-то иным образом, и этот изначальный антропологизм накладывает ограничения на все существующие или мыслимые человеческие языки. Лингвистика, имея своим объектом естественные и построенныена их основе искусственные языки, также обречена считаться с человеческим фактором. Однако лингвистика, как и математика, имеет существенное преимущество перед другими науками в том, что в своем описании она может отвлекаться как от действительности нашего мира, так и от речевой репрезентации языка.
Обычно действительность и употребление языка симметричны друг другу: в мире предполагается существование некоторых вещей, действий, качеств или состояний, обозначаемых соответствующими знаками. Состояние языковой симметрии сохраняется и в том случае, когда знаки употребляются для вещей, не существующих в мире, но обладающих конвенциональным смыслом. В действительности, например, нет предлогов, падежей или мнимых чисел, но благодаря договорным отношениям им приписывается некоторый понятный для посвященных смысл и они начинают употребляться как субституты вещей.
Лишь в том случае, когда мы употребляем язык не в смысле обозначения предметов и явлений мира и не в смысле общепринятых конвенций, мы вступаем в отношения диссимметрии.
В самом общем виде языковая диссимметрия связана с тотальной критикой зависимости языка от нашего разума. Филологии хорошо известны примеры такой критики, начиная от апофатического богословия и кончая заумной поэзией. Я. Друскин в "Материалах к поэтике Введенского" очень точно проследил эту общую линию языковой диссимметрии. У А. Введенского, считал он, "не скептицизм и не нигилизм, и не невесомое состояние (битничество), а скорее апофатическая теология (Дионисий Ареопагит) - богословие в отрицательных понятиях", поскольку "полная радикальная десубстанциализация возможна только для верующего. У неверущего остается еще последний идол, или фетиш, я сам, мой ум"2.
Построенные в этой системе высказывания по необходимости носят негативный характер и являются как бы кантовской гносеологией наоборот: мир непознаваем не потому, что разум не в силах преодолеть антиномии, но потому, что сами антиномии заданы в границах тривиального использования языка.
Более сложной представляется проблема языковой диссимметрии в случаях катафатических, т.е. утвердительных высказываний. Совершенно очевидно, что катафатические и в то же время диссимметрические дискурсии не могут возникать ни в обыденных разговорах, ни в научных трактатах, поскольку и те, и другие претендуют на адекватное описание действительности средствами языка. Единственной областью, где такие высказывания были бы возможны, является область художественного текста. Вместе с тем для возникновения утвердительных диссимметричных высказываний необходимы дополнительные условия, связанные в первую очередь с отказом от миметической функции художественного текста.
Все художественные тексты, построенные в системе языковой симметрии, расположены между двумя полюсами - чистой миметичности, т.е. подражания, вплоть до натуралистического копирования, и креативности, творческого преображения путем отказа от подражательности. Степень приближения к тому или иному полюсу может быть различной, но важен сам принцип биполярности. Текст, состоящий из утвердительных диссимметричных высказываний, по сути своей монополь. Для осуществления принципа диссимметрии он должен игнорировать мимесис как таковой, независимо от его степени и конкретной формы, т.е. единственной проекцией такого текста становится породивший его язык, но никак не представления нашего разума о действительности. При этом сам текст становится достаточно организованным, чтобы создавать иллюзию другой действительности, а не пустоты или абсурда.
В истории литературы нам неизвестен текст, который полностью отвечал бы сформировавшейся теории. В то же время есть тексты, достаточно красноречиво использующие принципы утвердительного диссимметричного высказывания. К наиболее известным здесь следовало бы отнести "Винни-Пух и все, все, все" Алана Милна в переводе Б. Заходера. Следует оговориться, что данный текст интересует нас не в плане его художественной целостности или точности перевода. Нижеследующие заметки - лишь иллюстрация высказанного принципа, не претендующая на что-либо большее.
Философия имени
1.Имя: Пух. "Когда-то Кристофер Робин был знаком с одним лебедем на пруду, которого он звал Пухом. Для лебедя это было очень подходящее имя, потому что если ты зовешь лебедя громко: "Пу-ух! Пу-ух!" - а он не откликается, то ты всегда можешь сделать вид, что ты просто понарошку стрелял; а если ты звал его тихо, то все подумают, что ты просто подул себе на нос. Лебедь потом куда-то делся, а имя осталось, и Кристофер Робин решил отдать его своему медвежонку, чтобы оно не пропадало зря".
В данном случае вводится важнейшее понятие, связанное с филологией имени. В состоянии языковой симметрии наблюдается самотождественность бытия и знания. Неоплатоники, особенно много занимавшиеся этим вопросом (см., в частности, книгу А.Ф. Лосева "Философия имени"), склонны трактовать подобную самотождественность в качестве абсолютной истины. Между тем легко видеть, что такая самотождественность в ряде случаев нарушается. Так, сны, которые мы видим, безусловно, являются частью нашего бытия, однако никакого знания не образуют.
Для того, чтобы сны стали частью знания, они должны быть вербализованы, т.е. превратиться в дискурсы. Однако будучи вербализованы, они теряют свою специфику. Рассказ о сне сукцессивен, т.е. развернут во времени, природа сна явно не сукцессивна (см. высказывания Л.Н. Толстого о невозможности решить, что такое сон, симультанное или сукцессивное образование; а также мысль П.А. Флоренского о том, что в момент пересказа сна происходит своеобразная рокировка конца и начала). Парадокс всякого толкования сна заключается в том, что в процессе толкования мы имеем дело с объектом, принадлежащим иной семиотической системе.
Напротив, шахматная партия является частью знания, однако никакого отношения к бытию не имеет. В данном случае язык накладывается на некое пустое множество, продуцируя внутри него диссимметрические тексты (неважно, состоит ли это множество из 64 клеток или это придуманный Лес, как у Милна). В процессе такого продуцирования внутри текста создается собственное знание, не имеющее отношения к знанию о бытии.
Основной узел языковой диссимметрии в этом фрагменте завязывается в тот момент, когда значение слова получает самостоятельное бытие по отношению к предмету (Лебедь куда-то делся, а имя осталось; чтобы сохранить имя, мы приписываем его другому лицу или предмету).
Комментируя природу имени собственного с учетом принципа Витгенштейна, В.П. Руднев справедливо указывает, что "отсутствие постоянных семантических признаков заставляет имена собственные приобретать признаки парасемантические. Вокруг имени сплетаются ассоциации, которые крепко держат его в своей паутине"3. В случае языковой диссимметрии правильнее, на наш взгляд, говорить не об ассоциации имени и его носителя, а о их диссоциации. Имена и их носители в "Винни-Пухе" живут в разных измерениях.
Философия предиката
2.Неправильные пчелы. "- Кристофер - ай! - Робин! - закричала Тучка. - Что? - Я думал, думал и наконец все понял. Это неправильные пчелы! - Да ну? - Совершенно неправильные! И они, наверное, делают неправильный мед, правда? - Ну да? - Да. Так что мне, скорее всего, лучше спуститься вниз".
После введения в диссимметричный текст правил порождения имен встает иная задача - обосновать функционирование в нем предиката. Если любые синтактические правила имманентны, т.е. целиком обусловлены языковой системой и с действительностью никак не связаны, то семантические правила такую связь предполагают.
При языковой симметрии контролером семантической правильности выступает действительность (вернее, наши представления о ней). Оказываясь в состоянии диссимметрии, мы должны обосновать действительность, отвечающую правилам функционирования языка, чем в данном случае и занимается наш герой.
Чтобы добыть мед, надо притвориться чем-нибудь другим, т.е. обмануть правильных пчел. "Если шар будет зеленый, они могут подумать, что это листик, и не заметят тебя, а если шар будет синий, они могут подумать, что это просто кусочек неба, и тоже тебя не заметят. Весь вопрос - чему они скорее поверят?"
Здесь Кристофер Робин совершает ту же ошибку, что и искатели внеземных цивилизаций. Думая, что ищут внеземную цивилизацию, они на самом деле заняты поисками другого антропологического языка, которого a priori нет. Вторая ошибка героя заключаются в том, что он искренне верит, что при встрече пчелы сразу же должны принять правила его языка. Но поскольку пчелы предпочитают ориентироваться на другие правила, они в рамках языка Кристофера Робина, понимаемого им вслед за Лейбницем как lingua universalis, оказываются неправильными. Но как только пчелы оказываются неправильными, неправильным становится и их мед, т.е. непригодным к употреблению. Вот почему, несмотря на две языковые ошибки, сама логика рассуждений приводит персонажа к правильному решению - спуститься с небес на землю.
3.Безвыходное положение. Тропы и фигуры. В симметрически организованном языке введение поэтической семантики основано на придании слову переносного значения; в языковой диссимметрии, напротив, всякое переносное словоупотребление функционирует как прямое. Примеров такого функционирования в "Винни-Пухе" достаточно много, например, в главе X: "Иду вперед... и снег идет... хоть нам совсем-совсем не по дороге". Однако в отличие от локального функционирования встречаются и случаи глобального употребления, формирующие целые эпизоды. Так, в частности, организована фабула второй главы. Винни-Пух объедается медом и оказывается в безвыходном положении, т.е. не может выйти из норы Кролика. Кристоферу Робину приходится читать удобоваримую книгу целую неделю, чтобы Пух стал тоньше и вылез из норы. В традиционных текстах метафоры, метонимии и другие тропы и фигуры также могут использоваться в целях сюжетного образования, где они объединяют разнородный фабульный материал, разных персонажей в художественное целое и устанавливают новые способы актуального членения сюжета. Так, в частности, построен сюжет "Войны и мира" Л.Н. Толстого, создающий иллюзию тождественности словесного мира миру реальных событий. В "Винни-Пухе" задача прямо противоположная - "имплицитное ритуальное обоснование существования Винни-Пуха и его мира"4.
4. "Я - не-Я".Имя и субъект. " - Так ведь это же я! - сказал он (Винни-Пух. - Ю.Ш.). - Что значит "я"? "Я" бывают разные! - Это "я" значит: это я, Винни-Пух!
На этот раз удивился Кролик. Он удивился еще больше Винни.
- А ты в этом уверен? - спросил он. - Вполне, вполне уверен! - сказал Винни-Пух. - Ну хорошо, тогда входи! <...> - Ты был совершенно прав, - сказал Кролик, осмотрев его с головы до ног. - Это действительно ты!"
Попав в диссимметрические отношения между языком и действительностью, герои Милна оказываются в довольно трудной ситуации. Поскольку мир слов и мир вещей не пересекаются друг с другом, понятие Я оказывается пустым множеством (""Я" бывают разные"). Удивление Кролика вполне понятно: если Я оказывается Винни-Пухом, то это противоречит исходной установке на диссимметрию и дает возвращение к симметрии, т.е. нормированному употреблению языка. Понятно, что художественный эффект "Винни-Пуха" возможен лишь на фоне симметрического состояния языка, которым, как предполагается, владеет читатель, но не владеют персонажи книги. В этом эпизоде Винни-Пух незаконно переходит из сферы семантики в сферу прагматики, такой переход и обусловливает непонимание Кроликом того, что он говорит.
Механизм подобной диссимметрии связан с достаточно высокой степенью абстракции Я как субститута имени. Разрушение иконической зависимости имени и субъекта невозможно без введения Я, отсюда глобальный интерес философии к проблеме Я. Философия Нового времени "вдруг обернулась к "Я" своим лицом. Как в восточных сказках, нищий проснулся принцем. Лейбниц осмелился назвать человека маленьким богом. Кант сделал "Я" высшим законодателем Природы. А Фихте, с его склонностью к крайностям, возвестил, что "Я" - это все"5.
5. Присвоение имени. Свое - чужое. "...рядом с домом стоял столбик, на котором была прибита <...> доска с надписью, и тот, кто умел немножко читать, мог прочесть: ПОСТОРОННИМ В. Больше никто ничего не мог прочесть, даже тот, кто умел читать совсем хорошо.
Как-то Кристофер Робин спросил у Пятачка, что тут, на доске, написано. Пятачок сразу же сказал, что тут написано имя его дедушки и что эта доска с надписью - их фамильная реликвия, то есть семейная драгоценность.
Кристофер Робин сказал, что не может быть такого имени - Посторонним В., а Пятачок ответил, что нет, может, нет, может, потому что дедушку же так звали! <...> полностью дедушку звали Посторонним Вилли, а это тоже сокращение имени Вильям Посторонним."
В эпизоде обыгрывается логика присвоения чужого имени субъектом, актуальная для первобытной стадии языка. Имя может быть похищено, поэтому оно, как правило, табуируется. С другой стороны, каждый может похитить чужое имя. Чем больше имен, тем прочнее человеческая судьба. Вполне вероятно, что образ многоглавого чудовища - позднейшая персонификация подобного процесса. В цивилизованных обществах присваиваются не имена, а титулы и их субституты - ордена и другие знаки отличия. Любовь к псевдонимам также связана с трансформацией данного комплекса.
В симметрическом состоянии языка присваиваются имена собственные, именно они являются резервуаром различных коннотаций, нарицательные же имена стремятся к ограничению коннотаций денотативными рамками. Для диссимметрии характерно исчезновение такой денотативной рамки, в результате чего присвоенным именем может стать все, что угодно, включая обессмысленный обрывок подписи. В ситуации коннотативного беспредела имя обрастает серией историй: фигуры-фикции становятся персонажами (поручик Киже). Вот почему "по пути Пятачок рассказывал Винни-Пуху интересные истории из жизни своего дедушки".
6.Серьезные вещи. Новая прагматика. "Старый серый ослик Иа-Иа <...> думал о Серьезных Вещах. Иногда он грустно думал: "Почему?", а иногда: "По какой причине?", а иногда он думал даже так: "Какой же отсюда следует вывод?" И неудивительно, что порой он вообще переставал понимать, о чем же он, собственно, думает."
В этом фрагменте старый ослик становится жертвой одного из самых распространенных языковых мифов - детерминированности нашего мышления (и соответственно языка) так называемой объективной реальностью.
Как известно, согласно третьей антиномии Канта, в пределах человеческого разума нельзя ответить на вопрос: все ли в мире и вне его совершается по законам необходимости, либо существует некая свободная причина, способная отменять законы природы.
Диалектический материализм, напротив, исходит из того, что "причинность объективна: она есть присущее самим вещам внутреннее отношение; причинность всеобща, т.к. нет явлений, которые не имели бы своих причин, как нет явлений, которые не порождали бы тех или иных следствий"6.
Здесь диалектические материалисты впадают в наивный онтологизм, поскольку приписывают миру вещей свойства собственных языковых конструкций. Легко видеть, что в наивном онтологизме мы наблюдаем частный случай языковой диссимметрии, т.е. конструирования мира через свой язык. Но в текстах типа "Винни-Пуха" такое конструирование совершается сознательно. Наивный онтологизм проделывает ту же процедуру неосознанно, что и порождает многочисленные иллюзии. В отличие от философии, в рамках языков частных наук выработаны специальные приемы защиты от притязаний наивного онтологизма.
Поскольку старый ослик Иа-Иа, видимо, не изучал диалектический материализм, он, в противоположность философам, не может неосознанно впасть в наивный онтологизм. С другой стороны, поскольку он, в отличие от автора "Винни-Пуха", не изучал логическую семантику, он не может сознательно перейти в состояние языковой диссимметрии. Вот почему "порой он вообще переставал понимать, о чем же он, собственно, думает".
7.Сказать и сделать. Декларатив и перформатив. "Пух чувствовал, что он должен сказать что-нибудь полезное, но не мог придумать, что именно. И он решил вместо этого сделать что-нибудь полезное."
По верному наблюдению В.П. Руднева, "самое главное, что делают персонажи "Винни-Пуха", - это то, что они все время говорят. Глагол "сказал" - самый частотный в этой книге"7. На первый взгляд, решение Пуха противоречит этому предположению. Однако при внимательном рассмотрении противоречие исчезает. Симметрическое состояние языка четко разводит перформатив - высказывание, эквивалентное действию, - и декларатив - высказывание по поводу тех или иных намерений. Общее развитие симметрии движется по пути резкого сокращения сферы употребления перформатива за счет расширения зоны декларатива. Это, в свою очередь, порождает известное заблуждение о примате языка действия над языком намерения. Разоблачая примат философии поступка над философией рефлексии, известный культуролог заметил, что "вопреки своему названию "язык действия" порождает неустранимую сеть знаков, отделяющую язык от действия. И тем самым он обосновывает природой свою искусственность"8.
В диссимметрическом состоянии слово автономно по отношению к действию и между ними не возникает антиномии. Замещение слова действием не ведет здесь к поступку и воспринимается как паралингвистическое высказывание. Литература XX века достаточно часто играет на принципиальной автономности слова и поступка: поступок - не действие, но паралингвистическая замена слова (ср. у Пастернака в "Спекторском": "Она шутя одернула револьвер, и в этом жесте выразилась вся"; или сюжетный ход в "Постороннем" Альбера Камю: герой убивает араба только потому, что не может ничего сказать (действие как результат иллокутивного провала). "Винни-Пух" возводит эту автономию к метаязыковому уровню, используя ее не как способ изображения, а как результат критической рефлексии над языком.
Таким образом, на семи примерах (в тексте их, разумеется, гораздо больше) мы попытались продемонстрировать поведение языковой диссимметрии в художественном тексте. Языковая симметрия и языковая диссимметрия суть противоположные состояния языка. В свое время известный естествоиспытатель В.И. Вернадский, различая живое и косное вещества, определил первое как "особое состояние пространства жизни", которое"обладает особой геометрией, которая не является обычной геометрией Евклида"9. Вполне вероятно, что более детальное описание различий двух состояний языка позволит в будущем говорить о нескольких геометриях языка не только в метафорическом плане.
Примечания
1 Лейбниц. Сочинения: В 3-х т. М., 1984. Т. 3. С. 495.
2 Я. Друскин. Материалы к поэтике Введенского // А. Введенский. Полное собрание произведений: В 2-х т. М., 1993. Т. 2. С. 169.
3 В.П. Руднев. Винни-Пух и философия обыденного языка. М., 1996. С. 207.
4 Там же. С. 28.
5 Х. Ортега-и-Гассет. Две великие метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 81.
6 Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 532.
7 В.П. Руднев. Указ. соч. С. 21.
8 М. Фуко. Слова и вещи. М., 1977. С. 166.
9 В.И. Вернадский. Размышления натуралиста: Научная мысль как планетное явление. М., 1977. Кн. 2. С. 129.
